— Что?! Я не понимаю!
Наташа удивленно сдвинула брови и повторила то же самое, но Вита опять покачала головой и спросила (что?) — темно-серый и переход к алому. Она не понимала, более того — испугалась чего-то. Наташа снова попыталась объясниться, но вместо вины и раскаяния и просьбы все равно получались цвета, оттенки, и, отвернувшись, она снова начала озираться — уже сама испугавшись. Это было неправильно. Она уже давно была в реальном мире, но почему-то продолжала все воспринимать цветами — и звук, и воздух, и действие, и температуру, и эмоции, и окружающих и саму себя. Словесных определений, которыми пользовался этот мир, не существовало, язык привычных слов исчез, оставив только определения цвета, все же прочие слова потеряли свое значение, став для нее бессмысленным нагромождением звуков. Она думала цветом, дышала цветом, действовала цветом, и Вита, смотревшая встревоженно-испуганным цветом, тоже воспринималась особой смесью множества цветов. Но так не должно было быть, так происходило только, когда она смотрела, когда попадала внутрь, когда работала…
охотилась
…но с этим реальным миром такого быть никак не могло. Страх превратился в дикий животный ужас (багрово, багрово)…
Однажды ты можешь не вернуться, ты можешь просто исчезнуть…
…но в то же время это было важным, очень важным (глубокий синий).
Наташа шевельнула губами, почувствовала соленое (бледно-зеленый), провела по ним тыльной стороной ладони и увидела кровь (свежий красный, прозрачный, мягкий — все равно, что подумать: кровь из маленькой неопасной ранки, капиллярная кровь). Постепенно все начало возвращаться — вначале значения части глаголов, потом местоимений, после в мозгу стали проступать существительные, но основным языком мышления все равно еще оставались цвета. Вита трясла ее (грязно-алый) и что-то говорила (фиолетово)… она очень бордово мешала ей, и Наташа бледно-фиолетово оттолкнула ее, продолжая озираться. Мир вокруг был восхитителен, мир постоянного и, похоже, бесконечного процесса лессировки[3]. Ветер был прозрачно белым, но подхваченные им листья и пылинки летели синим, то светлее, то темнее, и синим, то и дело резко переходящим в голубой, порхали воробьи перед скамейкой, но подпрыгивали бледно-розовым, а чирикали мягким зеленым. Люди ходили жестким зеленым, к которому у каждого прохожего легким, почти незаметным мазком примешивался свой цвет, а машины на дороге за ее спиной шумели ядовито-желтым. В воздухе пахло смесью цветов, среди которых преобладал красный, садилось солнце — к оранжевому снова и снова подтекали красный и черный, но погода была по-прежнему нежно-голубой. Она попыталась рассказать обо всем этом Вите, но та все так же отвечала ей серым и грязно-алым и смотрела фиолетово, и фиолетовый все темнел и темнел. Наташа переплела пальцы и прижала их к груди. «Мне страшно, мне плохо, — сказала она Вите, — но в то же время это так потрясающе, если бы ты могла чувствовать, как я, ты бы поняла. Я думала, что такое возможно только, если смотреть внутрь людей, но такое возможно и здесь, поэтому это очень важно, мне нужно совсем немного времени, чтобы понять, я должна нечто понять». Но Вита услышала только чудовищный, бессвязный набор слов, среди которых преобладали цвета. Можно было подумать, что Наташа сошла с ума и совершенно не соображает, что говорит, но тем не менее, Вита была уверена, что для Наташи в сказанном существует смысл, только она, Вита, не в состоянии его понять…
— Ну конечно же! — воскликнула вдруг она и отпустила Наташины плечи. Наташа посмотрела на нее удивленно и радостно — для нее все цвета Виты вдруг словно вспыхнули, стали яркими, насыщенными, свежими — она догадалась, она поняла.
— Ты мыслишь цветами?! — спросила Вита, прищурившись. — Говоришь цветами, да?! Звук — это цвет?! И смысл моих слов?! Черт, еще тогда мне следовало сообразить, а я привязалась к общепринятой форме мышления и изложения, потому и не поняла… вот в чем дело-то! И переносы!
Ее слова перетекли для Наташи в цвета, и в середине предпоследнего предложения она начала качать головой, не понимая. Ее снова охватили паника и чувство вины, и она попыталась объяснить это Вите, и та, судя по ее лицу, сообразила, о чем речь, и вдруг влепила ей крепкую пощечину. Наташина голова дернулась назад, и она чуть не прикусила себе язык.
— Оранжево, ты что?! — взвизгнула она, но Вита тотчас снова ее ударила, не заботясь о том, что их может кто-нибудь видеть.
— Приди в себя! — жестко сказала она и опять ударила. Руки у нее были маленькие, но била она очень больно (оранжево). Щеки у Наташи уже горели огнем, но она не пыталась уклониться, и только продолжала говорить Вите, чтобы она перестала — конечно, она все заслужила, но Вита ей делает очень оранжево, оранжево… Вита снова схватила ее за плечи и, глядя прямо в глаза, глухо прошептала:
— Наташка, пожалуйста, постарайся, это должно пройти! Чем я могу помочь, скажи! Чем?!
Наташа отчаянно замотала головой, и по ее щекам потекли ручейки раскисшей туши.
— Ты теперь темно-фиолетово… навсегда темно-фиолетово…
Интуитивно Вита поняла, что та пытается сказать.
— Наташка, я нисколько на тебя не злюсь, только пожалуйста вернись! Ты больше не внутри, ты снаружи, ты со мной! Я — Вита, ты помнишь?! Вита! А ты — Наташа! Чистова Наташа! Мы с тобой в Зеленодольске! В парке! На скамейке! Ты слышишь?! Ветер! Слышишь, шумит?! Листья шумят, листья… липы! Солнце садится! — она старательно и четко выговаривала каждое слово, надеясь, что так Наташа снова начнет связывать язык слов со своим восприятием окружающего. — А вот это боль! — сжав зубы, она заставила себя дать Наташе еще одну пощечину. — Боль, просто боль, у нее нет никакого цвета!
Наташа закрыла глаза, что-то невнятно бормоча, а потом вдруг заговорила странным тонким голосом, захлебываясь словами:
— Я не хотела этого… не хотела совсем, я ведь старалась… и все… так хорошо все шло… и вдруг как-то неожиданно… я даже не успела понять… это все он… они… если бы я тогда в себе не копалась… они бы не нашли дорогу… я даже не успела ничего сделать… и теперь ты не поверишь… никогда больше мне не поверишь… и зачем тебе… зачем… зачем… — она начала заикаться и всхлипывать. Вита тряхнула ее, и Наташа замолчала. Несколько секунд она ошалело оглядывалась, потом на ее губах появилась слабая улыбка. В листве лип шелестел ветер, чирикали воробьи перед скамейкой, тут же утробно урчали два толстых голубя. Было немного прохладно. Лицо горело от пощечин, пощипывала прикушенная нижняя губа. Мир стал прежним, но, по сравнению с тем, как она воспринимала его недавно, теперь выглядел каким-то серым, голым, ободранным.
— Все? — спросила Вита, внимательно глядя на нее. — Кончилось?
Наташа кивнула, слегка задыхаясь.
— Больно?
— Горит. Ты крепко бьешь.
— Извини, просто я…
— Нет, все правильно. Только теперь… все, что мы делали… все, что будем делать — все бесполезно… я думала, дело в том, что я… а это, оказывается, вовсе и не я… — Наташа слегка отодвинулась, — ничего уже не выйдет…
— Глупости, мы ведь только начали, и естественно, что…
— Нет, ты не понимаешь… не знаешь… он не позволит… меня уже и нет, а он… оно… не позволит…
— Наташ, успокойся, — Вита протянула руку, но Наташа резко отдернулась еще дальше, словно пугливый лесной зверь. — Давай сейчас пойдем домой и там уже во всем разберемся. Мы слишком много внимания привлекаем.
— Я правда старалась… не думай, что я просто затаилась, чтобы попасть на улицу!
— Я и не думаю! Просто у тебя был…
— Очередной приступ художественного безумия?! — Наташа криво и жалко улыбнулась. — Ты была неправа, Вита. У меня не приступ безумия. Я давно уже безумна. Во мне слишком много тьмы. Уже больше, чем меня самой. Скоро я растворюсь в ней. Скоро я не смогу вернуться. Как мне избавиться от этого, как?!
— Мы придумаем…
— Нет! — Наташины ладони прыгнули к вискам, потом поползли вниз, оттягивая кожу и превращая лицо в жутковатую маску. — Ничего нельзя придумать! Он сказал, что они — часть меня навсегда. Он сказал, что я дала им силу и скоро смогу дать и жизнь — ты понимаешь, что это значит?.. Он сказал, что ты им мешаешь, он хочет, чтобы ты исчезла!..
— Кто «он»? — терпеливо спросила Вита, думая, как ей успокоить подругу и поскорее увести ее домой.
— Неволин! — выдохнула Наташа, и ее ладони, соскользнув с пылающего лица, снова улеглись на обтянутые капроном колени. На ее левой щеке, вокруг крошечной царапины от одного из колец Виты наливался едва заметный кровоподтек. — Я знаю, что ты скажешь: что он давно умер, а то, что осталось от него, я тогда перенесла в картину. Но я ошиблась!.. Я тебе когда-то говорила об этом — помнишь? — когда-то… давно… но я просто так… предположила… я не знала… а теперь я знаю… я как губка, которой собирают грязную воду, и часть грязи остается… часть Дороги осталась во мне… навсегда!.. и она уже больше, чем я… потому что келет пожирают человеческие души без остатка… — она вскочила, глядя на Виту сверху вниз горящими глазами. — Ты, верно, думаешь, что у меня бред… пусть так… Неволин писал, что для жизни и для свободы им нужна замкнутость… они живут в нас и живут в картинах, но не могут жить сами по себе. Дорога ведь тоже была картиной — в реальности, живой, растущей, способной на действие, но все же картиной, по-своему ограниченной, замкнутой… и там их было много, очень много… а во мне лишь только остатки… и если меня разрушить, если их выплеснуть наружу, то они просто сдохнут, понимаешь?!..
Наташа вдруг резко повернулась, мазнув полами расстегнутого плаща по коленям Виты, оббежала скамейку, разогнав взбалмошно зачирикавших воробьев, с треском проломилась сквозь ряд жиденьких, аккуратно постриженных кустов и выскочила на тротуар. Она сделала это настолько неожиданно и настолько быстро, что сама Вита не успела сделать ничего, и ее взметнувшаяся рука схватила лишь воздух.
— Стой! — крикнула она, вскочила и кинулась следом, но тут же вернулась, схватила обе оставшиеся на скамейке сумки и снова побежала, отчаянно ругаясь про себя. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, куда и зачем помчалась Наташа.
Ветки кустов, только-только начавшие кое-как смыкаться после такого бесцеремонного вторжения, протестующе затрещали, когда Вита с разбегу влетела в них, и одна, словно в отместку, прочертила на ее руке длинную царапину, и, уже выскакивая с другой стороны, Вита зашипела от боли, но на руку не посмотрела. Сумки суматошно колотили ее по бедру.
Она бежала очень быстро, но все равно не успела.
Наташа не останавливаясь, пролетела через полосу тротуара, перемахнула через низенькую декоративную оградку, выпрыгнула на дорогу и побежала вдоль бордюра, глядя на движущиеся навстречу машины. Хотя дорога была одной из центральных, движение на ней сейчас вовсе не было оживленным, и почти все машины ехали неторопливо — с такой скоростью в Наташином городе пробирались запутанными дворовыми дорогами, а не перемещались по основным трассам. Надежней всего был бы, конечно, грузовик, но грузовиков что-то не наблюдалось, и она выбрала легковушку, ехавшую быстрее остальных — выбрала с какой-то деловитостью, которая даже насмешила ее, в тот момент, когда она прыгнула в сторону. В те ничтожные доли секунды, когда Наташа видела несущееся на нее искаженное лицо водителя, ей почему-то вдруг вспомнились багрово-страшное мертвое лицо Лактионова и белая «омега», настигающая ее на Дороге, словно странный оживший мифический хищник. Как это было нелепо — столько раз спасаться на дороге, чтобы добровольно закончить жизнь именно на ней. А потом…
А как же Славка… они найдут картины… все останется безнаказанным… Вита… ма-ма… Костя… тетя Лина… мир… нет… я не хочу, не хочу…
… удар.
Вита, которая в этот момент подбежала к оградке, несмотря на ужас сумела в полной степени оценить мастерство водителя мятого вишневого «рекорда». Наташа бросилась точно ему под колеса, не оставляя времени для какого-нибудь маневра, но водитель, обладавший великолепной реакцией, все же как-то ухитрился упредить неожиданное препятствие еще в начале его движения, успеть вывернуть руль и нажать на тормоз, погасив часть скорости. «Рекорд» слегка развернулся и ударил Наташу не бампером, а крылом, и она, вскрикнув, отлетела вперед и к обочине и распростерлась на асфальте. Ехавшая за «рекордом» машина истошно и зло визгнув шинами и клаксоном, притормозила в нескольких сантиметрах от него.
Вита перепрыгнула через оградку и склонилась над Наташей, которая, приоткрыв рот, вяло ворочалась на асфальте, словно перевернутый сонный жук, и отчаянно кашляла. Ее плащ разметался в разные стороны, узкая юбка сбилась к талии, светлая дорожная пыль под затылком потемнела от крови.
— Лежи тихо! — сказала Вита. — Не дергайся, пока «скорая» не приедет! — она полезла было в сумку, но тут же чертыхнулась, вспомнив, что оба мобильника — и ее, и Наташин остались дома. — Вызовите кто-нибудь… — обратилась она к небольшой кучке людей, уже собравшихся вокруг.
— Уже звонят, — ободряюще ответил кто-то. К ним протолкался в усмерть перепуганный водитель «рекорда» — тощий мужчина в спортивном костюме и с ежиком светлых волос — и наклонился, ухватив себя за колени.
— Живая?!
— Да вроде бы.
— Мать вашу! — сказал водитель плачущим голосом. — Ну что ж опять за хрень такая!.. народ вообще по сторонам смотреть разучился… да ведь светофор в двух шагах! Нет, все скорей! бегом! Лень два шага пройти! И так машина в хлам… — слова слились в малоразборчивую жалобную воркотню.
— Я еще живая, а? — хрипло пробормотала Наташа запылившимися губами и блеснула глазами в полуоткрытые щелочки век. — Или нет?
— Разве я тяну на архангела Гавриила?! — Вита фыркнула, придерживая ее за плечо, но Наташа больше не пыталась дергаться.
— Это хорошо, — сказала она и попробовала кивнуть Вите, отчего ее глаза тут же закатились под веки, и несколько минут она ни на что не реагировала.
— Так и знал, что что-то да будет, — сообщил водитель «рекорда» остальным — ему казалось, что они недостаточно прониклись происшедшим. — Гаража нет… на прошлой неделе какие-то уроды драку во дворе затеяли, так бошками своими тупыми все левое крыло помяли… пока добежал… А теперь и правое крыло на фиг! Я нормально ехал! Вы видели — я правильно ехал!
Когда прибыла «скорая» и Наташу начали загружать в кузов, она так крепко вцепилась в руку Виты, что той пришлось залезть в «скорую» почти одновременно с ней — разжать пальцы Наташи не было никакой возможности. Чернявая медсестра с длинной узкой косой сказала, что вряд ли с Наташей так уж плохо, как может показаться, а после этого устроила обеим словесную выволочку за переход дороги в неположенном месте, во время которой обе покаянно молчали, правда, плохо слушая и плавая в собственных мыслях, которых хватало.
— Вита, — прошептала Наташа, когда медсестра отвернулась, и еще крепче стиснула пальцы на запястье подруги, — Вита, не бросай меня, пожалуйста… не бросай…
— Не надо драм, Наташ. Не брошу — ты ж знаешь.
— Не знаю… меня осталось так мало… Мне страшно.
— Всем страшно. Чем ты лучше остальных? Счастье, что не убилась! Это ж надо было додуматься!..
— Я хотела…
— Давай потом, ладно? Когда приедем. Может, тебе и разговаривать-то нельзя.
— У меня уже давно нет тех денег… что я тебе обещала тогда, давно уже нет… очень мало осталось…
Вита сощурилась добродушно, покачиваясь в такт движения машины.
— Занятный вариант абсолютного доверия. И что же мы молчали?
— Я боялась, что ты…
— Чудненько. Впрочем, не удивительно, — сказала Вита, помрачнев. — Как ты хоть себя ощущаешь?
— Голова болит… глаза… Тошнит как-то… как… ох!..
— Поздравляю с сотрясением мозга. Что ж, если ты и не убила своих поселенцев, то, по крайней мере, думаю, им сейчас тоже несладко.
— Это были не галлюцинации, Вита. Я тебе объясню, и ты поймешь… В больницу?! — Наташа вдруг широко раскрыла глаза и сделала попытку приподняться, но Вита с неожиданной прытью дернулась вперед и прижала ее, не дав пошевелиться. — Только не в больницу, Вит, я не хочу в больницу… пожалуйста… Надя там… оттуда…
— Тише вы там! — сердито прикрикнула на них обладательница черной косы. — Сколько народу с ДТП возили, все тихо ехали! На базаре что ли?! С пробитой головой, а туда же… в больницу она не хочет!