Еще угнетало мое странное положение при дворе. Несмотря на высокий, казалось бы, чин, никакой реальной возможности сделать даже такую мелочь, как разобраться с явными преступниками, у меня не оказалось. К тому же деньги в моей бездонной мошне кончались, и как пополнить скудеющие финансы, я пока не представлял. Никакой реальной должности не предвиделось. Разговоры о посольстве, судя по всему, были обычная трепотня. Царь, похоже, не очень представлял, какие народы нас окружают, и как ему строить внешнюю политику. А теперь еще у меня на шее оказалась иждивенка, с которой было непонятно, что дальше делать. Короче говоря, светлая полоса жизни кончилась и началась темная. Оставалось ждать, какие еще сюрпризы она принесет.
В нашей съемной избе меня ожидала новая неожиданность. В гости явился какой-то старик с приветливым лицом и подслеповатыми, близорукими глазами. Они сидели с Ваней на его половине и разговаривали. Когда я вошел, гость быстро встал и низко поклонился. Мне теперь новые люди были не в радость, так что я не только ему не обрадовался, но и рассердился на рынду, что он пускает в дом незнакомых людей.
– Здравствуй, государь-батюшка, – подхалимским голосом воскликнул старик, отвешивая мне новый поклон еще ниже прежнего. – Как твое драгоценное здоровье? Как нынче спал-почивал?
Мне такие былинные присказки были до одного места, и я не очень вежливо проворчал, что все у меня хорошо и поинтересовался, что ему, собственно, нужно. Однако гость на вопрос не ответил, а принялся Рассказывать мне, какой я замечательный человек, перечисляя существующие и придуманные достоинства. Лесть, безусловно, вещь приятная, но не от незнакомого человека и не в такой прямой, грубой форме. Потому я прервал его на самом интересном месте и сухо повторил вопрос.
Моя реакция его не обескуражила, и он продолжил бытописание моей героической во всех отношениях личности, На этот раз назвав несколько бесспорных фактов из моей биографии. Было, похоже, что он меня действительно немного знал. Однако я не повелся на его речения и спросил теперь уже Ваню, кто это такой, и что он делает в нашем доме.
– А я так думал, что он твой хороший знакомый, – удивившись вопросу, ответил парень. – Дедушка так про тебя хорошо рассказывает!
– Истину говорит отрок, – встрял в разговор старик, – не могу сказать плохо о таком замечательном, достойном человеке. Говорю, как есть, только правду, а она сладостна и замечательна. На таких людях, как ты, государь-батюшка, Святая Русь держится! Тебе не окольничим быть, а первейшим боярином! Да, что там, скипетр и держава в твоей руке были бы в самый раз!
Такие странные разговоры уже тянули на государственную измену. Болтливый старик рисковал сам и втягивал меня в неприятные дела. Услышь такие рассуждения кто со стороны, сложно будет доказывать, что они результат глупости, а не сговора или еще чего похуже. У нас в стране любая власть, даже сама крепкая, во все времена очень ревниво относилась к собственным правам и легитимности, выжигая крамолу каленым железом. Что говорить о смутном времени, когда на престол метит неизвестно кто, и кругом ведутся изменнические разговоры. Пришлось беседу направлять самому:
– Ты, старик, кажется, на дыбе повисеть хочешь, да языка, а то и головы лишиться? – строго спросил я. – Забыл, кто я такой?
– Какая там дыба, государь-батюшка! Кто меня, глупого да неразумного, слушать станет! Это ты у нас герой и умник, только дела делаешь глупые!
Только теперь разговор хоть в чем-то становился предметным, и я начинал понимать, откуда дует ветер. Однако задавать напрашивающийся вопрос о своих неразумных делах не стал. Нестандартное поведение всегда затрудняет нежелательный разговор и ставит собеседника в слабую позицию.
Старик сделал паузу, не дождался вопроса, задал свой:
– Зачем ты, государь-батюшка, в чужие дела мешаешься, хороших людей обижаешь?
Я опять ничего не ответил, терпеливо ждал, что он скажет еще. Старик немного смутился, но быстро оправился:
– Не дело у хороших людей кусок хлеба отбирать, радости их лишать. За такое тебе никто спасибо не скажет!
Ваня ничего не понимая, переводил взгляд с меня на гостя, и уже сам хотел вступить в разговор, узнать о чем идет речь. Обвинения в мой адрес его всегда обижали. Я посмотрел на рынду, красноречиво нахмурился, и он промолчал. Старик, похоже, уже не Знал, с какой стороны ко мне подойти. Наконец начал сердиться:
– Ты, государь-батюшка, никакое чужое умное слово и слушать не хочешь? – спросил он без прежнего елея в голосе.
– Не я к тебе пришел, а ты ко мне, – только теперь ответил я, – вот и говори, что хочешь, а потом иди своей дорогой.
– Я пойду, – сказал он, окончательно теряя терпение, – только ты потом, смотри, не пожалей! Хочешь остаться в живых, верни девку и забудь все, что видел! Ты не знаешь сам, каких больших людей обидел!
По законам жанра мне следовало или испугаться или гордо сказать, что угроз я не боюсь, не нужно пугать пуганных, ну и все в том же духе. Хотя бы спросить, кого обидел. Я поступил по-другому, сразу согласился со всеми требованиями:
– Ладно, девку верну, про вашу малину забуду.
– Малину! – с удовольствием повторил старик понравившийся эпитет. – Вот и молодец, что сам-то с понятием. Все выполнишь, и живи себе да радуйся. Покличь девку, я и поеду.
– Как это покличь? – удивился я. – А плата за моральный ущерб?
Слово «плата» он понял, а вот про моральный ущерб, естественно, слышал впервые, слов таких не знал и озадачено на меня посмотрел:
– Какая еще плата, за что?
– За то, что отдаю девку, потом меня травили, пугали, вот ты сейчас мое время занял, – за все нужно платить!
Старик усмехнулся:
– Ладно, вижу, как скудно живешь, дам тебе полушку на бедность, это дело большего не стоит.
– Нет, меня такая цена не устраивает, сам понимаешь, стоит мне царю слово сказать, так от вашей малины мокрого места не останется. Да и девка собой хороша, я лучше сам ей попользуюсь. Хотите разойтись по-хорошему, давайте настоящую цену.
– И сколько же ты хочешь? – насмешливо спросил он.
– Тысячу золотых дукатов, – будничным голосом назвал суму в общей европейской валюте. В Европе после конвенции 1559 года дукаты чеканились почти всеми государствами. Из Западной Европы они перешли и в Россию, где получили название «червонца». Цена, названная мной, была совершенно фантастическая. За такие деньги можно была снарядить полк или построить крепость.
– Сколько ты, говоришь, хочешь? – тусклым голосом переспросил «парламентер».
Я не ответил, резонно предполагая, что со слухом у него проблем нет. Пояснил свою принципиальную позицию:
– Дело, сам понимаешь, серьезное, так что вам нет смысла торговаться.
Старик пронзил меня взглядом – не удержался-таки от театральщины – потом резво вскочил на ноги:
– Пошел я, видно зря приходил, если тебе своей жизни не жалко, то мне и подавно! Я тебя предупредил, а дальше как знаешь!
Я, не отвечая, наблюдал за его суетой. Несмотря на порывистые движения, уходить он явно не собирался.
Так и не дождавшись реакции с моей стороны, снова уселся на прежнее место. Заговорил опять, тревожно заглядывая в глаза:
– Эх, молодость! Не цените вы, молодые, своей жизни! Ты думаешь, мне тебя не жалко? Очень даже жалко! Только теперь я за твою жизнь и полушки, что тебе сулил, не дам! Ну, зачем тебе в чужие дела мешаться да за какую-то девку страдать? Мало их, что ли на свете, только свистни! Еще лучше найдешь! Нет, видно, не хочешь ты по-хорошему, тогда будет по-плохому!
Дед явно повторялся. Кроме пустых угроз, у него других аргументов пока не было, а на них я никак не реагировал, даже не любопытствовал, что мне грозит за ослушание.
– Давай разойдемся по-хорошему, – опять принялся он за старое, – и тебе хорошо, и нам не в убыток. Отдай девку, да забудь, где был, всего и дел-то!
– Я тебе свою цену назвал, будешь торговаться, запрошу дороже!
Старик очередной раз горестно покачал головой и встал, теперь, кажется, окончательно.
– Ладно, не хочешь, как хочешь. Только сходи в церковь на покаяние, будешь так поступать, и часа лишнего на белом свете не проживешь!
Губы его сначала распустились, как цветок, потом сжались в темную линию, жестко и зло. Выцветшие глаза тоже сузились, смотрели зорко, с нескрываемой злобой.
– Почему это? – наивно удивился я.
– Как выйду отсюда, сразу же и узнаешь! – совсем позабыв о своем недавнем добродушии, с нескрываемой ненавистью сказал он.
– Выйдешь? А кто тебя выпустит? – спросил я.
– Как это? Ты чего такое говоришь? Да ты знаешь, что я с тобой сделаю!
До чего же они все любят грозить, подумал я.
– Ты сам по своей воле пришел, а теперь останешься по моей, только и всего, – загородил ему выход к двери. – Ваня, неси веревку, свяжем гостя, чтобы не рыпался!
– Ты что это придумал, бесов сын! – закричал старик, пытаясь оттолкнуть меня с пути. – Да за такие дела, знаешь, что тебе будет!
– А что может быть хуже смерти? Ты сам говорил, что я больше часа не проживу. Так что, семь бед, один ответ!
Гость понял, что попал в собственную логическую ловушку, и бросился на меня, пытаясь прорваться к выходу. Дед оказался не по возрасту крепким, бился как лев, но силы оказались неравными, и он отлетел в дальний угол.
– Креста на тебе нет, на старого человека руку поднял! – заверещал он, хотя руки я на него еще не поднимал, использовал его собственное поступательное на меня движение, только чуть изменив направление.
– Ну, что стоишь, как столб, где веревка! – прикрикнул я на рынду. Ваня заметался по избе, веревку не нашел и побежал за ней к хозяевам.
– Старого человека обидел, – продолжал горевать «парламентер», – за такое не то что на этом, но и На том свете ответишь!
Я спорить не стал, процитировал, вместо оправдания, пришедший на память польский стишок:
До высокой поэзии царская Русь еще не дожила, потому моих поэтических искусов гость не понял и не сумел достойно оценить, но частое упоминание дряни до него дошло, и он на слово ответил делом. Чего-чего, но такого я от деда никак не ожидал. Он сунул правую руку в левый рукав, быстро вытащил из него длинный нож и бросился на меня, норовя попасть в сердце. Изба у нас была маленькая, и дальний угол, в который он отлетел, находился всего в трех шагах от меня, так что от неожиданности я даже толком не успел защититься. Только после того, как клинок пропорол мой выходной кафтан и звякнул о надетую под него кольчугу, я врезал дедушке кулаком в подбородок. Он вскрикнул и навзничь повалился на пол. Его нож отлетел в сторону и, падая, почти вертикально воткнулся в пол. После чего в избе стало удивительно тихо. Потом ее нарушил женский голос:
– Ты его убил? – спросила Прасковья, бледной тенью появляясь из-за перегородки.
– Надеюсь, что нет, – ответил я, не будучи, впрочем, в этом уверен. От внезапности удар у меня вышел неконтролируемый и слишком сильный. – Сейчас проверю, – добавил я и прощупал пульс на шее старика. – На его счастье, с ним все в порядке.
– Он хотел меня забрать? – спросила Прасковья, оставаясь стоять на том же месте.
После бессонной ночи и нешуточных страданий она выглядело совсем больной. Глаза запали, неприбранные волосы свисали сосульками. Даже стало казаться, что от недавней красоты у нее ничего не осталось.
– Да, – подтвердил я, – требовал, чтобы тебя вернули, и пугал, что если о вашем доме кто-нибудь узнает, меня убьют.
– Ты меня хочешь продать? – безжизненным голосом спросила девушка, старательно пытаясь не смотреть мне в лицо.
Перегородка в избе была такая условная, так что она, несомненно, слышала весь разговор.
– Нет, конечно, я его просто напутал, они никогда не пойдут на то, чтобы заплатить такие деньги.
– А если заплатят?
– Тебе нечего бояться, пока ты здесь, тебе ничего не грозит. Иди к себе и ложись, – велел я, увидев, что старик приходит в себя.
Девушка как-то обреченно вздохнула и вышла, а резвый убийца зашевелился и открыл глаза. Он еще ничего не соображал и смотрел на меня бессмысленным взглядом. Я не стал его торопить или оказывать помощь, снял камзол и рассмотрел прорешку, образовавшуюся на груди как раз против сердца. Незаметно заштопать ее не составляло труда, так что одежду он Мне не испортил. Другое дело, что клинок оцарапал грудь. Кольчуга у меня была прекрасная, выкованная из хорошей стали, но тонкие, узкие лезвия проскакивали сквозь кольца и порой досаждали неглубокими порезами.