Но Эоган любил Мак Кенну, и однажды, когда тот был тяжело болен, поклялся себе, что всё-таки выучит урок и порадует учителя. Он забрался на скалы Финнтра, чтобы ничто его не отвлекало, уселся там и зубрил, и зубрил. К вечеру он появился в лачужке, где Финниан Мак Кенна валялся в горячке, присел к нему на постель, пригладил рукой вихры и с выражением прочёл на память весь заданный урок - и из Вергилия, и из Псалтыри. Мак Кенна застонал.
- Кажется, на сей раз мне не выкарабкаться, - слабо сказал он. - Такого явственного и дурного бреда у меня никогда ещё не было.
Больше Эоган не пытался учить уроков, а оставлял всё на волю Божию.
* * *
Когда Эогану было не более двенадцати, его друзья как-то решили злостно подшутить над ним. Они разок-другой намекнули Эогану, что дочь миссис Лавли, мол, испытывает к нему большой интерес. Но чтобы Эоган вконец воспламенился и уже без промаха попал впросак, они состряпали письмецо якобы от неё к Эогану, заранее предвкушая картину, как Эоган при встрече с ней снимет свою потрёпанную шляпу и сообщит ей, как он польщён. Все заранее бились об заклад, рискнёт ли Эоган преподнести ей цветок или же ему слабо. Письмецо, розовое и надушенное, было вручено Эогану на другой вечер в компании мальчишкой садовника Лавли, который был в сговоре и сделал вид, что прибежал от самой усадьбы и очень запыхался.
Эоган встряхнул записку, пробежал глазами и безошибочно сказал:
- Тебе бы надо начистить рыло, Микки, и если я этого не делаю, то только потому, что у меня болит плечо.
Микки О'Брайен, придумавший эту затею, осознал всю глубину своего провала и смиренно спросил:
- Как ты догадался?
- Очень просто, - сказал Эоган. - Во-первых, третьего дня ночью, когда я влез к ней в окно спальни и имел с ней нежный разговор, мне не показалось, что она ко мне благосклонна. Во-вторых, моя спина до сих пор помнит порку, которую мне задал их привратник, выволакивая меня за ухо из этой святая святых. А в-третьих, хотя я и не сомневаюсь, что она рано или поздно безумно меня полюбит, не думаю, что она выучит ирландский ради того, чтобы сказать мне это.
Пристыженные друзья молча разошлись, поняв, что Эогана им не переплюнуть.
* * *
В день, когда Эогану исполнилось четырнадцать лет, Мак Кенна поманил его за стену сарая и сказал без преувеличений следующее, поглядывая в заманчивые лиловые дали и прочищая себе ухо щепкой:
- Вот что, Эоган, - сказал Мак Кенна, не особо заботясь о подборе слов. - Я вроде уже научил тебя всему. По-моему, так ты даже знаешь много лишнего. И вообще, ты мне до смерти надоел. Держи, - и он сунул ему свёрток неразборчивых манускриптов. - Я ухожу.
На полтропинки по пути к большой дороге Мак Кенна что-то вспомнил и вернулся.
- Да, вот ещё что, - сказал он, проникновенно глядя Эогану в глаза. - Если тебя будут бить в челюсть слева, делай так, - он показал приём и после этого ушёл окончательно и больше не оборачивался.
С той самой поры Эоган больше не встречал Мак Кенну, и только свежий ветер из-за моря иной раз напоминал ему о нём.
* * *
Классическая академия в Фахе не смогла ни приглушить талант Эогана, ни заткнуть ему рот, разевать который он научился у Мак Кенны.
Фаха, деревня из двух десятков разбросанных ферм, ещё принадлежала клану Мак Карти, когда все земли вокруг давно уже заселили какие-то выскочки. Принадлежа Мак Карти, Фаха не облагалась налогом и оттого могла бросить кое-какие деньги на содержание академии. Преподавали там всё те же бродячие учёные, которые охотно стекались на огонёк и, засучив рукава, закладывали в юные умы премудрость добротными средневековыми методами. Эоган, правда, иной раз спасал свою шкуру тем, что, опоздав безбожно на урок, застывал в дверях и, кинув отчаянный взгляд по сторонам, выдавал поэму о том, в какую небывалую рань он вышел сегодня из дому, изнывая от жажды знаний, и какими терниями был усеян его путь, по сравнению с которым плаванье аргонавтов - просто приключение детского кораблика в луже. И зная, что Эоган ещё со школьной скамьи прослыл недюжинным сочинителем, мы можем только догадываться, насколько часто ему приходилось это проделывать.
По обе стороны реки жители увлекались поэзией, причём восточный и западный берега реки соревновались между собой в стихосложении, а уж послать соседу записку ямбическим триметром считалось просто хорошим тоном. Эоган принадлежал восточному берегу, так как речушка О'Кря протекала к западу от Минтогс - места его рождения, и отстаивал честь восточного берега в стихах, танцах и хоккее на траве с жаром, свойственным его натуре. В роду О'Рахилли, О'Салливанов и О'Сканнелов каждый второй писал стихи, и каждый третий - очень недурные. Лучшие вещи, если им удалось благополучно проскочить придирчивое и ехидное обсуждение, торжественно записывались в огромную амбарную книгу. В книгу мало что попадало, книга заполнялась медленно и лежала на почётном месте. Зимой все собирались и смотрели, что добавилось в книгу за лето.
В те времена классическое образование открывало перед ирландским школяром широчайшие перспективы: получив его, человек откладывал в сторонку Гомера с Овидием, не теряя времени хорошенько затачивал свою лопату и отправлялся рыть торф за шесть пенсов в день на старые деньги, и широкие перспективы открывались перед ним всякий раз, когда он взбирался в пути на гребень очередного холма.
Учёные мужи говорят, что родись Эоган в другое время, не омрачённое английским законодательством, уж он дал бы всем пороху, он написал бы и то, и это, и до икоты удивил бы весь мыслящий мир. Кто спорит: будь Эоган наследным принцем, или родись он подальше от Ирландии, или будь у него чернил в чернильнице побольше, или будь у него голова покрепче, он бы намного больше всего написал. Но сырой и промозглый воздух Ирландии тоже может пойти на пользу: нигде так не били морду за плохие стихи, как в классической академии в Фахе!
* * *
В раннем возрасте к Рыжему Эогану пришло понимание того, какую силу имеет поэтическое слово, и в расцвете юности он уже пользовался этим напропалую.
- Бриди, я помру, если ты не ответишь мне взаимностью, - сказал как-то Эоган, окуная палец в сметану. - Я выброшусь в окно.
- Легко тебе выброситься в окно, Эоган, - отвечала Бриди, обтирая полотенцем кувшин. - Оно в двух ярдах от земли.
- Я брошусь в море со стены старого форта, - поправлялся Эоган, облизывая палец. - Будь добра, налей мне сидра.
- Вот когда бросишься, тогда и поговорим, - флегматично отвечала Бриди, размышляя, как бы турнуть с лавки этого оборванца без гроша в кармане.
- Бриди, ты пожалеешь.
- Ничуть, с чего это вдруг?
- Раньше, чем идти к форту, я напишу такие стихи, что ты вовек не докажешь, что они не про тебя.
Бриди некоторое время разглядывала Эогана в упор, потом вздохнула, закинула полотенце на плечо, и, разразившись громкой бранью, поманила нашего героя за собой в кладовку.
"Ей-богу, пошутил, - тем же вечером говорил себе, оправдываясь, Эоган. - Но раз уж Мегги, хочу сказать, Пегги, то есть Бриди, настолько увлеклась моей скромной особой - никогда бы не подумал! - то неловко было сопротивляться, да и недостойно это мужчины - сопротивляться, когда тебя тащат в кладовку. Кладовка - это не то место, где нужно показывать характер".
Последнюю мысль Эоган не додумал, так как опрокинулся назад на свою постель, как был, без сил даже взбить подушку, и ему приснился кошмарный сон.
* * *
Поэтическое состязание - любимое развлечение жителей Керри. При том, что во всём Керри живёт, на первый взгляд, полтора человека, стоит пришлому поэту встретиться с местным и затеять поэтический спор, послушать их откуда-то сбегается громадная толпа. Что до поэтов, то они делают вид, будто вовсе не замечают наплыва народа, так как находятся в более высоких сферах, и задают друг другу поэтические головоломки до тех пор, пока окончательно не установят, кто же из них лучше. И если, скажем, Анагиллимор побьёт в этом деле Минтогс, это будет не менее позорно, чем проиграть всей деревней в хоккей на траве, и даже, пожалуй, хуже, так как в хоккей ещё можно отыграться, тогда как тут уж ничего не попишешь. Уклониться от такого состязания невозможно; не владея даром импровизации, в него лучше не ввязываться; раз проиграв на нём, не отмыться уже никогда. Словом, когда Эоган в свои неполные двадцать вызвал на состязание знаменитого О'Рахилли и назначил ему встречу в последнюю неделю июня на конской ярмарке в Трали, все так и думали, что парнишка спятил, сердечный.
Эоган опаздывал на место состязания вместе со своим другом Доннхой. Друг тащил Эогана под локоть, а тот поминутно оглядывался и стрелял глазами по сторонам, в надежде заглянуть хоть под какую-нибудь юбку.
- У тебя сейчас состязание с О'Рахилли, - напоминал Доннха, но Эоган и бровью не вёл. - О'Рахилли - величайший поэт в Ирландии.
- Ему сто пятнадцать лет, у него уже ум за разум заходит.
- Ничего подобного. Ему только сорок.
- Я это и говорю, - сказал Эоган.
- Он выиграл уйму таких состязаний.
- Так там меня не было.
С этими словами они достигли назначенного места, где уже стоял О'Рахилли в окружении свиты, в чёрной шляпе и чёрном с серебром камзоле, устало опершись о коновязь, и лицо его было насмешливо. Завидев Эогана, толпа расступилась. О'Рахилли, как тот, кто был вызван, имел право начинать первым и выбирать размер. Он удивлённо поднял одну бровь при виде Эогана и, не меняя расслабленной позы и стряхивая щелчком пылинку с полей шляпы, сказал:
Да здравствует резвая юность, когда в голове у нас ветер,
Когда наш наряд неопрятен, а взгляд безрассуден и светел,
Да славится бурная юность, подобная яблони цвету,
Когда житейская мудрость бывает в тягость поэту,
Когда словесной стряпнёю мы злим Минерву и Феба,
Когда океан по колено и ярдов двадцать до неба,
Когда при виде красотки язык прилипает к гортани,
Когда в голове ни шиша, и ещё того меньше в кармане!
Эоган, ничуть не смущаясь, не двигаясь с места и не думая ни одной секунды, сказал:
Я же хвалу воспою многоопытной щуке в Лох Гарман:
Много застряло острог в спине её твёрдой, как камень,
Сотня-другая крюков, гарпун О'Нейла из Армы
И обломки багров в ракушках позеленелых, -
Всё, чем в прежние дни пытались её потревожить.
Греется на мелководье она, шевеля плавниками,
И сквозь воду видать её обомшелую спину.
Да славится щука в Лох Гарман, моя похвала ей навеки,
За то, что сто пятьдесят ей годков, а будет и больше.
Вот орёл в Балливорни парит над озёрами в небе:
Пусть он немало пожил, и все перья его побелели,
Всё так же остёр его клюв, крючковаты когтистые лапы,
И завис он не ниже, и взгляд его не подводит,
Слава орлу в Балливорни, шапку пред ним я снимаю,
За то, что уже триста лет ему, а будет и больше.
Слава могучему тису, что в Килл Мантан, в Глендалохе,
Тёмным разросся шатром тринадцать ярдов в обхвате,
Он в листве приютил семейство сов из Килдаре,
Он укрывал от дождя под ветвями ещё Кольма Килле,
Да здравствует тис в Глендалох и пусть себе зеленеет,
И так ему тысяча двести уже, а будет и больше.
Но проклинаю я тех, кому годы идут не на пользу:
Иному чуть только за сорок, а плесенью уж потянуло.
Взять хоть О'Рахилли вон: кого он тут осчастливил?
Пару метафор он спёр у Катулла, когда был шустрее,
Ныне читать разучился, и пусть покоится с миром.
Если случится кому на закате дней его хилых
Жену себе приискать моложе его лет на сорок,
Не нужно в брачную ночь мешать окружающим людям:
В спальню к жене не ломись, там без тебя разберутся.
Моё проклятье тому, кто пляшет на вечеринках,
Суставами громко скрипя, на ходу распадаясь на части;
Будь также проклят я сам, если так зажиться сподоблюсь.
Я проклят стократ с потрохами за то, что здесь время теряю,
А не бегу со всех ног за той вон чудной красоткой!
Едва вымолвив последнюю строчку, Эоган повернулся на каблуках, проскочил у Доннхи под локтем и, не заботясь о публике, кинулся во всю прыть в указанном направлении. Исход состязания, однако, был и без того уже ясен всем.
Красотку эту звали Мэри Хью, и знакомство с ней Эогана было знаменательно для обоих: Эоган научил Мэри Хью свистеть в два пальца, а она его - наклеивать слюной лист подорожника на нос, чтобы нос не обгорел. Правда, умение это не очень пригодилось обоим в жизни, поскольку Мэри Хью хотя и умела с тех пор свистеть в два пальца, но только в два пальца Эогана, а Эоган в большую жару начинал разыскивать взглядом нос Мэри Хью, чтобы наклеить на него подорожник, да ведь не могла же Мэри Хью быть при нём каждый день! А с тех пор, как она уплыла в Ливерпуль, Эоган и вовсе видел её только в мечтах. Мэри торговала форелью и треской, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, в одно прекрасное утро она зашила в подол пять фунтов, подоткнула свой капот и села на корабль до Ливерпуля.
* * *
Бывает, Эоган усядется в дальнем углу заведения вдвоём со старым, проверенным другом Доннхой и думает честно отдохнуть после целого дня добычи торфа, потому что когда ты режешь торф и складываешь его до самого заката штабелями, пока вечером за ним не придёт повозка, а потом ещё и грузишь на повозку, потому что у возницы разыгрался радикулит, а потом идёшь пешком три мили до городка, потому что повозка ушла без тебя, то ты хочешь отдохнуть, а тут вдруг честнейшей души Доннха, Доннха Фитцджеральд, которого ты знаешь, казалось бы, как собственную пятку, вдруг заявляет тебе, что ты просаживаешь свой талант неизвестно на что.
- И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? - тряс его Доннха. - Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах[2] в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...
- Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган. - Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.
- Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? - фыркнул Доннха.
- Да, чёрт возьми, - сказал Эоган. - Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...
Доннха оживился.
- И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...
- Э, э, - спохватился Доннха. - Ты полегче, тут женщины как-никак!
Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.
И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:
О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда
И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,
Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,
И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.
Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,
То, поскольку учёности много, а выпивки нет,
На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,
Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.
По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,
Когда мастер извне допекает, а жажда - внутри,
Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки
И припомню Елену и песни Троянской войны,
Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,