– Можно войти?
– Все равно ведь войдешь, – буркнул Рязанцев.
– Ясное дело!
Лариса, миновав захламленную прихожую с отставшими обоями на стенах, проследовала в комнату. Поколебавшись между проваленным диваном, разукрашенным подозрительными пятнами, и раскладушкой (больше присесть было некуда), Лариса примостилась на край стола.
– Осторожно, – предупредил Рязанцев, – у него одна ножка отломана.
– Послушай, – очень спокойно начала Лариса, но за ее спокойствием угадывалось кипение. – У меня чертова уйма дел. У меня проблемы каждый день. Я понимаю, тебе плевать. Ты даже про сына не вспоминаешь. Но, чтоб ему в Англии учиться, кто средства добывает? Думаешь, мне приятно через десятые руки узнавать, что ты прогорел, остался без квартиры и ошиваешься по каким-то берлогам? Зачем ты связался с Ринатом? Ты не знал, кто он такой? Неужели нельзя было у меня спросить? Ты решил развестись – твое дело. Но это обязательно – показывать, как ты меня презираешь?
– Ладно, не начинай, – проворчал Рязанцев.
– Я и не начинаю. Но люди у меня за спиной шепчутся, дескать, я тебя, такого талантливого, не поняла, выперла, оставила ни с чем. Тебе это в кайф?
Рязанцев разозлился.
– Бедолажка! Я твою репутацию порчу! А когда ты, балдая, раскатывала на джипах со своими трахальщиками, когда по неделе дома не появлялась, когда обращалась со мной, как с ничтожеством, – с репутацией все было в порядке?!
– Мои трахальщики родились и по сей день витают лишь в твоем больном воображении, – устало сказала Лариса. – Писал ты свой роман – я тебе мешала? Понимаешь, это рашен бизнес. Чтоб в нем не пролететь, надо мотаться черт знает где и с кем. И коньяка иногда выжрать, и вообще осволочиться. Траханье тут ни при чем. Сам разве не понял, когда в дело сунулся?
– Я всегда зарабатывал столько, сколько мне было нужно, а ты…
– А я хочу зарабатывать столько, сколько умею. Я не популярная журналистка, мне благодарные читатели не названивают. И романов я сочинять не могу. Но домохозяйкой при мятущемся гении быть не желаю!
Ларискино кипение прорвалось наружу. Так в последнее время всегда случалось, едва они принимались выяснять отношения. Рязанцеву это осточертело.
– Короче! Ты зачем явилась?
– Короче! Собирайся и поехали из этого бедлама. Поживешь пока дома.
– Еще чего!
– Ну, раз мы такие гордые, можно на даче. Я тебе куплю квартиру. На хоромы не рассчитывай, однокомнатной недалеко от центра тебе хватит. Не лезь больше в бизнес, это не твое! И перестань бегать от врачей. На лечение деньги тоже найдем, нечего из себя мученика корчить!
– Знаешь, – сказал Рязанцев, – мы с тобой, как папуас с эскимосом – полное взаимонепонимание на базе исходных представлений. Мне от тебя ничего не надо. И никого я из себя не корчу. Я хочу… Я ведь тебе сто раз объяснял. Знаешь песню? Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть этот мир прогнется под нас. Вот хочу, чтоб он под меня прогнулся.
– Ты что, такой наивный – по песенкам жить?!
– От тебя требовалось только одно: не втыкать мне нож в спину!
Лариса обхватила голову руками, прошипела:
– О, ч-черт!
В кармашке ее кожаной жилетки пропел мобильник. Лариса поднесла к уху крохотный аппаратик.
– Да!.. Как это он застрял?! На таможне ведь все порешали… Ты Тараканову звонил?.. А зачем туда бегать?! Там глухо, как в танке… Сашка где? Вы что, совсем ничего не соображаете?.. Найди Сашку немедленно. Я сейчас буду.
– Коля, – терпеливо сказала Лариса, пряча мобильник, – мне сейчас некогда…
– Тебе всегда некогда.
Она пропустила упрек мимо ушей.
– Мне надо ехать. Если я буду рассусоливать, пролечу покруче тебя. В случае чего, с моими долгами квартирой и машиной не расплатишься. Вечером заеду. Не глупи. Никогда я тебе не изменяла, да ты и сам, я думаю, об этом знаешь. Показным опущением на дно ты никому ничего не докажешь. На уличные самосожжения нынче всем плевать – времена такие и нравы. Надо выбираться и как-то начинать сначала. Иди к своему редактору, вернись в штат. Я с ним недавно столкнулась на одном банкете: он, понимаешь, сожалеет, что ты от газеты отошел. Шут с тобой, я к тебе не лезу. Ищи свое. Но от помощи не отказывайся.
Она хотела добавить что-то еще. Но не добавила. Возможно, этих непроизнесенных слов Рязанцеву и не хватило.
Закрыв за Ларисой дверь, он уселся на диван, болезненно потирая виски. Потом потянулся к телефону, который, как ни странно, еще не отключили за неуплату.
На том конце провода долго не откликались. На десятом гудке в трубке мурлыкнул женский голосок.
– Да-а…
– Привет. – Рязанцев постарался изобразить жизнелюбие.
– Привет. Ты где пропал?
– Я не пропал. Так, временные сложности.
– Ничего себе – сложности! Говорят, без квартиры остался.
– Ну, квартира в наше время не проблема для умного человека. Сегодня ее нет, а завтра коттедж. Пока у приятеля пришлось покантоваться, запиши телефон… Вчера звонили из Питера, из литературного агентства. Я тебе говорил, что засылал туда рукопись. Так вот, обещают прислать договор. Если меня их условия устроят, обязуются воткнуть в приличное издательство. Я поинтересовался, на какие деньги можно рассчитывать? Знаешь, той суммы, что они назвали, хватит, чтоб спокойно закончить новую книгу.
В трубке повисло молчание. Рязанцев сморщился, проклиная себя за вранье насчет агентства. Никто ему оттуда не звонил вот уже пятый месяц после отсылки рукописи. И, скорее всего, не позвонит никогда.
– Катюша, ау!
– Я здесь, – сказал голосок в трубке. – А в газету вернуться ты не хочешь?
– Да я из нее и не уходил, ты же знаешь! Просто теперь на договоре. Чтоб не выматывать каждый день из себя проклятые строчки. Строчки, строчки… За них – копейки. И так всю жизнь? Если получится с изданием книги…
– Я забыла, у тебя когда день рождения?
– А что? – Рязанцев назвал дату.
– Ну, подарок сделать… Сорок тебе уже. На фиг эти прожекты с агентствами, издательствами. Хочешь, я тут у нас в фирме поговорю. Нам сотрудник по связям с общественностью требуется. Тебя, точно, возьмут. И зарплата хорошая.
– С чего это ты так уверена, что возьмут?
Катя не уловила его тона.
– Тебя по газете знают. У нас некоторые номера с твоими статьями таскали-таскали…
Рязанцев опять вцепился пальцами в саднящие виски.
– Катюша, как с твоим отпуском?
– С той недели пойду.
– У меня в Приреченском районе есть приятель, егерь. В таежном поселке живет. Не какой-то богодул. Вместе университет заканчивали, его на кафедре оставляли работать. Но так получилось... Печальная история, потом как-нибудь расскажу. Я ему письмо написал, что хочу в гости нагрянуть. Надо отдохнуть от всей этой ерунды, с мыслями собраться. А там сопки, тайга, озеро рядом. Он пока не ответил, но я уверен, что не откажет. Поехали вместе. Ты такой красоты в жизни не видела.
Катя помолчала.
– Ты там бывал?
– Не приходилось.
– А говоришь – красота. И что я там буду делать? Комаров кормить, коров доить?
– При чем тут коровы? Мы же отдыхать поедем. Да и нету у него никаких коров. А Дениску бабушке можно оставить.
Опять повисла пауза.
– Мне в отпуске надо ремонт доделать, – сказала наконец Катя. – Я же одна не могу, а за мастерами, если не присмотришь, они такого наляпают.
– Да помогу я тебе твои обои наклеить.
– Обои – фиг с ними. Да и какой из тебя наклейщик?! Мне обещали зеркальный шкаф-купе поставить – недорого. И окна надо менять. В ванной все течет. Я думала, ты сколько-нибудь подкинешь. Но какие у тебя теперь деньги?!
– Давай, я все-таки перееду к тебе, – устало сказал Рязанцев.
– Ты же знаешь, что пока нельзя. Я ведь рассказывала: мой бывший, козел такой, везде орет, мол, я ей ради сына свою квартиру оставил, пусть радуется, но если кого-то приведет, в суд подам на раздел жилплощади. Надо подождать, пока срок подачи иска истечет.
Рязанцев с самого начала знал, чем окончится их разговор. И еще он знал, что никогда не переедет к Кате – для своей и ее же пользы. Зеркальные шкафы, пластиковые окна, бразильские телесериалы и «Фабрика звезд», которые всецело занимали Катю помимо ее работы, свели бы Рязанцева с ума в первый же месяц. С Катей у него был прекрасный секс, до и после которого – пустота.
– Ладно, – сказал Рязанцев, – строй свои шкафы. А я съезжу.
– Ты бы лучше к врачу сходил. Голова болит?
– Она у меня уже семь лет болит. А то не болит. Мне умный телемастер как-то посоветовал: не чини того, что работает.
– Но у тебя же там…
Он не дослушал.
– Ладно. Пока. Перезвоню.
И дал отбой.
Из прихожей донеслось поскрипывание ключа в замочной скважине. Дверь распахнулась, и в квартиру ввалился хозяин, приютивший Рязанцева в час невзгод. Отчего было и не приютить собрата по перу? Жил человек одиноко, жена от него ушла. Потому что был когда-то хорошим журналистом, да подсел на стакан.
– Я думал, ты на работе, – приветствовал пришельца Рязанцев.
– Да в нашей брехаловке сдал заметку и гуляй себе! – Хозяин квартиры, шелестя истрепанным полиэтиленовым пакетом, шмыгнул на кухню. – Может, по рюмашке?
– Нет, спасибо.
– А я расслаблюсь. Продолбался с очерком – нервы на взводе... Не передумаешь?
Рязанцев отмахнулся. Он знал, что ни с каким очерком человек не долбался. Потому что в ведомственной газетенке, где он ныне состоял, отродясь никаких очерков не печатали. Просто с утра опять хотелось опохмелиться. Ну – его дело. Взрослый дядя, поздно перевоспитывать.
Хозяин вдруг явился из кухни, распространяя свежий перегар и помахивая почтовым конвертом.
– Чуть не забыл. Табе пакет!
– Не табе, а вам, – вяло подыграл Рязанцев.
– А нам-то он на хрена! – довольно гыгыкнул хозяин. И, всмотревшись в обратный адрес, удивился: – Поселок Учум Приреченского района. Даже не слыхал о таком. Как они тебя здесь нашли?
– Я туда писал и дал твой адрес.
– А-а. Бабе, наверно?
– Деду. – Рязанцева коробило качество юмора коллеги, которое все заметнее становилось обратно пропорциональным количеству выпитого.
– Ну так что? Может, все-таки это самое?..
– Давай, я с тобой посижу, чтоб не одиноко хлебать, – предложил Рязанцев, распечатывая конверт. В нем обнаружился тетрадный лист с единственным словом, выведенным синей пастой: «Жду».
3
Коля Рязанцев и Володя Павлов учились на одном факультете Удачинского университета, хоть и на разных курсах. Павлов был на два года старше. Здоровались в коридорах альма матер, но большой дружбы между ними не водилось. Рязанцев к этому времени уже вовсю публиковался в краевой молодежной газете, которая еще не переключилась с вранья про студенческие стройортряды на выдумки про сексуальных маньяков и даже печатала иногда сочинения начинающих литераторов. Рассказы и стихи принесли Рязанцеву первую известность – как он не без кокетства выражался, в масштабах ближних огородов. За Николаем утвердилась репутация юного, подающего надежды дарования.
Павлов предпочитал науку. На последнем курсе он женился и после госов остался на кафедре – ему давно прочили аспирантуру. Когда родилась дочка, молодой семье выделили отдельную комнату в общежитии. Рязанцев при встрече привычно протягивал Павлову руку, но теперь с некоторой опаской студента перед «преподом».
Перед своим выпуском женился и Николай – на Лариске, студентке другого факультета. Она и тогда была жутко красива и сексуальна, а Рязанцеву казалось, что у будущего писателя и публициста жена должна быть именно такой – чтобы обрамлять талант.
А через пару лет до Рязанцева, работавшего в той самой «молодежке», дошла страшная весть: жену и дочку Володьки Павлова смел на пешеходном переходе какой-то пьяный водила из народившихся кооператоров. Они поголовно обзавелись потрепанными «иномарками», а некоторые в угаре «второго нэпа» решили, что никакие законы им не писаны, включая правила дорожного движения.
На похоронах на Володю было страшно смотреть. Он сам походил на живой труп из фильма ужасов: за все время не проронил ни слова и вообще плохо отражал происходящее. Его опекали близкие. Рязанцев в их число не входил да и не стремился прикоснуться к чужому горю. Какой-то брезгливый страх заставлял его держаться в стороне. Когда вернулись с кладбища, Николай на поминки не пошел, отправился с бывшим сокурсником в одну из расплодившихся забегаловок – снимать стресс. Там, под коньячок, душераздирающие картины погребения расплылись, а разговор о переменах, со всех сторон напирающих на замшелый сруб действительности, окончательно стер их из памяти.
Через день-другой Рязанцев почти забыл о трагедии.
То, что произошло дальше, он всегда считал случайностью, хоть многие полагали, что это судьба. Неделю спустя Николаю поручили сделать репортаж о молодежном дискуссионном клубе под выразительным по тем временам названием «Взгляд». Клуб, едва народившись в стенах родного университета, немедленно схватился с администрацией вуза, и гласность, которую с упоением отстаивали мятежные участники дискуссий, явилась им на помощь в лице молодежной газеты.
В поисках клубных активистов Рязанцев бродил по этажам общаги, но вместо борцов за демократию ему все время попадались какие-то сонные девицы, прогуливающие лекции после веселой ночи. Редкие номера на дверях окончательно все запутали.
Николай толкнул одну из дверей, шагнул в комнату. И обмер. То, что он увидел, походило на кошмарный сон: в веревочной петле, привязанной к трубе, проходившей под потолком, конвульсивно билось человеческое тело. Рядом валялся опрокинутый стул.
Поборов остолбенение, Николай бросился к висельнику, обхватил слабо брыкающиеся ноги и приподнял тяжелое тело. Ужас и отвращение помешали сперва сообразить, в какое положение он попал: поддерживая человека в петле, невозможно освободить его из удавки. Но нельзя же до бесконечности изображать кариатиду. Инстинкт подсказал простейший выход: Рязанцев завопил что было мочи, такого крика не услышать просто не могли.
Николай с трудом припоминал впоследствии, как в комнату вбежали люди, подставили стул, на который кто-то взгромоздился с ржавым кухонным ножом в руках. Рухнувшее тело бережно подхватили и перенесли на кровать. Кто-то рявкнул: «Отвалите, бля! Искусственное дыхание делать!..»
Рязанцев, колотясь от озноба, бесцельно топтался посреди комнаты, пока не приехала «скорая». Когда койку окружили медики, висельник уже дышал ровно, хоть и не пришел в себя. После уколов и прочего, врач обернулся.
– Кто его нашел?
Указали на Николая.
– Ну, парень, он тебе по гроб жизни обязан. Вовремя ты. Возможно, и дураком не останется.
Только тут до Николая дошло, что тело на койке – не кто иной, как Володька Павлов. И нет никакой загадки в его попытке расквитаться с жизнью.
…Рязанцев, проклиная все на свете, месяц пожинал славу. Он, действительно, поспел в самый раз. Асфиксия и вызванное ей кислородное голодание мозга оказались краткосрочными и не привели к тяжелым последствиям. Спасенные из петли в первые дни нередко ведут себя, как идиоты, а иногда умственные расстройства остаются на всю жизнь. Павлова бог как будто миловал. В больничной палате он вскоре очнулся и, хоть разговаривать ни с кем не хотел, никаких явных отклонений у него не наблюдалось.
Рязанцева без конца уговаривали навестить Володю. Но лишь представив сцену: избавитель у ложа спасенного – Николай отказывался наотрез.
А вскоре до него дошли слухи, что Павлов, оклемавшись, всех удивил: оставил кафедру, начатую кандидатскую, поступил на какие-то курсы и, окончив их, уехал егерем в глухую тайгу. Куда именно – никто толком не знал. Николай только пожал плечами: хорошо, хоть в монастырь не подался.
Через несколько месяцев ему пришло письмо. Прочитав обратный адрес, Николай удивился. Никаких знакомцев в неведомом Учуме у него отродясь не бывало. Письмо оказалось от Павлова.