— Макс! Макс! Мы здесь. Добрый день, господин Симонов, с праздником Вас.
Они оборачиваются. Макс смотрит на меня растеряно, явно не понимая, что он должен делать в такой ситуации. Симонов вежливо здоровается со мной. Как ни странно он меня узнал и тут же объясняет, что приглашает всех на премьеру своей новой пьесы "Парень из нашего города". Спектакль поставила труппа Центрального Дворец Российской Армии. Он начнется через полтора часа, и Симонов настоятельно приглашает нас.
В этот момент из толпы выныривают Любаша с Севкой. И, конечно, тоже разевают рот от такого знакомства. В общем, в результате этой встречи мы отправляемся вместе с Симоновым в ЦДРА, получив от автора лучшие билеты на лучшие места, при чем, естественно, бесплатно, что производит на Любу неизгладимое впечатление.
В Центральном Дворце Российской Армии никто из нас (кроме Симонова, разумеется), еще не бывал. Очень красиво! Мрамор, мозаика, батальные полотна. Портреты великих полководцев и героев прошлого при всех орденах. Но когда мы с Максом снимаем шинели, то становимся, скажем так, достойными тех, кто взирает на нас со стен. Нам тоже есть, что предъявить на всеобщее обозрение.
До спектакля мы с Максом сидим в буфете, отправив женщин и детей гулять по ЦДРА. Коньяк исключительно способствует доверительной мужской беседе. К началу театрального действия нам уже хорошо и спектакль, в любом случае, должен нам понравиться.
Но надо отдать должное и автору, и режиссеру, и артистам — спектакль и без коньяка был бы хорош. История обычного парня, ставшего танкистом, воевавшего в Испании и в последнем пограничном конфликте с турками на Кавказе. Когда герой Симонова, будучи в Испании, попадает в окружение, Макс тихо шепчет:
— Сеффа, это не про тебья?
Но, к счастью, это не про меня, потому что далее, главный герой попадает в плен, а в моей судьбе ничего подобного не наблюдалось…
… Так вот именно в этой пьесе и был эпизод бегства из лазарета, когда танкисты вытаскивали своего раненного командира с больничной койки. Мне становится смешно: вот уж, действительно, правда художественных образов!
Наконец подходящий момент наступает: в палате не осталось ни врачей, ни санитаров. Фок немедленно ложится на мою койку, а я, с Корсаковым под ручку, не торопясь, выхожу на улицу. Там стоит, дожидаясь, наш штабной «назик», то есть «Фольксваген», выпускаемый в Нижнем по лицензии. Также не торопясь, садимся в машину и — прощайте, люди в белых халатах!
По-моему я вижу изумленное лицо нашего милейшего доктора, но это уже не важно. В полк, скорее в полк, скорее домой…
При отражении контратаки бэйпинской группировки мой полк почти не понес потерь. Из 87 танков безвозвратно потеряны только четыре «бэтэшки», причем три сгорели во время артналета японцев. Еще пять машин имеют мелкие повреждения, которые, хотя и ослабляют боеспособность, но не мешают вести бой. И главное: прибыло пополнение. Если командование не шутит, то наш полк получает целый десяток новых «тридцаток» и двадцать три «бэтэшки». Еще немного, еще чуть-чуть, и полк вообще дойдет до списочного состава. Плюс к танкам прибыло двенадцать экипажей. Значит, Бэйпин все-таки берем.
О-па! А это что за машины? Да нет, не может быть! Т-46, новенькие, с толстенной броней. 6 см — это вам не семечки. Откуда дровишки? Оч-чень любопытно! Численность — до батальона, это кого же так облагодетельствовали? А, вон это кто, соседи, "Атаман Платов". На броне первого танка сидит соратник Куманин. Свесил ноги с башни, и покуривает. Заметив нас, он машет рукой, и что-то кричит в шлемофон, болтающийся у него на шее. Головной танк останавливается и, следом за ним встает колонна. Я хлопаю по плечу водителя: тормози.
Куманин соскочил с брони, и, широко шагая, приближается к нам. Вылезаю из машины и делаю пару шагов на встречу. Он налетает на меня, хватает в медвежьи объятия и радостно вопит:
— Ну, а нам сказали, что в госпитале, что состояние тяжелое, что теперь и вернешься не скоро… — он останавливается на полуслове и внимательно смотрит на меня.
— Слушай, Всеволод, а ты вообще-то, здоров?
Мы с Куманиным давно уже знакомы, и поэтому называем друг-друга по имени. Я молча киваю головой, и говорю ему:
— Да здоров, здоров Григорий.
— Только у врачей другое мнение, — смеется Корсаков.
Куманин понимающе кивает головой, и показывает рукой назад:
— Видал красавцев? — он гордо задирает подбородок, — Во машинки! Броня — о! — поднятый вверх большой палец, — Пушка — о! Стабилизирована в вертикали! Движок — о! Почти как у твоих «тридцаток», только лучше…
— Башня — о! — смеюсь я и показываю на широченные плечи Куманина, — Тебе как раз впору.
— Ну, тесновато, конечно, но нам что, нам не привыкать. Вон в "тридцать восьмом": сидишь, весь скукожишься, а ничего! Притерпишься и даже удобно.
— То-то ты, видать, от удобства на башню вылез, — я улыбаюсь и хлопаю его по плечу, — ну, ну, не обижайся, Григорий! Ты мне лучше вот что скажи: командование нас разделять не надумало?
— Нет, — он встревожено смотрит на меня, — а с чего ты это взял?
— А с того, Григорий, что у моих коробочек скорость под шестьдесят верст, а твое пополнение еле-еле тридцать км/ч по хорошей дороге даст. Вот и думай, как нам с тобой вместе воевать, если даже ездить вместе получится весьма посредственно.
Куманин молчит. Если честно, то соратник отличается, как бы это сказать помягче, некоторой… м-м… недостаточностью живости ума. Видимо, такая мысль, как сравнить скоростные характеристики танков разных моделей просто не приходила в его красивую чернокудрую голову. И теперь он молча обдумывает и переваривает новую информацию. Мы с Корсаковым тоже молчим. Прибытие новых машин и пополнения может означать только одно: корпусная группа снова разворачивается до механизированного корпуса.
Куманин чешет в затылке. Похоже, я его основательно озадачил. Но потом лицо его снова приобретает беззаботное выражение, и он, махнув рукой, произносит:
— Что толку думать и гадать, соратники. Наше дело стрелять да помирать, а в кого и за что, господин полковник знает. Разделят — значит разделят, не разделят — значит не разделят. Все одно встретимся.
Он, нахлобучив шлемофон, быстро козыряет и бежит к своему танку. Я смотрю ему вслед. Хороший человек, донской казак Гриша Куманин, солдат смелый, друг надежный, вот только кто ему батальон доверил, до сих пор понять не могу! Прости, Господи, ему ж и рота — многовато будет…
… До расположения полка мы добираемся без приключений. Офицеры радостно приветствуют мое возвращение и сразу вываливают на меня ворох новостей. Во-первых, двадцать два БТ-7 из состава пополнения — с дизельными двигателями, и теперь стоит вопрос о заправках; во-вторых, четыре «тридцатки» пришли с некомплектными радиостанциями, в-третьих, дивизионные гэсээмщики окончательно озверели, и вместо трансмиссионного масла во второй батальон выдали какой-то подозрительный автол, "а на нем, господин подполковник, танки ходить не могут, даю Вам слово чести!"; в-четвертых… и так далее, до бесконечности. В общем, соратники бесконечно довольны, что появился командир, на которого можно переложить все свои заботы и проблемы. На лицах офицеров светится счастье маленьких сироток, которых нежданно-негаданно отыскали родители. Ладно, сейчас будем разбираться.
К следующему утру я более или менее вхожу в курс дела. Я успеваю наорать на начтыла нашей дивизии, вдрызг разругаться с рембатом, связаться с генерал-майором Анненковым, наябедничать ему на самоуправство «горючников», обменять масло, погрызться с командиром Партизанского конвойного и выдрать из него дизельное топливо: в конце-концов мне наплевать, на каком топливе поедут его «Фиаты»; получить тройной боекомплект снарядов и патронов и еще много чего. У меня сел голос от бесконечного ора и только то, что я еще не слишком хорошо слышу, сберегло мою нежную и ранимую душу от большинства тех эпитетов, сравнений и экскурсов в историю анатомии и физиологии, которыми меня одаривали соратники. Зато теперь у меня все в норме. И у полка — тоже. Теперь можно подумать и об отдыхе…
К сожалению, о нем удается только подумать. Только я откидываюсь на спинку походного стула и закрываю глаза в предвкушении первого глотка крепкого чая, щедро сдобренного ромом, как оживает главный мучитель и палач всех офицеров — полевой телефон, который голосом адъютанта дивизии сообщает, что меня ждут в штабе. Срочно.
Срочно — так срочно. Я вызываю ЛБ-62, и отправляюсь в штаб дивизии под защитой выксунской брони и крупнокалиберного пулемета. Согласно последнему приказу соратника Малиновского, перемещение штаб-офицеров по освобожденной территории Великой Монголии без охраны строжайше запрещено. В ЛБ немного тесновато, но куда просторнее, чем в стареньком БА-20 или немецком «Хорьхе». Пожалуй, только редкий в войсках «Фиат-Ансальдо» по удобству для экипажа превосходит ЛБ, зато здорово отстает в проходимости, да и в вооружении. ЛБ полноприводной, чем мы и пользуемся, лихо свернув с дороги и заскакав по полям, срезая крюк в добрых десять верст.
К штабу мы подлетаем лихо, подняв тучи грязных брызг. А еще говорят, что наши, русские дороги плохи. Взгляните на китайские дороги, и вы легко поймете, что это еще хуже, нежели у нас дома. Говорят, что в Европе дорога — это мощеный путь из одного места к другому, а в России дорога — это место, где деревья растут не так густо. Что ж, дороги в Китае — это просто направление из одного места в другое. Причем с бесконечным количеством луж, ухаб, колдобин и вечных подъемов без всякого намека на спуски. А мосты, Боже мой, что за мосты! Любой китайский мост — это реквизит бродячего акробата. Может где-то есть и хорошие китайские дороги, только я что-то их пока не видел, кроме тех, которые ударными темпами строят вставшие на путь исправления военнопленные.
К моему большому счастью броневичок остановился так, что можно выйти, благополучно минуя лужи. Придерживая рукой полевую сумку, я скачу мартовским зайцем через заполненные бурой ледяной водой впадины.
Генерал-майор Анненков уже ждет. Судя по его лицу, ничего хорошего меня не ожидает. Так и есть: пришла расплата за мое бегство из-под опеки медперсонала. Вот только я уже не первый год в армии и точно знаю, что каждый поступок должен иметь оправдание. Лучше — в письменном виде, ибо чем больше бумаг, тем чище, гхм… ладно, думаю, что это все знают. И не только в армии.
Дождавшись паузы в страстном монологе отца-командира, поименовавшего меня "безответственным мальчишкой" и "закоренелым нарушителем дисциплины", я выкладываю на стол свой "туз из рукава" — медицинское заключение нашего дивизионного медика. Военврач первого ранга Владимир Семенович Раевский — личность уникальная. Свою войну на Дальнем востоке он начал еще в 1904 году, в Русско-японскую. Потом принимал участие в Великой войне и в кампании 1923 года. И вот теперь постаревший, но не утративший боевого духа ветеран снова в строю. Он не боится ни Бога, ни черта, ни начальства. Когда я пришел просить у него медицинское заключение, он сперва крепко выбранил меня по отечески, а потом, подумав, сказал, что, разумеется, полноценным бойцом меня не назовешь, но, с другой стороны, меня все равно в госпитале не удержишь, так что он со спокойным сердцем выдает мне справку о годности к строю. И готов отстаивать свое мнение на любом консилиуме.
Я с любопытством смотрю на Бориса Владимировича, читающего заключение своего собственного «лепилы», которого он знает еще с партизанского отряда. Похоже, такого он не ожидал. Соратник Анненков попал в дурацкое положение: или признавайся, что не доверяешь своему дивмедику, или признавайся, что пропесочил меня напрасно. Окончив читать, он долго буровит меня тяжелым взглядом. С видом оскорбленной невинности я держу его взгляд. Наконец комдив спрашивает:
— Ну, и во что тебе обошлось это так называемое "свидетельство"?
— Я не понимаю вопроса, Борис Владимирович.
(Пробный шар: если не оборвет обращение по имени-отчеству, значит — гроза миновала.)
— Вопроса он не понимает, — кажется, Анненков все же сменил гнев на милость, — как же! Я спрашиваю: что ты старику пообещал за эту цидулку?
— Ничего! (Чистая правда! Соратник Раевский отверг предложенный гонорар в виде трех бутылок шустовской рябиновой и бутылки рома Баккара, сказав, что к вопросу об обсуждении гонорара он вернется позже, когда его документ будет признан.)
Анненков подозрительно смотрит на меня, но, видимо, он уже успокоился.
— А Фока зачем медикам подсунул? Что за детские игры.
— Помилуйте, Борис Владимирович, какие игры? Соратник почувствовал себя плохо и прилег отдохнуть. Не знаю, чего вам наговорили «лепилы», но все было именно так. Слово офицера.
Он усмехается, и наконец, окончательно оттаяв приглашает меня садиться.
— Вот что, Всеволод Львович. Если честно, то я очень рад, что ты уже поправился. Сейчас каждый человек будет на счету. — Он широким жестом показывает на карту, висящую на стенде. — Смотри. Мы выведены во второй эшелон. На нашем участке «Платов» и 2-я танковая взломают оборону, а мы с тобой развиваем успех.
Через сорок минут мы — четверо командиров полков, начальник штаба и начальник разведки обсуждаем в штабе план наступления.
Согласно правилам военной науки потери обороняющихся относятся к потерям наступающих как 1:3.
Оберштурмфюрер Вилли Хенке. Западный фронт. Неделю спустя
Русские продержали поляков на границе ровно сутки. Время необходимое для развёртывания двух своих отборных танковых дружинных дивизий «Варяг» и "Русский витязь". Те самые, испанские. Ох и вмазали же они полякам, ох и вмазали… рассказывали, пшеки от них удирали сломя голову. Обе дивизии на новых тяжёлых танках воевали, двухбашенных "Змей Горыныч", мы их просто «ЗГ» звали, пушка грабинская, сто двадцать два мымы, скорость- под пятьдесят км, броня- до ста пятидесяти, и моторы по восемьсот сил. Да ещё «Хейнкель-Миг», новейшие, плюс пикирующие «Пе-2». Там вообще бойня была. А позади зондеркоманды церковные шли, зачисткой и сортировкой занимались местного населения… Я потом ездил, смотрел что они вытворяли, но это уже потом было… Ну, короче, через три дня мы к Кракову подошли. Вернее, к тому месту где он раньше был. Города не было. Ну не было и всё. Груда развалин, остатки пожарищ, кое- где по руинам уцелевшие ползают, жрать ищут, родственников там. И мертвечиной воняет из камней так, что надолго аппетит отбивает. У меня половина роты зелёной ходила, пока сапёры мост через Вислу строили. Да и мне, мягко говоря, не по себе было… Мы по городу ни одного выстрела не сделали, не по кому было. Не знаю, на что их Смыгл-Рыдзя надеялся, но здесь накрыли все его так называемые танковые части, оба бронеполка. Все его «Рено-17» времён первой мировой войны, а пехота вообще была деморализована налётом. Так у нас и пошло потом: едва разведка на сопротивление натыкается — авиация спешит. Да не два-три самолёта, а сотня, или полторы, и начинается концерт. Особенно интересно было, когда они «зажигалки» кидали. Нам потом приходилось по часу ждать, пока пламя утихнет. Один стандартный бак накрывал сто метров в длину и двадцать в ширину, это по инструкции, на деле — когда как, иногда больше, иногда меньше. Они обычно на малой высоте подкрадывались. Скорость бешеная, никто ничего сообразить не успевает, а тут раз- тушите свет, апостол Пётр, на сортировку, становись. И работает райская канцелярия круглые сутки… Словом, уже через два дня поляки к нам попёрли массово, в плен. Тысячами сдавались. Мы только за неделю, ну, наша рота, записали на сой счёт шестьдесят пять тысяч сдавшихся в плен. Стреляют по нам редко, знают- себе дороже, ну, ребята себе и развлекаются. Уже разговоры всякие идут, настроения такие, залихватские…Мы уже к Тарнуву подходить стали, где с союзниками пересечься должны, когда нам в спину ударили. Да не в этом смысле. Французы нам войну объявили, и англичане. Причём так интересно- с линии границы в нашу сторону ни единого выстрела, ну и наши, соответственно, тоже. «Странная» война. Её так и назвали. Ну и хорошо, мы пока здесь управимся. О, чёрт! Опять бегут в плен сдаваться… Странно, не в форме, гражданские… Мать моя родная! Да это же евреи! Не стрелять, идиоты! Не стрелять, приказываю!!! Короче, остановились мы, ждём. Подбегают к нам, все с белыми флагами, орут по-своему, плачут. Ребята наши пехотинцы окружили их, стали разбираться, куда этих унтерменшей девать, и что вообще с ними делать, я механику командую, подъедь поближе, мол. Посмотрим, что случилось. Тот тронул, евреи поначалу шарахнулись, но посмотрели что грязедавы не дёргаются, успокоились. Ровно до того момента, пока я из люка наружу не вылез… Что тут началось! Бабы их как завизжали, да в обморок хлопаться стали, мужики вообще, бледные как мел, на колени попадали да детей мне протягивать стали, мол не убивай хоть их. А мы смотрим, понять ничего не можем, потом только дошло, что они форму мою эсэсовскую с русской дружинной спутали, у тех тоже чёрная и молнии в петлицах. Только у нас сдвоенная, а у них по одной… Да, думаю, это что же союзники вытворяют, что жиды к нам, немцам сдаваться бегут… Тут Роммель примчался со своими штабными, давай разбираться, что к чему. Ему такого наговорили, что он аж затрясся, побелел весь, и мне так рукой махнул, мол, давай, уезжай, не дёргай народ. Я и сам то рад убраться. По ТПУ рявкнул, Ганс мой развернулся и быстрее к нашим газанул. Словом, угнали евреев в тыл, а те рады радёшеньки, как же- живы остались, мимо нас шли чуть ли не с песнями… Я, правда, потом узнал, что недолго они радовались- загрузили их в поезда, да через всю Германию прямо к французской границе и бегом, к лягушатникам. Пускай с ними разбираются, раз так любят их. А девятого сентября штурм Варшавы начался. Там пшеки специальную группу войск создали, так и назвали-"Варшава"…