Президент Ломакс циркулировал по залу, пожимая руки, пока помощники не сдернули его куда-то согласно расписанному до минуты графику. Тут И-Ди и прижал нас с Джейсоном к буфетному столу.
— Полагаю, ты добился того, к чему стремился, — сказал он Джейсону, почему-то сверля глазами меня. — Теперь уж обратного хода нет.
— Значит, и спорить больше не о чем, — сказал Джейсон.
По завершении перехода мы с Ваном постоянно следили за состоянием Джейсона. Я осматривал его сам, направлял на неврологическое тестирование, на магнитный резонанс. Ни одна из проверок не выявила каких-либо отклонений от нормы, все изменения носили исключительно положительный характер. Здоровье у него оказалось куда лучше, чем я мог бы ожидать.
Но наблюдались в нем какие-то тонкие непонятные отличия. Я спросил Вана незадолго до его гибели, неизбежны ли изменения в психике Четвертых.
— В определенном смысле, неизбежны, — ответил он.
В определенном смысле ожидалось, что марсианские Четвертые будут вести себя иначе. Причем «ожидалось» в двояком смысле, то есть, во-первых, изменения в их поведении считались вероятными, а во-вторых, общество как бы требовало от них иного поведения.
Что изменилось в Джейсоне? Прежде всего, он иначе двигался, хотя это логически следовало из факта исчезновения его недуга. Он умело маскировал недостатки своей походки, а теперь в этом отпала нужда. Он стал похож на свежесмазанного Железного Дровосека. Капризность из его характера не улетучилась, однако сгладилась, вспышки эмоций не отличались прежней остротой. Джейсон реже ругался, из его инвективного лексикона почти исчезли наиболее крепкие выражения, он чаще шутил.
Все это звучит очень неплохо, то есть можно подумать, что он изменился к лучшему. В этом отношении он действительно изменился к лучшему, но прослеживались и иные изменения, не столь поверхностного плана и куда более тревожные. Он совершенно отстранился от руководства предприятием, дошло до того, что заместители лишь информировали его раз в неделю, а в остальное время фактически не замечали. Он принялся за чтение марсианских астрофизических трактатов в сыром переводе, обходя, если не нарушая, протоколы секретности. Единственное событие, выведшее его из новодостигнутого равновесия, — смерть Вана. Отразилось оно на Джейсоне тоже не вполне понятным образом.
— Ты понимаешь, что мы присутствуем при закате «Перигелиона»? — спросил его И-Ди.
И-Ди не преувеличивал. Кроме интерпретации данных от репликаторов, за «Перигелионом» как гражданским агентством уже мало что числилось. Началось реальное сворачивание предприятия, сокращение вспомогательного персонала. Техники оттягивались медленнее, перебегали в университеты и промышленные фирмы.
— Значит, быть по сему, — изрек Джейсон, демонстрируя не то душевное равновесие, присущее Четвертым, не то давно подавляемую неприязнь к отцу. — То, что от нас требовалось, мы совершили.
— И ты спокойно говоришь это мне?
— Я говорю то, во что верю.
— А то, что я посвятил свою жизнь созиданию того, что ты разрушаешь, не имеет никакого значения?
Джейсон чуть помедлил с ответом:
— В конечном счете не имеет. Не имеет никакого значения.
— Джейсон, что с тобой происходит? Ты совершаешь ужасающую ошибку…
— Не думаю, что это ошибка.
— И ты должен нести за нее ответственность.
— Разумеется.
— Ты понимаешь, что в случае неудачи станешь козлом отпущения?
— Понимаю.
— Ты взойдешь на костер.
— Что поделаешь.
— Я не смогу тебя защитить.
— А когда ты мог?
В «Перигелион фаундейшн» я возвращался с Джейсоном в его машине, редкой германской марке с топливным элементом. Большинство производителей считали, что будущего, о котором стоит заботиться, у землян больше нет, и большинство водителей — я в их числе — нещадно жгли бензин и воздух. Мимо нас по левой полосе проносились трудящиеся граждане, спешащие добраться домой до наступления темноты.
Я сказал ему, что собираюсь оставить фирму и основать собственную практику.
Джейсон некоторое время помолчал, следя за дорогой, над которой в перспективе поднимались лужи миражей из раскаленного воздуха.
— Какой смысл, Тайлер? — спросил он, наконец. — «Перигелион» протянет еще не один год, бюджет позволяет тебя держать. Могу тебя и частным образом принанять, если надо будет.
— Вот-вот, если надо будет. Во мне нет особой нужды. Я чувствую, что способен на большее.
— Скучно, что ли?
— Хочется и пользу приносить.
— Ты не чувствуешь себя полезным? Если бы не ты, сидеть бы мне сейчас в инвалидной коляске.
— При чем тут я? Это заслуга Вана. Я лишь шприцем работал, как медсестра.
— Не сказал бы. Ты провел меня сквозь мучительные процедуры, поддерживал меня во всех отношениях. И я это ценю. Кроме того… Иной раз и словом перекинуться надо с кем-то, кто не стремится меня купить или продать.
— Брось, Джейс. Вспомни, когда мы последний раз беседовали.
— И если я одолел один медицинский кризис, то может случиться и другой.
— Нет, Джейс, ты теперь Четвертый, врач тебе потребуется лишь через полсотни лет.
— И знаете об этом только ты да Кэрол. Еще одна причина, по которой мне не хочется тебя отпускать. — Пауза. — Почему бы тебе самому не пройти эту процедуру? Перейдешь в Четвертые, получишь лишних полсотни лет, а то и больше.
Конечно, можно было бы. Но за эти пятьдесят лет гелиосфера распухающего Солнца проглотит Землю.
— Я хотел бы приносить пользу сейчас.
— Ты окончательно все обдумал?
И-Ди сказал бы: «Оставайся. Твоя работа — следить за ним».
И-Ди много чего сказал бы.
— Окончательно.
Джейсон, держась обеими руками за баранку, всматривался в дорогу, и она его, судя по выражению его лица, не радовала.
— Что ж, мне остается лишь пожелать тебе удачи.
В день, когда я покидал «Перигелион фаундейшн», обслуживающий персонал устроил для меня прощальную вечеринку в одном из нечасто теперь используемых конференц-залов. Меня осыпали дождем сувенирной мелочи, характерной для таких участившихся в последнее время прощальных вечеринок: крохотный кактус в художественно оформленном горшочке из темной терракоты, кружка для кофе с лихим росчерком моего имени, белого металла медицинский значок-кадуцей, змеи которого слились в страстном поцелуе…
Джейсон появился вечером с подарком совершенно иного плана, зажав под мышкой картонную коробку, перевязанную разлохмаченной джутовой бечевкой. Он предложил мне открыть коробку, и я обнаружил внутри около фунта бумажных документов и шесть немаркированных дисков оптической памяти.
— Джейс…
— Сплошная медицина. Можешь рассматривать как учебник.
— Что за медицина? Он ухмыльнулся:
— Из архивов.
— Марсианских? Джейс кивнул.
— Но это же секретно…
— Ха! Формально секретно, конечно. Но ты ведь знаешь, Ломакс засекретил бы и номер экстренной помощи, если бы смог. А тут такие штучки… Этим можно вышибить с рынка «Пфайзер» и «Илай Лили». Меня моя гражданская совесть почему-то совершенно не заедает. А что, тебя мучают патриотические сомнения?
— Нет, но…
— А главное, Ван вовсе не стремился это засекретить. А потому я ссужаю данными из архивов народ, которому доверяю. Ты за это не в ответе. Глянь, если интересно, выкинь, если нет.
— Ну, благодетель, спасибо. С твоими подарками как раз в каталажку угодишь.
Его улыбка расширилась:
— Я верю, что ты все сделаешь как надо.
— А как надо?
— Ну, там сообразишь. Я в тебя верю. После перехода…
— Что?
— Я как-то яснее все вижу.
В объяснения он не вдавался.
Коробку я засунул в багаж. Меня подмывало надписать ее на манер тех коробок, которые мать хранила на этажерке.
Репликаторы казались медленными даже в сравнении с терраформингом мертвой планеты. Прошло два года, прежде чем до нас дошел сигнал из-за Плутона.
Репликаторы, едва затрагиваемые светом и притяжением Солнца, делали свое дело, росли и крепли, согласно программам, заложенным в их сверхпроводящем эквиваленте ДНК, питались временем, льдами, углеродистыми и некоторыми другими элементами — все это ради того, чтобы «позвонить домой», сообщить родителям о самочувствии и успехах. Однако первым спутникам, запущенным за оболочку «Спина» для слежения за репликаторами, не хватило срока жизни, чтобы дождаться этого звонка.
В течение этих первых двух лет я нашел партнера, сработался с Гербертом Хакимом, прибывшим в Штаты из Бенгалии, врачом с добродушной улыбкой и мягкой манерой речи, окончившим интернатуру в год посещения Ваном Большого Каньона. Мы переняли практику в Сан-Диего, сменив ушедшего на пенсию терапевта. Хаким легко находил общий язык с пациентами, но к общению вне практики не стремился, со мной тоже редко встречался в нерабочей обстановке, а самый «нескромный» вопрос, который я от него услышал, относился к моей «сверхтелефонизации». Хаким с обычной своей улыбкой поинтересовался, для чего я таскаю с собой два мобильника.
Вторым, старым карманным телефоном я, собственно, никогда не пользовался, а носил его с собой лишь потому, что его номер знала Диана. Он никогда не звонил, и я тоже не делал попыток с ней связаться. Но засунь я этот телефон в какой-нибудь почетный долгий ящик, и она не сможет в случае надобности со мной связаться. И этот вариант все еще казался мне… как бы это сказать… нежелательным.
Работа меня вполне удовлетворяла, в общем и целом даже и пациенты нравились. Огнестрельных ранений встречалось гораздо больше, нежели я ожидал, зловредное влияние «Спина» все сильнее портило нравы, статистические кривые убийств и самоубийств все круче загибались кверху. Казалось, все, не достигшие тридцати лет, носили какую-нибудь форму, если не военную, то национальной гвардии, национальной безопасности, частных охранных фирм, лесной службы… Даже ставшие редкой роскошью дети щеголяли в скаутской и рейнджерской униформах. Голливуд пек фильмы, в которых рекой лилась кровь, либо же и ни намеком не упоминался «Спин», подобно сексу и ненормативной лексике, изгнанный цензурой культурного совета при Ломаксе и федеральной комиссией по связи.
Причесывала администрация и марсианские архивы, приняв с этой целью ряд законодательных актов. Архивы Вана, согласно утверждениям президента и его союзников в Конгрессе, содержали потенциально опасную информацию, которую надлежало обезопасить. Открыть их для широкого доступа означало бы то же самое, что «разместить в интернете руководство по изготовлению портативного ядерного взрывного устройства». Редактировался даже антропологический материал, а четвертый возраст определялся как «уважаемые старейшины». И никаких упоминаний о медицински инициированном долголетии.
Но кого интересовало долголетие? Приближался конец света.
Мерцание стало его провозвестником даже для самых упрямых скептиков.
Первые сигналы от репликаторов поступили за полгода до появления мерцания. Я узнал о них от Джейсона дня за два до того, как данные открыли средствам массовой информации. Собственно, ничего сенсационного не произошло. Один из спутников наблюдения НАСА — «Перигелион» зарегистрировал слабый сигнал с одного из известных малых тел облака Оорта, вращающегося вокруг Солнца далеко за орбитой Плутона. Сигнал представлял собой повторяющийся некодированный всплеск колебаний, излучал его один из репликаторов растущей репликаторной колонии — можно сказать зрелой. Невзрачный сигнал на первый взгляд казался малозначащим, но по сути свидетельствовал о том, что новая биологическая форма, посланная на окраины нашей Солнечной системы, закрепилась на дальних рубежах, использовала скудный свет своей звезды, улавливала молекулы воды, углеродосодержащие частицы и развивалась, размножалась, используя местные материалы.
За многие годы колония выросла до размеров, может быть, горошины. Космонавт, знающий точно, где ее искать, обнаружил бы крохотный нарост на заурядном космическом обломке. Но колония объединяла возможности составляющих ее репликаторов, ускоряла рост, генерировала больше теплоты. Температура колонии отличалась от окружающей на незаметные для человека доли градуса, кроме моментов, когда репродуктивные вспышки вызывали резкий рост выделения энергии в окружающую среду, но процесс продолжался постоянно и неуклонно.
На их орбите проходили тысячелетия, равные земным месяцам. Подпрограммы генетической подложки репликаторов, стимулируемые локальными градиентами температуры, модифицировали процесс. Клетки специализировались. Подобно человеческому эмбриону, колония не просто производила больше клеток, но порождала клетки разного рода, как в человеческом зародыше образуются сердце и легкие, руки и ноги. Щупальца внедрялись в планетоиды, извлекая потребный для развития материал. На определенной стадии развития целенаправленные выбросы пара начали замедлять вращение планетоида-хозяина, продолжая процесс до тех пор, пока колония не стабилизировала свое положение, обратившись к Солнцу. Теперь дифференциация началась всерьез. Колония этаблировала связи между атомами углерода, между углеродом и кремнием, образовывались мономолекулярные цепочки, строились лесенки, завязывались узлы, рождались светочувствительные точки — аналоги глаз, конструировались источники радиочастотных шумов.
И вот, по прошествии еще многих веков, колония настолько развила свои способности, что смогла издать писк новорожденного воробья, обнаруженный спутником на околоземной орбите.
Медиа обсасывали тему меньше недели, обильно разбавляя ее материалом о Ван Нго Вене, о его гибели и похоронах, о марсианском терраформинге с демонстрацией запусков. Затем все забылось. В конце концов, репликаторы ничего героического пока что не совершили.
Бледная новость, не вдохновляющая. Если не задумываться о ней больше, чем полминуты.
Ведь это технология, живущая собственной жизнью — причем в буквальном смысле. Джинн, выпущенный из кувшина на авось.
А через несколько месяцев возникло мерцание.
Мерцание представляло собой первый признак изменений — если не нарушений — в Спин-оболочке. Если, конечно, не считать явления, последовавшего за обстрелом китайскими ракетами артефактов над полюсами в ранние годы «Спина». Оба явления наблюдались с любой точки планеты. Но этим сходство между ними и ограничивается.
После ракетной атаки барьерная оболочка вскоре восстановилась, продемонстрировав землянам стробированное изображение меняющегося неба, мультиплицированные луны и вращающиеся звезды.
Мерцание протекало иначе.
Я наблюдал его с балкона своей пригородной квартиры. Теплый сентябрьский вечер. Многие соседи уже вышли на улицу. После того как это началось, выскочили все. Мы торчали на своих балконах, как вороны на ветках, многие возбужденно переговаривались.
Небо сияло.
Небо сияло не россыпью звезд, а узюсенькими нитями золотого огня, неслышно потрескивающими, как холодные молнии, протянувшимися от горизонта к горизонту. Нити бессистемно двигались, мерцали, возникали и исчезали. Зрелище завораживало и пугало.
Явление глобального характера. На дневной стороне планеты нити едва наблюдались, засвечивались солнцем или закрывались облаками. В обеих Америках и в Западной Европе кое-где вспыхнула паника.
В конце концов, сколько можно ждать конца света? И вот, наконец, вроде бы первое его знамение.
Тот вечер только в городе, где я жил, отмечен сотнями успешных и неудавшихся самоубийств. Сколько же их насчитывалось по всей планете! Не так уж мало на свете оказалось людей, подобных Молли Сиграм, решивших с помощью нескольких таблеток избежать прогнозируемого закипания морей и прочих прелестей глобальной катастрофы. И прихватить друзей, членов семьи. Многие из людей этого сорта решили, что их час настал. Как выяснили пережившие — преждевременно решили.
Зрелище длилось восемь часов. Утром я направился в местную больницу в отделение травмы и скорой помощи. К полудню насчитал семь случаев отравления моноксидом углерода. Люди запирались в гаражах и включали двигатели своих автомобилей. Большинство их них умерли, хотя и выжившим пришлось ненамного лучше. Еще вчера здоровые люди, на которых я не обратил бы внимания на улице или в магазине, на всю оставшуюся жизнь оказались прикованными к инвалидным коляскам, обреченными тупо созерцать вращение лопастей вентиляторов. Результат неудачно выбранной стратегии выхода. Но огнестрельные раны головы выглядели хуже. Обрабатывая их, я не мог не вспоминать о Ван Нго Вене, лежащем на асфальте флоридского Шоссе с развороченным пулями черепом.