— Зато ты в надежном месте. У нас все есть. Антиспазмодики, анальгетики… Ина знает толк в медицине. — Диана печально улыбнулась. — К сожалению, не все так гладко, как мы надеялись.
Мы надеялись, что удастся остаться незамеченными. Любой из портов Арки очень неплох для нежелающего бросаться в глаза американца с деньгами. Паданг мы выбрали не только из-за удобства (Суматра — ближайшая к Арке масса суши), но и из-за скоростных темпов его экономического роста и из-за того, что недавние дрязги в Джакарте, вызванные правлением новых реформазов, фактически вырвали Паданг из-под контроля центрального правительства. Я мог отстрадать, сколько положено, в каком-нибудь незаметном отеле, и после этого, по завершении лечения, Мы могли бы купить проезд туда, где безопаснее. Так мы предполагали.
Мы не учли мстительности администрации Чейкина и ее решимости сделать из нас своего рода образцово-показательных козлов отпущения. Как из-за тайн, которые мы скрывали, так и из-за уже разглашенных нами секретов.
— Похоже, что я неосторожно высунула нос там, где не следовало, — сказала мне Диана. — Я договорилась с двумя группами рантау, но обе сделки расстроились. Люди вдруг перестали меня замечать, не хотели иметь со мной дела. Ясно было, что я привлекаю слишком много внимания. Консульство, новые реформазы, местная полиция получили о нас информацию. Не вполне точную, однако достаточно опасную.
— Потому ты и сказала этим людям, кто мы.
— Я сказала, потому что они сами это заподозрили. Если не ибу Ина, то Джала, ее бывший муж, наверняка. Простачком его не назовешь. Он управляет довольно-таки солидной судовой экспедиторской фирмой. Через его склады проходит немалая часть транзитного цемента и пальмового масла, отправляемого через Телук-Байюр. Сделки с рантау гаданг дают меньше дохода, но зато не облагаются налогами, и суда, доставляющие эмигрантов, обратно пустыми не уходят, завозят крупный и мелкий рогатый скот для черного рынка.
— Почему бы ему не продать нас неореформазам?
— Потому что мы платим лучше. И с нами меньше сложностей, пока нас не изловили.
— Ина это одобряет?
— Одобряет что? Рантау гаданг! У нее двое сыновей и дочь в новом мире. Джалу? Она полагает, что ему до некоторой степени можно доверять. Если его купили, он не стремится перепродаться. Нас? Нас она считает почти святыми.
— Из-за Ван Нго Вена? Тебе повезло найти ее.
— Везением не ограничилось.
— Все равно надо поскорее улетучиться.
— Как только тебе станет лучше… Джала и судно наметил. «Кейптаун-мару». Потому я и мотаюсь между Падангом и твоей клиникой. Еще надо платить и платить, много кому.
Мы быстро превращались из иностранцев с деньгами в иностранцев, у которых когда-то были деньги.
— Все равно, я бы хотел… — я замолчал.
— Что? — Она устало провела пальцем по моему лбу.
— Не спать в одиночку.
Она усмехнулась и положила руку на мою костлявую грудь. На прикрытые кожей ребра. На безобразную изжеванную кожу. Нет, не Антиной.
— Слишком жарко сейчас для объятий.
— Жарко? — Меня знобило.
— Бедный Тайлер…
Я хотел сказать ей, чтобы она соблюдала осторожность. Но глаза сами закрылись, а когда я открыл их, она уже ушла.
Кризис еще, разумеется, не наступил, но в течение нескольких последующих дней я чувствовал себя много лучше. Диана называла это оком циклона. Казалось, марсианское средство и мой организм заключили перемирие, чтобы лучше подготовиться к решающей баталии. Я попытался это время как-то использовать. Съедал все, что мне приносила Ина, вышагивал по комнатке, тренировал ослабевшие мышцы ног. Сильному, здоровому человеку эта каморка показалась бы тюремной камерой; мне же она даже нравилась, дышала уютом. Я сложил в углу чемоданы и использовал их в качестве письменного стола, сидя на свернутой в рулон камышовой циновке. Высокое окно захватывало клин солнечного света.
Это же окошко дважды продемонстрировало мне физиономию мальчишки школьного возраста. Я сообщил о явлении Ине, она кивнула, вышла и через несколько минут вернулась с этим мальчишкой.
— Эн, — сказала она, втолкнув — чуть ли не швырнув — своего пленника сквозь дверную завесу. — Эн учится в школе, ему десять лет. Умный мальчик, сообразительный. Хочет стать врачом, когда вырастет. Сын моего племянника. К несчастью, любопытство у него часто вытесняет благоразумие. Он подтащил под окно корзину для мусора и залез на нее, чтобы подсмотреть, кого я тут прячу. Безобразие. Эн, извинись перед моим гостем.
Эн склонил повинную голову таким образом, что я удивился, как не свалились на пол его громадные очки. Он что-то пробормотал.
— Громче и по-английски.
— Извини…
— Ладно, хоть так. Может быть, Эн что-нибудь для вас может сделать, пак Тайлер? Пусть искупит вину за свое недостойное поведение.
Эн чувствовал себя на крючке. Я попытался его освободить:
— Нет-нет, ничего не нужно. Просто пусть не мешает.
— Конечно, начиная с этого момента, он больше не будет мешать. Правда, Эн? — Мальчик поежился и кивнул. — А я для него придумала работу. Эн почти каждый день приходит ко мне в клинику. Когда у меня есть время, я ему кое-что показываю и рассказываю. Например, как человек устроен. Как лакмусовая бумажка меняет цвет, если ее опустить в уксус. Эн говорит, что ему все это очень интересно. — Теперь Эн кивал, как китайский болванчик. — Так вот, в благодарность за мои уроки и чтобы загладить свою вину и пренебрежение правилами буди, Эн станет нашим стражем. Понимаешь, что это означает, Эн? Эн неуверенно уставился на Ину.
— Это означает, что ты будешь применять свою бдительность и свое любопытство на доброе дело. Если кто-нибудь появится в деревне и примется расспрашивать о клинике — кто-нибудь из города, особенно если похож на полицейского, — немедленно беги сюда и скажи мне.
— Даже из школы?
— Не думаю, что новые реформазы полезут в школу. Когда ты в школе, учись, не отвлекайся от уроков. А в остальное время в остальных местах, все равно где: улица, варунг, — неважно, как только увидишь или услышишь какие-то вопросы о клинике или о нашем госте — о котором никому нельзя говорить, — сразу беги ко мне. Понял?
— Понял, — сказал Эн и добавил еще что-то, чего я не разобрал.
— Вот еще! — возмутилась Ина. — Этого только не хватало. Никакой оплаты, что за наглость. Но если будешь хорошо себя вести, я, конечно, это учту. А сейчас ты себя вовсе не хорошо ведешь.
Она отпустила племянника, и тот припустил прочь. Свободно болтавшаяся на нем футболка раздулась пузырем.
Вечером полил дождь, вскоре перешел в тропический ливень, зарядивший не на один день. Я писал, спал, ел, шагал, терпел…
Дождливым вечером ибу Ина обтирала мое тело губкой, снимая с его поверхности отслоившиеся ошметки.
— Расскажите мне, что о них помните. Расскажите, как вы росли рядом с Дианой и Джейсоном.
Я задумался. Точнее, нырнул в интенсивно мутнеющий пруд памяти, чтобы выудить для нее что-нибудь достойное, истинное и символичное. Не найдя в точности того, что искал, я наткнулся на нечто другое. Звездное небо, дерево. Мрачно-таинственный серебристый тополь.
— Однажды мы отправились в поход, — начал я. — Это случилось до «Спина», но не задолго до него.
Освобождаться от отмершей кожи приятно, по меньшей мере сначала, но следующий слой обладал повышенной чувствительностью. Первое прикосновение губки приносило облегчение, но следующее жгло, как йод свежий порез. Ина это понимала.
— Вы трое? Неужели в таком возрасте у вас там уже доверяли детям самостоятельные вылазки? Или вы отправились с родителями?
— С чужими родителями. И-Ди и Кэрол уезжали в отпуск раз в году, на курорты или в морской круиз, без детей.
— А ваша мать?
— Моя мать предпочитала отдыхать дома. Нас забрали с собой соседи. У них двое своих сыновей, постарше, которые на нас не обращали никакого внимания. Получился у нас как бы расширенный детский лагерь в Адирондакских горах.
— Должно быть, отцу семейства хотелось чего-то добиться от Лоутона? Какого-нибудь заказа или теплого местечка?
— Не без этого. Я не интересовался. Джейсон тоже. Диана, возможно, в курсе, у нее на такие вещи нюх, хлебом не корми, дай в чужие дела нос сунуть.
— Да и неважно. Хорошо было в горах? На бочок перевернитесь, пожалуйста.
— Своеобразный лагерь. С обустроенной парковкой. Никак не дикая природа. Однако сентябрьский уик-энд, мы сначала даже как будто свободу почуяли. Палатки, костер… Взрослые… Вот, вспомнил! Фитч их фамилия. Семейство Фитч. Фитчи пели песни и заставляли нас подтягивать припев. У них, возможно, остались об этом лагере приятные воспоминания. На самом деле страшная тягомотина. Сыновья их завесились наушниками и смылись в свою палатку. Старшие сдались и ушли спать.
— И вы втроем остались у угасающего костра? Дождя не было? Или так же лило, как сейчас здесь у нас?
— Нет-нет, ясная ночь, ранняя осень. Никаких ваших тропических ливней и лягушечьих хоров. Небо безлунное, но звездное. Не жарко, конечно, но и не замерзнешь, несмотря на то что мы все-таки в горы поднялись, хоть и невысокие. Ветер помню. Ветер такой, что деревья шептались друг с другом.
— Деревья шептались? — улыбнулась Ина. — Да, понимаю, этот звук мне знаком. Теперь на левый бок, пожалуйста.
— Оставшись втроем, мы почувствовали себя намного лучше. Джейс притащил фонарик, мы отошли от костра подальше, на открытое место, и он показал нам зодиакальный свет.
— Что такое зодиакальный свет?
— Солнечный свет, отраженный поясом астероидов. Его иногда видно в очень ясные темные ночи. — Видно было, подумал я. И вообще, может, солнечная радиация уже испарила ледышки пояса астероидов. — Он поднимался над горизонтом, как туман от дыхания в мороз, далекий, тонкий, рассеянный. Даже Диана увлеклась, слушала Джейсона внимательно. Тогда она еще интересовалась подобными вещами, не считала, что это ерунда, что она слишком взрослая для этого. Ей нравилось, что он такой умный, она любила его за то, что он такой умный.
— Любила так же, как и их отец? На животик, прошу вас.
— Нет, не любовью собственника, не как свое имущество. Она восхищалась, выпучив глаза.
— Выпучив глаза?
— Ну… С расширенными глазами. Ветер тем временем усилился, и Джейсон включил фонарик и направил его вверх, осветил крону ближайшего тополя и обратил внимание Дианы на движение ветвей. — В голове возник образ Дианы в свободном свитере, как минимум на размер больше ее фигуры. Руки спрятаны в вязаной шерсти, обращенные вверх глаза отражают свет фонарика, сияют, как две торжественные луны. — Большие, толстые ветви раскачивались медленно, степенно, маленькие дергались гораздо чаще и быстрее. Джейсон объяснил, что это происходит потому, что у каждой ветки своя резонансная частота, «собственный резонанс», — сказал он. Как будто своя музыкальная нота — тоже его сравнение. И действительно, звучание дерева можно было сравнить с музыкой, для человеческого уха слишком низкочастотной. Ствол пел вообще неслышным для нас сверхнизким басом, ветки и сучья — баритоны и теноры, свежие побеги — пикколо. Джейсон сказал, что все это можно изложить чисто математически, числами, рассчитать каждую частоту, начиная с самого маленького дрожащего листика, наложить расчеты на расчеты, вычислить всю систему…
— Вы прекрасно это описали.
— У Джейсона получалось куда лучше. Он, можно сказать, влюбился в окружающий мир с самого детства. Или в структуру мира, его строение. В его музыку. Ай!
— Прошу прощения. А Диана влюбилась в Джейсона.
— Влюбилась в то, что она его сестра. Можно сказать, что она гордилась братом.
— А вы влюбились в то, что вы его друг.
— Пожалуй, да.
— И в Диану.
— Да.
— А она в вас.
— Возможно. Надеюсь.
— И что же, если можно такое спросить, у вас не заладилось?
— А почему вы думаете, что что-то не заладилось?
— Вас и сейчас связывает любовь, обоих. Но не так, как пару, прожившую вместе многие годы. Что-то вас разделило. Извините, я понимаю, что вопрос мой в высшей степени нескромен.
Да, что-то нас разделило. Многое нас разделяло. Наиболее очевидный виновник — «Спин». Ее «Спин» устрашил безмерно, причин этого я так до конца и не уяснил. Как будто он отвергал самые основы ее существования. Что составляло для нее основы жизни? Ее упорядоченность: друзья, семья, работа — некая осязаемость вещей и явлений в семье, в «большом доме»; хоть уже и хрупкая, более желаемая, чем реальная.
«Большой дом» предал ее, в конце концов, и Джейсон «предал» ее. Привлекавшие его научные идеи, поначалу казавшиеся ей интересными игрушками-безделушками, милыми подарками — гармония Ньютона и Эвклида, — становились все более странными и пугающими. Выводы Планка, превращающие реальные вещи черт знает во что, треугольники Лобачевского с суммой углов больше ста восьмидесяти градусов, запечатанные сами в себе немыслимой собственной плотностью черные дыры, в которых не действовали причинно-следственные зависимости; Вселенная, не просто расширяющаяся, но ускоренно стремящаяся к собственной гибели… Однажды, когда Святой Августин еще не умер, она мне сказала, что, гладя собаку, хочет ощущать ее тепло, шероховатость ее шерсти, чувствовать ее жизнь, а не считать ее пульс или обдумывать гигантские промежутки, разделяющие атомы и электроны составляющей ее материи. Она хотела, чтобы Сент-Дог был самим собою, был единым целым, а не суммой каких-то кошмарных составляющих, не мимолетным «Энифеноменом», побочным явлением бытия третьей планеты захолустной звезды, умирающей на краю одной из бессчетных галактик. Мало в ее жизни выпало моментов истинной теплой привязанности, любви, и каждое такое мгновение ей хотелось сохранить в небесах, защитить от холода чуждой Вселенной.
Внезапно нагрянувший «Спин» казался ей мстительным ударом мира Джейсона, еще более чувствительным из-за одержимости брата этим миром. Очевидно, во Вселенной существовала разумная жизнь, столь же очевидно, жизнь эта совершенно не походила на нашу. Неизмеримо мощная, безмерно терпеливая, начисто безразличная к ужасу, внушаемому ею нашему миру. Думая о гипотетиках, можно было представить себе сверхинтеллектуальных роботов или какие-то бесчувственные сгустки энергии, но никоим образом не прикосновение руки, не поцелуй, не тепло постели, не шепот утешения…
Поэтому Диана ненавидела «Спин» глубоко и жгуче. Мне кажется, что именно эта ненависть привела ее к Саймону Таунсенду и «Новому царству», в идеологии которого «Спин» — событие хотя и священное, однако подчиненного характера; крупное, однако не большего значения, нежели Господь Авраама; пугающее, но не настолько шокирующее, сколь распятый Спаситель, гроб опустевший…
Кое-что из этого я изложил Ине.
— Конечно, я далека от христианства, — сказала она. — Я даже и к исламу не ближе, если верить нашему местному начальству. Безнадежно испорчена безбожным Западом, вот как меня заклеймили. Но в исламе тоже наблюдались такого рода движения. Пошли толки об имаме Мехди и ад-Даджале, о Яджудже и Маджудже, выпивших море Галилейское. Такого рода толки легче понять, простым душам они кажутся осмысленнее. Я, кстати, закончила. — Закончила она мое омовение обскребанием ступней. — Вы с самого начала увидели все это в Диане?
Видел ли я? Понимал ли? Пожалуй, чувствовал что-то, угадывал, но знать, понимать — нет, этого я не смог бы утверждать.
— Тогда, может, марсианское средство не обманет ваших ожиданий, — сказала Ина, уже выходя с посудиной нержавеющей стали, набором скребков и губок, оставляя меня, погруженного в размышления, во тьме ночи.
Клинику ибу Ины соединяли с внешним миром три двери. Однажды, когда последний пациент с перевязанным пальцем отправился домой, она устроила мне экскурсию, показала все помещения.
— Получается, что это дело всей моей жизни, — сказала она. — Немного, конечно. Но здешним людям нужно что-то поближе, чем больница в Паданге, тем более что добраться туда не всегда удается, дороги ненадежны.