— Здоров, Жень, — поприветствовал комбат-4 взмахом руки. — Не меня ли ищешь?
— В самую точку, — кивнул ротмистр. — Зайдём ко мне?
Негрескул в миг посерьёзнел. Ротмистра он знал давно и сразу понял, что разговор будет не весёлый. Если Муранов приглашает в свой кабинет, то разговор, как правило, или не для лишних ушей или деликатного свойства.
В кабинете, что в самом конце длинного коридора на втором этаже, Муранов жестом показал, мол, выбирай любой стул, а сам скинул шинель и шапку, оставшись в жандармском кителе, украшенном 'Георгием' 4-й степени. Боевые награды у особистов были не то чтобы редкостью, а скорее исключением. Своего 'Георгия' Муранов получил за один из ноябрьских боёв близь Дамме.
— В общем, не буду тянуть кота за хвост, — ротмистр уселся во главе стола и вытащил из внутреннего кармана кителя конверт. — Вот. Тебе адресовано.
Обыкновенный конверт со штампиками и номером полевой почты. Вскрытый конечно, перлюстрация была обычной и не самой приятной обязанностью особого отдела. Негрескул взял конверт, повертел, прочитал адресат и прикурил сигарету.
— Косенко помнишь? — поинтересовался Муранов и чиркнул спичкой, прикуривая.
— Сержант-санинструктор? — комбат машинально вытащил письмо из конверта. — Татьяна? Та, что по беременности демобилизована?
— Она самая.
— Вот чёрт… — невесело буркнул комбат и крепко затянулся. — Догадываюсь о чём она пишет. Всё ещё надеется…
— А что ей остаётся?
Негрескул развернул сложенный вдвое лист и с тяжёлым сердцем принялся читать.
'Уважаемый Фёдор Фёдорович!
Прошу меня извинить, что вынуждена отрывать ваше время и внимание. Но больше мне обратиться уже не к кому. Все мои запросы либо остаются без ответов, либо приходят формальные казённые отписки.
Не могу выразить с какой надеждой я жду вашего ответа, жду что возможно вы сможете прояснить обстоятельства пропажи поручика Масканина. Признаться, не могу не верить, что стандартное 'пропал без вести' всё же не означает гибель. Поэтому мне так важно узнать ваше мнение об обстоятельствах того боя. Ведь кому как не вам, его командиру, знать что там произошло.
Поймите меня правильно, я не понаслышке знаю, какая иногда путаница бывает. Может его бессознательного и без документов в эвакогоспиталь отправили? Так бывает нередко. Если он в братской могиле, то хотя бы знать, где похоронен.
С нетерпением жду вашего ответа.
С уважением
Сержант медслужбы в запасе Косенко Т.В.'
Комбат отложил письмо и прикусил губу.
— Ну что скажешь? — спросил Муранов.
— Да что тут сказать? Думаю, что в ответ написать…
— Правду лучше не пиши. Пусть надеется. Ей расстраиваться нельзя.
— Ну ты даёшь, Жень. Можно подумать, она сейчас безмятежна… Да она места себе не находит.
— Это другое. Скажи лучше, зачем Масканина в тот госпиталь отпустил?
Негрескул окутался дымом и уставился немигающим взглядом на секретер.
— Знаешь… — наконец выдохнул комбат. — Кто ж знал, что велгонцы к Лютенбургу прорвутся?
— Хм… Давненько их мотопехота не делала неожиданных контрударов, да? И десанты давно в тыл не забрасывали?
— Да иди ты… Без тебя тошно.
— Ну-ну… — ротмистр стряхнул пепел в срезанную гильзу зенитного снаряда. — Что писать-то надумал?
— Как есть…
— А как есть? Что среди живых не числится? Что среди мёртвых не найден? Что в никакой другой госпиталь его отправить не могли? Напишешь, что в плен попал? Тогда почему его не освободили драгуны? Напишешь, что по показаниям пленных велгонцев, за мотопехотой шли 'серые', которые делали какие-то уколы всем захваченным без сознания, потом штабелями грузили в машины и увозили… Так напишешь?
— А что написать тогда? — Негрескул уставился исподлобья. — Не писать то, не писать это… Про усыпляющие газы тоже не надо?
— Про газы пиши. Чтоб не давать повода к ненужным мыслям.
— Ладно, — кивнул сам себе комбат, — навру что-нибудь утешительное.
Глава 2
Сумеречная зона. Северо-восточнее от окраин Велгона. Лето 153 г. э.с.
Протяжно и с надрывом тишину разорвал сигнал побудки, словно дребезжащей колотушкой долбанув по ушам. Начиналось ещё одно проклятое утро. Приходя в себя от такого пробуждения, обитатели барака безо всякого энтузиазма вылезали из нагретых собственным теплом коек.
Жестоко возвещая о начале нового дня, сигнал резко вырывал из сна даже почти окочурившихся. По садистски долго, он то противно дребезжал при затухании, то завывал на одной ноте. И это была только часть сигнала — в слышимом диапазоне. Была и другая составляющая — инфразвук. Неприятное, надо сказать, ощущение, когда будят таким вот образом. И втройне неприятно, если сообразишь, что и завтра тебя подымут точно также и что ожидает впереди лишь череда беспросветных однообразных дней. До самого конца — пока не сдохнешь.
Тупо уставившись в пространство, Максим Масканин какое-то время продолжал лежать ничего вокруг не замечая. Его била нервная дрожь. Ставшая уже привычной дрожь, которая вскоре так же привычно прошла.
Она всегда проходила быстро. Организм таким вот образом реагировал на инфразвук. Масканин ещё пытался сопротивляться этому воющему дребезжанию, цепляясь за остатки сна — доброго и безмятежного. Удивительно, но сон его всегда был спокоен, поэтому-то так не хотелось с ним расставаться. Нечто внутри отчаянно упиралось и словно вопило: 'да оставьте же мой труп в покое!!!' Но тщетно. Как всегда тщетно. В покое его оставлять не собирались. Адский сигнал окончательно разнёс в пух и прах последние бастионы морфеева царства, заставляя нехотя вылазить в стылый воздух из-под тоненького, затёртого, никогда не стиравшегося одеяльца из синей полушерстяной ткани, заставляя оставить нагретую койку, чтобы потом плетясь полусонным, влиться в вереницу таких же заспанных, недовольно бурчащих, трясущихся от утренней зябкости людей.
А сигнал всё ревел. Не так громко, как казалось по началу, но въедливо.
Где-то рядом раздался грохот падающего тела. Потом ещё. Что ж, вот она привычная картина побудки. Так всегда по утрам — кто-нибудь да шлёпнется на старый скрипящий настил пола, неловко слезая со второго или третьего яруса коек. Максим уловил полагавшиеся после падений полуразборчивые неосмысленные проклятия. Слева, со второго яруса тихо и обессилено сползал сосед. Видок у соседа был ещё тот: кожа даже сейчас в приглушённом освещении выглядела как у двухдневного утопленника. Бывшая некогда белого цвета протёртая кальсонная рубаха заляпана ещё не до конца подсохшей блевотиной и кровью. Соседа рвало вторую ночь, он теперь не жилец.
Как сомнамбула, Максим направил ноги в разношенные тапки-шлёпанцы, машинально начал заправлять койку, пока ненавистный, всё ещё лютующий сигнал окончательно не прогнал из головы щупальцы сна.
'Началось… — огляделся он со злой ухмылкой, — утро, блин…'
Машинально, по заученной давно привычке, он сосредоточился на своих ощущениях. Покопался в меру сил в себе, производя этакую ревизию памяти. Привычная ежеутренняя процедура самоанализа. Странная процедура, если посмотреть на это дело со стороны, не представляя к тому же здешних реалий. Но странная не для него. Для Масканина она была жизненно необходима. Он застыл, на мгновение-другое погружаясь в себя, мысли потекли каскадом образов и обрывками слов. Что-нибудь новое?… Да нет, как будто ничего не прибавилось и не вспомнилось. Пусто. Наверное, также пусто, как в голове у кретина. А из старого? Из старого-то — вот благодарствуем, уж и не знал он кому адресовать свою благодарность, но вроде ничего не забыл, хотя, чёрт возьми, уверенным в этом он быть не мог.
'Итак, значит, подытожим… — подвёл он черту в самоанализе. — Прошлого — нет. Будущего… И его тоже нет. И вокруг одно дерьмо… И если я сейчас именно так думаю, значит, всё нормально. Я — всё ещё я'.
Кажется, падений больше не было. По крайней мере грохота больше не слышалось. Масканин давно уже перестал им удивляться и сочувствовать неудачникам. Было время, он сам спал на втором ярусе. Долго там спал. Вот только не мог вспомнить даже приблизительно сколько, что-то мешало определить — мысли вдруг начинали буксовать, вязнуть словно в каком-то болоте, едва он намеревался определить хоть какой-нибудь временной интервал. И голова становилась будто ватой набитая. Неприятно. Лучше не думать об этом. Но вот то, что он тоже, бывало, падал — это почему-то помнилось. Как помнились и обрывки своих ощущений, когда изнурённые нагрузками мышцы плохо подчинялись, но чужая непреклонная воля заставляла покинуть нагретую собственным теплом койку. А шестичасового сна всегда не хватало чтобы полноценно отдохнуть. Где же при этом взяться утренней бодрости или хотя бы обычной, присущей всякому человеку ловкости? Что спал, что не спал — всё одно. А сейчас-то мышцы вроде слушались — втянулся, значит. А вот выспаться… Масканин уже не помнил, каково это.
Вяло, без всякой суеты шестьдесят человек, одинаково одетых в грязно-бежевые заношенные рубахи и подштанники кальсонного типа, брели к проходу из спальной зоны барака. Проход этот, похоже, был проделан строителями на скорую руку, уже после возведения барака. Это был просто проём, два на два метра, прорубленный в сплошной бетонной стене. Масканин привычно пристроился в очередь, равнодушно посматривая то на трещину в давно некрашеном бетоне чуть слева над проходом, то на пустые маски вместо лиц, словно каким-то невообразимым штампом поставленные на физиономии сотоварищей. Да, именно маски, а не лица, с навек застывшим отрешением от всего на свете — от окружающей обстановки, от прошлого и будущего, от, наконец, самих себя…
Вот оно!.. Нечто коснулось его головы, да так, словно напрямую, минуя и кожу, и череп. Нет, даже не коснулось, это не было физическим прикосновением, а властно вползло подобно чему-то липкому, гадкому и… Максим даже точного слова не мог подобрать, ощущение было такое, словно кто-то ледяными ногами прошёлся прямо по обнажённому мозгу. Сознание на краткий миг обволокло мутным туманом, отчего даже появилась пусть не долгая, но неприятная дезориентация в пространстве. Но вот, наконец, это гадостное ощущение пропало также внезапно, как и началось, сознание в ту же секунду очистилось от навеянного марева, да и окружающие звуки вроде стали различаться поотчётливей. Масканин заметил, что на один миг, всего на один краткий миг, все вокруг вдруг застыли, потом, как ни в чём не бывало, продолжили движение по своим траекториям. Интересно, а заметил ли хоть кто-нибудь только что случившееся? Он огляделся, изучая ближайшие физиономии — да уж, к сожалению, тут и гадать не надо — никто и ничего, кроме него самого. А ведь так повторяется каждое утро.
Пошаркивая левой ногой — чёртов тапок всё время норовил слететь со стопы, Масканин добирался к клозету по совсем уж неширокому коридору, протянувшемуся вдоль спальной зоны. Коридор был ярко освещён, как почти и весь барак; в одной только спальной зоне лампы горели всегда тускло. И по контрасту с бьющим из коридора светом, в ней создавалась иллюзия полумрака.
Справив нужду, Максим теперь плескался в металлическом умывальнике, покрытом облупившейся во многих местах эмалью, — умывальнике, в который из проржавевшего краника слабым напором текла струйка тепловатой воды с отвратительным железным привкусом. Максим с трудом выловил в расползающихся мыслях ту, что крутилась вокруг недавнего прощупывания сознания. То, что это была какая-то форма контроля, он знал и раньше, всё-таки неспроста эта 'процедура' повторяется каждое утро. А хотелось бы ещё узнать, хотя бы и приблизительно, как ЭТО работает. Может, тогда удалось бы расширить свой небогатый арсенал противодействия. Но понять сейчас в очередной раз ничего не удалось. Стоило только приступить к маломальскому анализу, мысли моментально начинали путаться и безвозвратно исчезать, оставляя после себя привкус отупения. Вдобавок, в висках появлялась пульсирующая, постепенно нарастающая боль. Проще, наверное, попытаться головой бетонную стену прошибить.
Масканин закончил умываться, как всегда не ощутив свежести. Что ж, не удивительно, с такой-то тепловатой вонючей водичкой.
Стоп. Вот оно… Ему удалось поймать затягиваемую в марево мысль. Она тут же, подобно желчи, разлилась по телу, вызвав острый дискомфорт от всего вокруг. За миг до этого всё было понятно и привычно. Теперь же…
Теперь он как будто со стороны посмотрел и на себя, и на снующих рядом вроде бы хорошо знакомых, а всё же незнакомых людей. Да, совершенно по-новому посмотрел на них, и в то же время и так, как смотрел на всё окружающее всегда, как будто двумя разными парами глаз. Смотрел, а вот адекватно оценить не мог. Понял только, что приоткрылась ему ещё какая-то крохотная частичка общего целого. Только вот, к чему её приткнуть? Аж зло берёт, какая иногда в голове каша!
Он оглядел себя в прикреплённом над умывальником зеркале с пятнами испорченной от времени амальгамы. Ёжик коротких волос, заострившиеся от худобы черты лица, жёсткие, не смотря на молодость, пролёгшие у губ складки, двухдневная щетина. Надо бы эту щетину убрать, чтоб не мешала, если придётся надевать защитную маску или респиратор. Кто его знает, будет ли сегодня дождь, просто туман или пыльный ветер. Хуже всего дождь, он как правило ядовитый.
Из тюбика, лежавшего на стойке рядом с зеркалом, Масканин выдавил на ладони пенку, предназначенную для быстрого химического растворения волос, намазал щёки и подбородок и подождал пару минут. Потом смыл растворившиеся волоски и провёл пальцами по коже. Она осталась гладкой.
Повинуясь давно затвержённому алгоритму, он машинально вышел в коридор. И машинально влился в неспешный поток людей. Минуя по пути наглухо сейчас закрытые каптёрки и помещения с неизвестным ему предназначением, Максим попал во внешнюю часть барака. Здесь, в одном из залов в три ряда стояли двухметровые по высоте шкафы-ячейки, склёпанные из сантиметровых листов нержавеющей стали. Каждый такой шкаф имел свой номер из семи цифр и одного буквенного числа. Примерно половина из шкафов уже была раскрыта, рядом копошились их временные владельцы.
Масканин подошёл к своему. Привычным жестом достал из-за пазухи личный жетон, вытянул на длину синтетической нити, да воткнул в щель замка. Раздался тихий щелчок. Глаза безразлично скользнули по видимому тысячи раз жетону. Продольная полоска с магнитным напылением с одной стороны и выбитые керном цифры личного номера с другой. Цифры двух видов. Обычные, полузатёртые и почерневшие, плохо читались. Буквенная же, отделённая от всех дробью, сияла как новенькая. А ведь странно, он до сих пор не знал своего номера. Да и чёрт с ним.
В шкафах ни у кого не было личных вещей. Кажется, их вообще ни у кого и никогда не было. И никто не задумывался об этом. Да и мысли такие даже не приходили, ведь в каждый отдельный момент все делали только то, что насущно именно сейчас или что требует начальство. А такое понятие как время будто и не существует. Есть регламентированные распорядком дня биологические ритмы организма, есть производственный цикл работ, плавно перетекающий в следующий, который и есть ближайшая перспектива во времени. Но никто никогда не думает о том, что может или должно наступить после. Да хотя бы о том, что когда-то же должен кончиться этот длинный-предлинный день, что перед отбоем должен быть ужин — второй и последний приём пищи. Что после короткого ночного отдыха, в течении которого почему-то почти не снятся сны, наступит утро, переходящее в новый день. Никогда оно не наступит. Потому что и вечер не наступит, и понятий таких просто нет. У муравья и то, наверное, в жизни смысла больше.
Свой защитный комбинезон Максим натягивал аккуратно, тщательно возясь с застёжками и ремнями, проверяя состояние клапанов воздухоподачи. Убедился, что всё в норме, пристегнул к поясу сумку с защитной маской, которая при необходимости закроет всю голову и шею, герметично соединившись с высоким воротом комбеза. Респиратор за ремешок повесил на широкий пояс. Всё. Готов. Можно выходить наверх.