Мне больше нравились популярные журналы о моде и развлечениях. Я получила домашнее образование и выросла без телевизора или кино, за вычетом редких столкновений с тем и с другим в доме моей подруги. Читать о поп-культуре сделалось для меня тайным удовольствием. Отец презирал бы подобное чтение как пустую трату времени. Зачем интересоваться временными, не имеющими значения материями?
Но американская культура, представляющая собой бурлящую массу противоречий, произвела на меня огромное впечатление, и я намеревалась подробно ознакомиться хотя бы с некоторыми из них. Почему кинозвезды не могут оставаться верными своим избранникам (или хотя бы не выпрыгивать из штанов при каждом удобном случае)? Почему спортсменов так часто подозревают в приеме наркотиков? Почему у кандидатов на политические посты такой анемичный вид?
И почему вампиров практически не замечают?
Как обычно, из библиотеки я вышла с большим количеством вопросов, чем вошла.
Почта служила в Хомосассе центром мироздания, и, если задержаться там подольше, можно было встретить едва ли не всех обитателей городка.
Две девочки моего возраста подпирали спинами стену здания. Как и я, они носили обрезанные джинсы и топики без бретелек, так что виднелись завязки надетых под ними купальников. Глаза их закрывали громадные солнечные очки, но я знала, что они оценивающе смотрят на меня.
Та, что повыше, с темными волосами до плеч, слегка наклонила голову, дабы обозреть меня с головы до ног. Лицо второй с мелкими кукольными чертами обрамляли золотые кудряшки, на правом запястье у нее красовалась татуировка в виде розы. Ее взгляды были сдержаннее.
Но темноволосая показалась мне интереснее. То, как она держалась, как сидела на ней одежда, делало ее старше, изысканнее, круче.
Мелькнула мысль остановиться и поболтать с ними. Может, они тоже новички в городе. У меня уже давно не было друзей-сверстников.
На парковке у почты жужжал холостыми оборотами бежевый внедорожник. Водительское окно было опущено. Внутри сидел бритый наголо здоровенный дядька с мясистыми губами. Хотя он тоже был в темных очках, я знала, что глаза его прикованы к девочкам.
Годам к четырнадцати девочка привыкает к тому, что на нее глазеют мужчины. Но этот демонстрировал более чем мимолетный интерес. Он специально развернул свое толстое туловище к окну и подался вперед, полуоткрыв рот.
И еще одно: он не был человеком. Но и вампиром тоже — я чувствовала это с расстояния в пятнадцать метров, хотя и не могла бы объяснить, откуда я это узнала. Он принадлежал к незнакомой мне разновидности «иных».
Девочки смотрели на меня, а не на него. Я позволила очкам соскользнуть, дабы они увидели направление моего взгляда, и дернула головой в сторону джипа, чтобы убедиться, что до них дошло.
Тогда-то водитель меня и заметил. Когда он снял очки, я вздрогнула. Глаза у него были полностью белые, без зрачков. Должно быть, он заметил мою реакцию, потому что автомобиль внезапно выскочил задом с тесной парковки.
Прежде чем уехать, он улыбнулся мне, и хуже всего то, что я узнала эту улыбку. Я уже видела его в то лето переходящим улицу в Сарасоте, примерно за день до пожара и урагана. Тогда — и теперь — я испытала с трудом поддающееся описанию чувство, смесь отвращения, бессилия и ужаса, клубящуюся внутри темным облаком. Я чувствовала, что столкнулась со злом.
— Расслабься, — сказала темноволосая девочка. — Это всего лишь извращенец. — Голос у нее был низкий и почти без модуляций.
Если бы она знала, насколько ошибается!
— Я Осень, — представилась она. Темные очки были самой выразительной чертой ее лица.
— Наверное, у тебя скоро день рождения, — предположила я.
— День рождения у меня в мае. — Она пнула стену позади шлепанцем. — Просто мама назвала меня в честь своего любимого времени года. — Сарказм в ее голосе придал словам «любимого времени года» темно-красный оттенок, близкий к лиловому. Но я чувствовала, что она не разделяет моей способности видеть слова в цвете.
— Меня зовут Ари. — Я повернулась к светленькой девочке.
— Мисти. — Она умела говорить и жевать одновременно. — Произносится через «и». — «Произносится» у нее звучало как «произноусица».
— Два «и», — добавила Осень.
Я смотрела на них, а они на меня.
— Я иду купаться, — сказала я после нескольких минут взаимного изучения. — Хотите со мной?
Мисти зевнула, но подумала: «Почему бы и нет?»
— По фигу. — Мысли Осени расслышать не удавалось.
Способность слушать чужие мысли является одним из преимуществ вампира. Но это требует сосредоточения, и с одними умами получается гораздо лучше, чем с другими.
Наскоро искупнувшись — мелкая вода была слишком теплой и не освежала, — мы уселись обсыхать на старом пирсе. Я прихватила с собой пляжное полотенце, на котором нам троим с лихвой хватило места. Осень с Мисти улеглись загорать, тогда как я принялась заново наносить толстый слой солнцезащитного крема. Они говорили так, словно знакомы давным-давно, но, судя по их мыслям, это было не так.
Семья Осени, Весник, жила в Сассе больше двадцати лет, а Мисти была относительным новичком вроде меня: она переехала сюда четыре месяца назад. Обе они разбирались в жизни куда лучше меня.
— Чипа сегодня видела? — лениво спросила Мисти.
— Он говорит, что ему надо работать. — Тон у Осени был презрительный.
— Будешь так мазаться, никогда не загоришь.
Только через секунду я сообразила, что Мисти обращается ко мне.
— Я не загораю. Я подвержена ожогам.
— «Подверженаожогам»! — передразнила меня Осень писклявым голоском. — Что за хрень такая «подвержена»? — произнесла она нормальным голосом, низким и хрипловатым.
Мисти перекатилась на живот.
— Сигаретку дай.
Осень извлекла из кармана джинсов помятую пачку «Салема», вытряхнула сигарету и бросила ее в сторону Мисти. Затем бросила вторую мне. Я подняла сигарету и посмотрела на нее.
Осень с сигаретой в зубах села, выудила из другого кармана спички и дала прикурить Мисти. Та прикрывала огонек крохотными ладошками, хотя ветра не было.
Осень повернулась ко мне.
— Нет, не так. — Она раздвинула пальцы правой руки буквой «V» и вставила сигарету между средним и указательным пальцами. — Тебе вообще сколько лет?
— Четырнадцать.
— И ты ни разу не курила?
Мисти курила и наблюдала за нами. Она в инструкциях не нуждалась.
— Расслабь пальцы.
Каштановые волосы Осени сильно уступали моим по длине. Мои доходили до талии.
— Черт, ты держишь ее, как ручку. Вот, смотри.
Она вынула изо рта незажженную сигарету и взяла ее в левую руку — пальцы расслабленные, почти вялые. Большим пальцем правой руки она сдвинула крышку со спичечной упаковки и отломила одну спичку так, что ее головка едва касалась наждачной полоски. Затем тем же пальцем резко провела спичечной головкой по полоске. Спичка загорелась с первого раза. Осень прикурила, глубоко затянулась, выдохнула дым мне в лицо и протянула мне сигарету.
— Не пытайся зажигать спички так, — предупредила она. — Иногда вся упаковка вспыхивает разом. Реально сгоришь.
Я поднесла сигарету к губам и нерешительно затянулась. Дым обжег мне рот и горло, я будто снова оказалась в заполненной дымом многоэтажке в ночь пожара. Я кашляла так, что едва не потеряла сознание.
Их смех звучал деланным покашливанием. «Наверняка тренировались так смеяться», — подумала я. Осень хохотала так, что с нее очки свалились, и я увидела ее глаза — темно-карие, удлиненные, скучающие и с проблеском чего-то в левом глазу, что привлекло мое внимание, замерцало, а потом вспыхнуло.
Она надела очки обратно.
Я вернула ей сигарету и полезла в рюкзак за бутылкой с водой. Вода помогла, но и после нее горло казалось ободранным изнутри. Я поняла, что никогда не познаю прелестей курения. Однако я поклялась каким-то иным способом доказать, что я достойна их дружбы. Они знали то, чего не знала я.
Но они не показались мне особенно хорошей компанией. Думки Мисти представляли собой смесь злобы («Осень и вполовину не такая крутая, какой себе кажется»), жадности («Пусть Осень только попробует стянуть у меня картошку за обедом») и неуверенности в себе («Я толще Осени?»). Когда я попыталась настроиться на мысли Осени, меня встретил лишь белый шум. За пять минут я уже от него устала.
Скучающим тоном Осень сообщила, что у ее брата Джесса есть машина и он может как-нибудь свозить нас в торговый центр. Я не знала, где расположен местный Бродвей, но сказала «почему бы и нет» и дала ей номер своего мобильника.
С рюкзаком за спиной я медленно брела к дому, чувствуя на плечах тяжесть мокрых волос и впитывая мир вокруг — цикад, высокие травы, песни пересмешников, твердое голубое небо. Ландшафт пульсировал жаром и влажностью и пах пропеченной на солнце растительностью. Со времен урагана и пожара я воспринимала проявления дикой природы ярче и четче, чем прежде. Раньше я замечала их, но, боюсь, принимала в изрядной степени как данность.
И тут кожу начало покалывать. Я остановилась. Что-то наблюдало за мной.
Я медленно повернулась влево, затем вправо, но не увидела ничего, кроме кустов и деревьев. Наконец я резко обернулась. Дорога позади была пуста. Я сказала себе, что это солнце делает кожу чувствительной. Но на самом деле знала, что дело не в этом.
Я медленно двинулась вперед, оценивая колебания интенсивности реакции с каждым шагом. Постепенно кожа успокоилась. Что бы ни следило за мной, оно ушло.
За воротами грунтовая дорожка загибалась вправо, и Грэйс выскочила меня встречать. Мы миновали последний поворот, и перед нами открылся дом, от которого уцелела только передняя известняковая стена. Из кухни доносился запах одного из потрясающих маминых супов — чеснок, огурцы, базилик и помидоры, а также красный винный уксус и щедрая порция кристалликов «санфруа», тоника, который позволял нам обходиться без человеческой крови.
Да, нас по-прежнему тянет пить кровь. Не могу сказать, какой голод из двух был сильнее и который из них пригнал меня домой.
За обедом я вручила маме распечатанные страницы. Мы были за столом одни. Мамина подруга Дашай, на пару с которой она владела имением, и ее бойфренд Беннет уехали на Ямайку на похороны. Они должны были вернуться через неделю.
— Столько домыслов. — Мама отложила прочитанные листки и рассказала, что за несколько минут до моего прихода звонила в сельскохозяйственный департамент и оставила им сообщение на голосовой почте.
Я рассказала мае о девочках, которых я встретила на почте.
— Как их фамилии?
Я не помнила.
— Чем занимаются их родители?
— Этот вопрос не поднимался, — сказала я. Не думает же она, что мне есть дело до таких вещей?
Я собиралась рассказать ей о человеке в джипе, когда она отодвинула стул и встала из-за стола. Рубашка у нее была в пятнах (то ли от томатного сока, то ли от тоника), рыжие волосы висели сосульками, а в потемневших глазах застыла тревога. Но кожа сияла, словно сделанная из жемчужной пыли. Она была прекрасна, как всегда.
Мае улыбнулась, как будто оценив комплимент.
— Я рада, что ты нашла друзей. Одиноко без Дашай и без лошадей. — «И без пчел. И без Рафаэля».
Да, я скучала по Дашай. И по пчелам, и по коням тоже. Они оставались на ферме у маминых друзей в Киссими, пока мы не восстановим собственные конюшни.
И да, я скучала по Рафаэлю. По папе я скучала больше всего.
У одних голосов призвук, как у ржавых петель. Другие сродни бульканью воды в забитом стоке. Речь большинства вампиров мелодична, взвешенна и напоминает пение. Полагаю, это оттого, что у нас очень острый слух. Мы слышим собственные голоса, а большинство смертных не обращают на свои внимания.
После обеда я прилегла. Вероятно, проспала несколько часов, поскольку, открыв глаза, обнаружила, что свет в комнате сделался серо-голубым. Морщинистый потолок над головой напомнил мне изнанку океанского дна. Снаружи доносились голоса, текучие и плавные, как музыка. Мамин голос звучал контрапунктом к речи ее лучшей подруги, Дашай.
Я убрала с лица волосы и встала. Голоса их вплывали в раскрытое окно моей спальни.
Они сидели среди останков лунного сада. Некогда круговые клумбы позади скамей заполняли бледные ночные цветы. Но ураган оставил только голые корни, сломанные стебли и кучи листьев и мусора. Скамьи, перевернутые и прибитые ураганом к дому, снова стояли лицом друг к другу. Должно быть, солнце едва скользнуло за горизонт, потому что небо сделалось индиговым — не синим, не совсем фиолетовым, но промежуточного цвета. «Цвета тайны», — подумалось мне.
Мама устало сидела на скамье лицом ко мне и слушала.
Подслушивать нехорошо? Конечно. Но если бы вы видели несчастное мамино лицо, вы бы не устояли. Мне удалось заставить себя не слушать ее мысли.
Дашай выстреливала порции слов так быстро, что они врезались друг в друга, и при этом говорила с акцентом и пришепетыванием, которые раньше едва угадывались.
— Тогда я им сказала, и сказала им, нет, как вы можете судить столь поспешно, но они не слушают, они все против меня, они велят мне убираться, а потом я ищу Беннета, я иду за ним, я обшариваю все деревья, но его нет. — Плечи у нее тряслись.
Я не хотела больше ничего слышать. Беннет был настоящей любовью Дашай, по крайней мере, я так думала. Это был высокий широкоплечий мужчина с красивой улыбкой. Однажды лунной ночью я увидела, как они танцевали у нас в саду, кружась и наклоняясь, держась за руки, и подумала: «Хочу, чтобы и у меня когда-нибудь было так, как у них».
Я не хотела больше ничего слышать, но и в стороне оставаться не могла. Через западную стену дома, еще не обшитую и открытую, мне было видно лицо Дашай.
Она плакала. Мне попадалось в книгах выражение «слезы лились ручьем», но я никогда раньше этого не видела: слезы нескончаемо подступали к нижним краям ее век и переливались через них, стекая по лицу. Ее белую блузку прочертили серые потеки. И она произнесла слова, которые я не поняла: «Виноваты даппи, а страдают люди».
Мама встала со своей скамьи и склонилась над Дашай, обхватила ее за плечи и подняла. Они стояли, обнявшись, посреди разоренного сада. Небо из индигового сделалось полуночно-синим, а затем черным.
Я отвернулась, удивленная (впрочем, не впервой) своей завистью к их дружбе.
Наутро я проснулась с ощущением, что все нормально. Синий пластиковый потолок, казалось, дышал на ветру, в воздухе пахло опилками, а стук молотков нарушал ритм «Железного человека», песни, которую, на радио крутили минимум раз в день.
Но, выглянув наружу, я заметила кое-что новое. В лунном саду, вокруг стула, на котором сидела Дашай, расцвели крохотные белые цветочки. Ее слезы послужили им семенами.
ГЛАВА 2
После завтрака мама отвела меня наружу, вручила мне молоток и представила меня Леону, члену плотницкой бригады, который показал мне, куда забивать гвозди.
Мы приколачивали фанеру к брусьям пять на десять — не спрашивайте меня зачем. Уверена, Леон сказал бы мне, если бы я спросила. Но меня не интересовало, что мы строим. Я хотела быть внутри. Дашай скоро встанет, и они с мае станут разговаривать. Я хотела услышать подробности.
Но нет, я должна была помогать восстанавливать дом. Я чувствовала себя словно за стенами театра или домика для игр: все действие разворачивается внутри, а мне остается только воображать себе сюжет.
Леон предложил мне лимонад из своего термоса. Это был мускулистый, почти дочерна загорелый мужчина с темными глазами и разноцветными татуировками в виде ножей и роз, покрывавшими его шею и руки до плеч. Остальные — я просто знала, что они есть, — скрывала футболка и джинсы.
— Тебе сколько? — коротко спросил он.