Валерио Эванджелисти
Обман
АБРАЗАКС. ВОРОНКА
Странный, изменчивый запах распространялся кругом, тревожа обоняние, но не раздражая. Он подчеркивал чужеродность мира, расположенного на восьмом небе, и вызывал неясную тревогу.
Звезды, висящие над пустыней из скал и прозрачного песка, распростершейся по краю бездны, начали двигаться все быстрее и быстрее, оставляя в ледяном незнакомом небе молочно-белые полосы. Двое мужчин и женщина, сопровождавшие Нострадамуса, следили за этим звездным танцем со смешанным чувством зачарованности и страха. Видимо, они ожидали космической катастрофы невиданных масштабов. Из песка то тут, то там высовывались чешуйчатые хвосты: причудливые обитатели планеты зарылись в землю, чего-то опасаясь.
Прорицатель почувствовал смятение своих спутников и постарался их успокоить.
— Такие миры — новость для вас, но не для меня. Положитесь на мой опыт, и с вами ничего не случится.
Женщина истерически расхохоталась, не замечая, что смех ее похож скорее на рыдание.
— Положиться на вас? Вы слишком многого от нас хотите. Ведь мы всю жизнь стремились вас уничтожить.
Красота ее на миг померкла.
Лицо Нострадамуса исказила гримаса, отдаленно похожая на улыбку.
— Уже сам факт, герцогиня, что вы можете наблюдать собственную жизнь со стороны, говорит о том, что вы находитесь в незнакомом измерении. Но оно знакомо мне. Вам придется смириться со мной в роли проводника.
Молодой священник сказал с горячностью:
— Отпустите нас. Дайте нам умереть. Что бы ни было у вас на уме, мы не сможем вам помочь.
— Напротив.
Нострадамус на миг отвлекся, следя за конвульсивным бегом звезд. Теперь небо превратилось в мерцающий клубок немыслимых траекторий. Стояло полнейшее безмолвие. Чтобы отогнать видение, пророку пришлось опустить глаза.
— Тот из вас, кто еще жил, когда я записывал свои пророчества, знает, что одно из них стало решающим.
— Я был уже мертв, но знаю, что именно вы написали после моей казни, — заметил человек в черном плаще, с опаской поглядывая, как дрожит и вспучивается песок у него под ногами. — О каких строках вы говорите?
— Об этих.
Нострадамус поднес руку ко лбу и разгладил брови указательным и большим пальцами. Потом склонил голову и прочел:
Юный священник презрительно махнул рукой.
— Ложное пророчество. Вы на земле были обманщиком, остались шарлатаном и здесь.
Человек в черном плаще тряхнул головой.
— Он не шарлатан, он колдун. Слуга дьявола, который владеет ключами от ада.
— Шарлатан или колдун — а строки понять невозможно, — вмешалась дама, враждебно глядя на Нострадамуса, — Что это за Владыка Ужаса, который спустится с неба в июле тысяча девятьсот девяносто девятого года?
— В июле по юлианскому календарю или в августе по грегорианскому, — поправил ее пророк. — Точнее, двадцать девятого июля по одному календарю и одиннадцатого августа по другому. В том мире, откуда мы явились и где все подчинено законам времени, в тот день омрачатся небеса. Тьма покроет и север Европы, и другие земли. Руан и Реймс, Монако и Зальцбург погрузятся во мрак. Этим и воспользуется Владыка Ужаса, чтобы спуститься к людям и создать царство Марса, выдавая войну за дорогу к счастью.
— Вы говорите о будущем… Значит, здесь тоже существует время.
— Нет, я просто пользуюсь теми понятиями, которыми пользовались в мою эпоху. На самом деле год тысяча девятьсот девяносто девятый существует только на земле. Здесь его никогда не было и не будет. В астральном измерении время не движется. Движется только пространство.
Нострадамус указал на звездные траектории, которые сплетались над их головами в немыслимые узоры, заполняя небо.
— Оттуда и явится Владыка Ужаса, чтобы протянуть безвременье в тот мир, где время существует…
— Вы богохульствуете! — гневно перебил его человек в черном плаще. — Таким могуществом обладает только Бог.
— Или тот, кому удалось удержаться в измерении, сходном с измерением Бога, — поправил его Нострадамус. Голос его опечалился. — Поглядите вокруг. Поглядите, куда мы попали. Он правит здесь, в царстве Абразакса. Он может к вам приблизиться, ему все подвластно. Если ему удастся наложить эту сферу на сферу человечества, на земле наступит эра безумия. Начала и концы, причины и следствия перемешаются. Этого ему и надо: стать богом, и богом жестоким.
— Бог истинный этого не допустит, — сказал юный священник.
Нострадамус вздохнул.
— Господь даровал людям свободу выбора, как показал Эразм Роттердамский. То, что мы видим перед собой, было некогда человеческим существом.
Человек в черном плаще на этот раз был поражен:
— Кажется, я понял. Это тот, кого вы любили и боялись больше всех: Ульрих из Майнца. И он жив.
— Да, он жив. И он здесь.
— И вы вызвали нас, чтобы мы его победили? Да или нет?
— Вы совершили ошибку, борясь со мной и полагая, что я его сообщник. Теперь у вас есть шанс эту ошибку исправить и спасти ваши души. Мы можем предотвратить события одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто девятого года. Я так думаю.
В то время как разворачивался этот разговор, пляска звезд стала неистовой. Их траектории начали скручиваться, образуя что-то вроде чудовищной воронки. На дне ее зияла тьма чернее вселенской.
— Воронка, — объявил Нострадамус.
Женщина прижала руки к груди, сразу растеряв все свое самообладание.
— И оттуда сейчас появится Ульрих, Владыка Ужаса?
— Нет, всего лишь его посланник, — сказал пророк. — Приготовьтесь к страшному видению. Я прожил с ним почти всю жизнь.
Из глубины воронки ему ответил хриплый, гнусный смешок. Из песка выпросталась черная саранча и взлетела, шурша прозрачными крыльями.
А потом появился Парпалус.
ДОЖДЬ В ЭКСЕ
Та, что была некогда Катериной Чибо-Варано, гордой герцогиней Камерино, голая и окровавленная, лежала под дождем в одном из закоулков за стенами Экса. Пока ее жестоко секли на каждом перекрестке, она ни разу не потеряла сознания, хотя спина быстро превратилась в сплошное месиво. Она плакала только поначалу, а потом глаза высохли, наверное, от боли, которая притупила все ощущения, и тело уже ничего не чувствовало. Тело, но не разум.
Ненужная ясность рассудка заставила ее пройти все стадии собственного унижения, не дав убежища ни в безумии, ни в обмороке. Председатель городского парламента Мейнье д'Оппед приказал солдатам и черни воздерживаться от непристойностей в отношении наказуемой, но все остальное она вытерпела сполна. Ей вырывали волосы, били камнями и палками, секли кнутом. В довершение всего, когда она, задыхаясь, упала в грязь, несколько крестьян помочились на нее сверху. Парадоксально, но именно они ее и спасли. Похоже, эта терпкая жидкость промыла раны и не дала распространиться инфекции. Увидев, что она жива, и не осмеливаясь отдать приказ ее добить, Мейнье велел выбросить ее за городскую стену.
— Все равно долго не протянет, — заявил магистрат. — Поглядите, это бесформенный мешок костей, покрытый кровью и грязью. Она больше никому не причинит зла. Скорее всего, уплывет вместе с трупами с размытых кладбищ.
Утопая в грязи, Катерина слабо пошевелила руками, ища, за что бы зацепиться, но опоры не было. Избитая и исхлестанная до бедер спина начала обретать чувствительность, и боль была такой жгучей, как будто с нее содрали кожу. Вдобавок ко всем мучениям по лопаткам невыносимо больно била струя нечистот, стекавших с крыши лачуги, под которую ее бросили.
Экс, как и Авиньон и Марсель, славился своей грязью. Здесь не было специальных канав для нечистот, и жители справляли естественные нужды прямо на крышах домов. Поэтому, когда шел дождь, вонючая жидкость обильно лилась с карнизов, что, видимо, и вызвало к жизни пословицу: «А Aix il pleut comme merde» («В Эксе дождик что дерьмо»). Ясно, что изуродованное тело герцогини Чибо-Варано не случайно бросили именно под такую крышу: в этом заключалось особое унижение.
Уже почти теряя сознание, Катерина почувствовала, как ее кто-то трогает и переворачивает. Она попыталась открыть глаза, но чуть приоткрылся только один. Она с трудом различила склонившуюся над ней темную фигуру, но больше ничего разглядеть не смогла. Только по голосу, с тревогой зашептавшему ей на ухо, она поняла, кто это.
— Мама, мама, не бойтесь. Это я, вокруг больше никого нет. Вот увидите, мы справимся, вы всего лишь ранены.
Джулия! В помутившемся сознании Катерины всплыл образ дочери. Она увидела ее совсем маленькой, одиннадцатилетней. Тогда ее отдали в жены жестокому извращенцу Гвидобальдо делла Ровере, чтобы сохранить права Чибо-Варано на Камерино. Потом, после развода и опалы, она была рядом с матерью во всех скитаниях по Европе в поисках города, где никто не стал бы ими интересоваться и не вспомнил бы об отлучении. А потом они ввязались в авантюру с мерзким инквизитором Молинасом, которому она предлагала дочь для удовлетворения страстных порывов, по счастью платонических.
Молинас: это было второе отчетливое воспоминание. Мрачный человек, который, может, и любил ее, теперь превратился в кучку пепла и костей, сгоревших на костре в Эксе. Лучше уж такая участь, чем унижение, выпавшее на ее долю. Ну почему наказания, которым подвергают мужчин, всегда менее унизительны?
— Мама, я попытаюсь вытащить вас из грязи. Я приподниму вас немного, чтобы завернуть в плащ. Будет больно, но вы потерпите, ведь надо вас вытащить.
Катерина уже почти ничего не чувствовала: сознание, перейдя за грань боли, блуждало у грани безумия. Она позволила дочери поднять себя за руки, но ощутила только легкое прикосновение. Сколько прошло времени, она не знала, но струя нечистот, бившая по лопаткам, перестала ее мучить. Теперь на нее падал легкий и приятный, как одеяло, дождик.
Она этот дождик чувствовала, значит, чувствительность восстановилась, но вместе с ней вернулась и боль. Катерина принялась кричать и плакать. Однако всем своим естеством она понимала, что если боль не прекращается, значит, она правильно реагирует на то, что с ней происходит. Боль означала жизнь. И, ощутив ее в полной мере, она тут же потеряла сознание.
Придя в себя, герцогиня обнаружила, что к ней вернулось зрение, правда, глаза застилали слезы. Она все еще была голая и сидела, прислонясь к стене. Джулия хлопотала вокруг, стараясь укрыть ее своим промокшим плащом. Исхлестанную и располосованную кнутом кожу, как ножом, резал холод и бередил ветер. Но она была жива и в сознании. Это сулило надежду.
После многократных усилий ей наконец удалось выдавить из себя:
— Но ты… ты вся промокла.
Джулия разрыдалась, продолжая накрывать мать плащом.
— Обо мне не беспокойтесь, — прошептала она сквозь слезы.
Катерина завернулась в мягкие складки бархата, не обращая внимания на пропитавшую его воду. Однако перед тем она все-таки чуть приподняла край плаща и посмотрела на свое тело. Чтобы вынести это зрелище, понадобились силы.
Тело было все в крови, по большей части уже запекшейся. Спину увидеть она не могла, хотя догадывалась, что там — сплошная рана. Больше всего досталось торсу и пахам: видимо, кончик кнута, оборачиваясь вокруг бедер, при каждом ударе сдирал кожу. Грудь, полная и свежая, несмотря на возраст Катерины, чудом избежала кнута: на ней осталось всего несколько поверхностных царапин, что заставило хозяйку вдохнуть с облегчением. Во время бичевания она боялась, что ей отрежут груди, как часто поступали не только с ведьмами, но и с женами пекарей, которые подмешивали в хлеб не то, что надо. Но грудь осталась при ней, все такая же высокая и не тронутая никаким орудием казни. И она внушала надежду, что утраченная красота возродится.
— Наверное, у меня лихорадка, — сказала она, завернувшись в плащ и покашливая, — Джулия, как ты думаешь, можно ли найти врача?
— Нет, — ответила девушка, — все врачи Экса заняты чумной эпидемией. И потом, никто из них не согласится нам помочь после тех обвинений, что выдвинули против вас.
От резкой боли глаза Катерины снова заволокло слезами. Из горла послышалось какое-то бульканье, которое не сразу стало словами:
— Надо справляться самим. Сможешь меня поднять?
— Не думаю. Мне с трудом удалось вас сюда оттащить, а поднять наверняка сил не хватит.
— Тогда попробую встать сама. Дай мне несколько минут.
Катерина глубоко вдохнула и уперлась лопатками в стену. При первом же движении губы ее раскрылись в беззвучном крике. Она снова попробовала подняться, стараясь не замечать боли, которая опять увела ее за грань сознания.
Наконец, собрав все силы, оставшиеся в ногах, она оперлась о стену и медленно выпрямилась: Венера, рожденная грязью. Потом снова упала и снова выпрямилась, поднявшись на ноги и пересиливая головокружение, готовое опять свалить ее.
В этот миг из-за угла показалась раззолоченная и разукрашенная, хоть и вся в грязи, двуколка. Пассажир увидел женщин и высунулся отдать кучеру, защищенному от дождя козырьком, приказ остановиться.
Испуганная Джулия вскочила, заслонив собой мать. Пассажир, несомненно, заметил ее испуг, но и бровью не повел.
— Вас-то я и искал. Вижу, что вы пока живы, — скачал он, оглядев герцогиню, и вышел из двуколки, не обращая внимания на грязь. — Надо подсадить ее, — обратился он к Джулии, — Если можете, дайте мне руку.
Сердце у нее колотилось, но Джулия помогала незнакомцу подсадить мать, поддерживая ее за плечи и следя, чтобы она была укрыта плащом. Когда герцогиню поднимали, кучеру пришлось сойти с облучка и помогать. Наконец, общими усилиями и с божьей помощью, мокрые и перепачканные, герцогиня и Джулия оказались внутри двуколки.
Кучер захлопнул дверцу и застыл перед окном.
— Куда прикажете отвезти?
Незнакомец посмотрел на Джулию:
— Вам есть куда ехать?
Джулия совсем смутилась и отрицательно затрясла головой.
— Тогда вези домой, — решительно приказал он кучеру, — в Сен-Реми.
Катерина была в лихорадке, и ей все не удавалось целиком осмыслить происходящее. Она смутно различала правильные черты лица сидящего перед ней смуглолицего человека в черной одежде. На вид ему было не больше сорока, и цвет лица делал его на редкость привлекательным. Герцогиня невольно поднесла руку к своим белокурым волосам, в беспорядке падавшим на плечи. Движение причинило острую боль. Она уронила руку и без всякого сопротивления позволила незнакомцу приподнять плащ.
Зато Джулия оказала сопротивление за двоих и закрыла мать своим телом. Незнакомец осторожно тронул ее за плечо.
— Я не хочу причинить ей зло. Мне нужно взглянуть, в каком она состоянии. Я аптекарь и кое-что в этом смыслю. Меня зовут Жозеф Тюрель Меркюрен, у меня аптеки в Эксе и Сен-Реми. — Он улыбнулся. — У меня такая темная кожа, потому что я родился в Гвиане, но я француз.
Джулия отодвинулась, и аптекарь взглядом профессионала осмотрел раны на груди Катерины. Потом наклонил ее вперед и сдернул плащ с ее плеч. Герцогиня содрогнулась от боли, но смутно поняла, что ей хотят помочь. Слова, которые произнес Меркюрен, заканчивая осмотр, не слишком ее обидели: