Как тебя назвать, когда ты перестанешь быть амфибией? Этот вопрос не дает мне покоя. Я склонна думать, что наше предназначение хитрым способом связано с нашими именами, словно лекало, которое надо заполнить. Если бы родители не назвали меня Мелоди, занималась бы я сейчас музыкой? Как знать, может, с моим именем случился перебор. Кто не умеет делать сам, начинает учить других, так? Ну, на это я могу ответить: попробуйте заработать на жизнь одним талантом, если ваш репертуар лишь изредка переваливает за 1790 год.
Я уверена, что наступит момент, когда ты найдешь унизительным то, что у твоей мамы одна-единственная — естественно, не считая ее драгоценного, талантливого ребенка, — страсть — кучка инструментов с необычными названиями: рекордер, раушпфайф и крумхорн.[45]
Я тут вспомнила шутку по поводу старинной музыки: какая разница между крумхорном и газонокосилкой? Газонокосилку можно настроить.
Но я надеюсь, что придет время, и ты по достоинству оценишь эту шутку.
Кто знает, возможно, мы все еще будем музицировать, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы уже не смотреть на нас свысока. И ты будешь гордиться мной, за то что я сохранила верность коллективу женщин-единомышленниц, которые специализируются на хитах Средневековья и Возрождения. Мы назвали нашу группу "Отбросы общества", и выступления понемногу начинают привлекать поклонников. Правда, мы не прекращаем спорить, что именно им нравится — наша музыка или наши концертные костюмы? Признаюсь, что кружева, корсеты и темная помада делают наш квинтет довольно привлекательным.
В любое время, выступаем мы или репетируем, я уверена, каждая из нас тешит свою рану. Для моей подруги Хизер (она играет на виоле да гамба и ждет не дождется встречи с тобой) это лучший способ заткнуть пасть окружающему миру. Она выросла в фабричном городке, где даже ее сны заполнял скрежет работающих станков, так что с помощью смычка из конского волоса Хизер изгоняет этот шум из своей жизни.
Что касается меня, наша музыка напоминает мне о другой эпохе, о временах, когда, как мне представляется, было больше благородства в отношениях, чем сейчас. Это важно — взаимное благородство. Ты не поверишь, что я могу так сильно тосковать по незнакомым мне временам. Но я тоскую по ним. Особенно в такие дни, как сегодняшний, после таких встреч, как сегодня днем.
После школы я направилась в свой любимый магазинчик старых пластинок и компакт-дисков посмотреть, нет ли там каких-нибудь записей для моих уроков. В этом магазинчике всегда можно откопать настоящие сокровища, и ради этого стоило забрести в тот квартал, где он располагается. За пару домов до него я встретила этого парня. Он ровным счетом ничем не был занят, просто стоял, прислонившись к закопченной кирпичной стене, и источал запах того, что выпил за день. Он приметил меня, это я могу точно сказать. Если ты живешь в нашем районе, ты неизбежно обзаводишься таким вот радаром, знаешь, он дает знать, когда кто-то решает включить тебя в свой день, включить в самом худшем смысле этого слова. Он посмотрел на меня, посмотрел на тебя, если быть точной, и вот что сказал:
— Еще не потеряла своего, а?
Я не представляла, как мне реагировать. Его гнусное кваканье не заслуживало ответа.
Он продолжил:
— Ну, может, позже. Похоже, у тебя еще есть время.
Что меня поразило, так это то, что он сказал это без какого-то особого желания унизить. Просто и искренне, словно потери, которые случались вокруг него, были самым обычным делом. Что за смертельная пустота должна быть в душе того, кто считает нормальным сказать такое другому человеку?
И таких, как он, много. Возможно, это был мой первый прямой контакт такого рода, но я уже не раз сталкивалась с подобным. Я вижу его в надписях на стенах домов, в граффити, слышу в песнях поп-звезд… Кажется, что люди, не высказывая своего мнения вслух, дают знать, что смерть невинных душ — ответ на их молитвы о контроле над ростом населения. Я видела жуткие картинки, распечатанные на флаерсах, с не менее жуткими лозунгами, и они прославляли то, что происходит.
Теперь нас атакуют с двух сторон. Стоит одной женщине выкинуть, ей выражают сочувствие. Но когда такое случается с тысячей, к нам начинают относиться как к дефективным или заразным. А те, кто заявляет, что имеет прямую связь с Господом Богом, во всю глотку орут, что Он своим гневом подвергает нас чистке и это последнее знамение перед тем, как Он выжжет с лица земли остатки человечества.
Не очень-то деликатно с Его стороны, как ты считаешь?
Я только что перевела дух, и до меня дошло, что я говорю и кому. Стыд и позор! Ты еще не родился, а я изливаю на тебя свою боль и свой гнев. Так что, когда ты будешь читать это послание и увидишь вымаранные черным маркером строчки, поверь мне, письмо подверглось цензуре, чтобы ты не ломал голову, что за чертовщина происходила с твоей матерью.
Привет, Головастик, мой маленький чудотворец!
Я слышала о людях, которые впали в зависимость от групп поддержки, и надеялась, что не это заставляет меня так часто посещать собрания, но в конце концов я поняла, что меня здесь привлекает. В мире снаружи я всего лишь одна из растущего числа прокаженных. Но в группе я дарую надежду, потому что у меня есть ты. Не имеет значения, что я потеряла одного. Я сосуд, который еще наполовину полон, а не наполовину пуст.
Я тут подумала, что тебе следует знать, насколько ты стал близок двум десяткам людей еще до того, как сделал первый глоток воздуха.
А если сейчас и есть что-то ценное, то это надежда. Сегодня вечером собрание группы не очень помогало. Никто в этом не виноват. Просто мы все озабочены новостями о том, что выкидыши стали происходить повсюду. Сначала это было местной проблемой. Теперь мы — эпицентр, красная точка на карте, окруженная концентрическими кругами.
Тысячу раз в день я обхватываю руками раздувшийся благодаря тебе живот и стараюсь удержать тебя внутри. Иногда я даже думаю, что будет лучше, если ты навсегда останешься там, где безопасно, тепло и уютно, и не увидишь того, что тебя ожидает по эту сторону. Эта машина снаружи хочет, чтобы ты стал простым зубчиком в ее шестеренках.
Мне хочется поиграть для нас обоих, чтобы мы отвлеклись от того, что происходит, но сейчас поздняя ночь. Я знаю, какая реакция последует на мою игру, — враждебный стук в потолок у нас над головами. Будет стучать тот самый сосед, который по шесть часов кряду пялится в свой телевизор и включает такую громкость, что я слышу каждое слово этих дурацких передач. У него есть имя, это точно, но я предпочитаю называть его словом, которое тебе нельзя будет употреблять до двадцати пяти лет.
Спокойной ночи, Головастик. Можешь немного поплавать, если хочешь. Ты и я, мы так близки, что трудно объяснить, почему порой мне так одиноко.
Сейчас в школе перемена, и у нас не так много времени, но я все же хочу узнать: что ты слышишь там внутри?
С одной стороны, мы существуем в разных мирах, но с другой — я не должна забывать, что всего лишь несколько слоев моего тела ограждают тебя от внешнего мира. В любом случае эта прослойка гораздо тоньше, чем изоляция, которая защищает нас от соседей.
Помню, доктор как-то сказал мне, что ты (не только ты, а все такие же мокрые и сморщенные малыши) слышишь приглушенное гудение потоков крови, которую безостановочно качает мое сердце. Но ты ведь не просто его слушаешь… тебя окружают эти потоки.
Так вот, мне интересно: что еще ты слышишь? Мне представляется — всё, если звуки достаточно громкие. Возможно, ты слышишь их, как человек, нырнувший под воду на глубину одного-двух футов, слышит то, что происходит на кромке бассейна. Пусть приглушенно, но до тебя должны доноситься звуки.
Меня действительно начинает это беспокоить. Например, я иду мимо стройплощадки возле моей школы, а там экскаваторы роют землю или рабочие включили свои отбойные молотки. И я спрошу себя: "А что сейчас думает об этом шуме Головастик?"
Ты ведь не знаешь, отчего этот шум происходит и что он означает. Ты ведь никогда ничего такого не видел. Никто никогда тебе об этом не рассказывал. Ты просто слышишь страшный шум где-то там за стенкой.
Если со стороны кажется, что я зациклилась на этой теме, скажем за это спасибо Денике. Помнишь, я уже упоминала о ней? Недавно на собрании она стала рассказывать о дне, который предшествовал ее выкидышу, — о таком еще никто не говорил. Она жила рядом с аэропортом, ее дом был расположен под траекторией полетов. В тот день в двух кварталах от ее дома разбился рейсовый самолет. На место катастрофы съехались машины "скорой помощи", пожарные наряды и прочая техника. И несколько часов кряду в ее районе завывали сирены и кричали люди.
Деника считает, что выкинула из-за стресса, который испытала в тот день.
Иногда, когда я представляю все то, что ты должен слышать, мне кажется, что мы все, живущие здесь, должны перед тобой извиниться.
Как я уже говорила, сейчас группы поддержки превратились в способ существования.
Но теперь и ты подвергаешься опасности.
Я уже писала, что выкидыши стали происходить повсюду? Можно подумать, что появился некий вирус, вот только никто не может найти ни единого подтверждения его существования. Но это не мешает некоторым делать поспешные выводы. Они приезжают сюда издалека и смотрят на нас, на первых, кого это коснулось, как на источник заразы. Им нужен кто-то, кого они могут обвинить в своих потерях, а мы оказываемся самыми подходящими "тифозными Мэри".
Сегодня рано вечером они забросали зажигательными бомбами два места, где собрались другие группы. Никто не пострадал, но невежество и ненависть этих людей выше моего понимания. В новостях передавали репортаж о том, что случилось, я смотрела и думала: неужели это наше будущее?.. Мы потеряли наших детей и стали париями, и за это нас надо изгнать, обречь на вымирание.
Я не знаю, что хуже — попытаться изгнать обиду и боль из моего сознания, рассказывая тебе о них, или жить с этим. С какой стороны ни посмотри, у меня такое чувство, что я подвергаю тебя опасности, будто это может просочиться в тебя.
Мы не можем себе это позволить. Ты даешь мне силы, понимаешь?
Ты слишком маленький, чтобы на тебя можно было опереться, и все же ты даешь мне силы идти дальше.
Ты спишь, Головастик? Тебе там снятся сны?
Когда мы наблюдаем за спящими котами или собаками, а они дергают лапами и щелкают зубами, мы считаем, что им снятся сны, так почему не могут видеть сны неродившиеся дети? Тебе просто снится что-то другое, чем нам, верно? Тебе не могут сниться вещи, которых ты не видел, потому что ты еще вообще ничего не видел. Ты ничего не нюхал, ничего не пробовал на вкус, так что ни запахи, ни вкусовые ощущения тебе тоже не могут присниться. Ты можешь только чувствовать и слышать. Это все, чем может заняться твой развивающийся мозг.
Возможно, теперь я хотя бы отчасти знаю, на что это похоже, потому что вчера мне приснился такой сон. Мне снилось, каково это — быть тобой. Ты лежишь свернувшись калачиком, тебе мокро и тепло, вокруг кромешная темнота, и, кроме этого места, ничего не существует. Я погрузилась в себя… буквально. И это было прекрасно, прекрасно до тех пор, пока не начался этот шум. Атмосфера стала гнетущей, все вокруг начало сжиматься… словно я была в рюкзаке, а кто-то затянул шнур и принялся закручивать рюкзак. Рюкзак вертелся и вертелся, и места для меня оставалось все меньше и меньше. И некуда деться от шума, от этого пронзительного скрежета, который ревет, пульсирует и все накатывает, накатывает, накатывает…
Тебе снилось такое, Головастик? Это было твоим сном?
Мы постоянно делимся друг с другом. Кислород, еда, кровь — у нас все общее. Если мы обмениваемся такими сокровенными вещами, почему мы не можем обмениваться снами?
Я проснулась, ты толкался у меня в животе, но толчки были не такими, как я привыкла. Они не были… сильными. Скорее было похоже, что ты тихонечко стучишься изнутри или просто дрожишь. За пять секунд я перешла от крепкого сна к состоянию абсолютного ужаса. И поэтому я сделала единственное, что могла придумать: взяла свою самую нежную флейту из кленового дерева и постаралась успокоить тебя, как-то сказать тебе, что все будет хорошо… и плевать, если мистер Ж*** наверху проснулся и посмотрел на часы.
Кажется, у меня получилось — ты затих, и можно было спать. Вот только ущерб уже был нанесен. Не тебе, мне. Настал мой черед просыпаться от кошмарных снов. Следует ли мне рассказывать тебе об этом? Ты сочтешь меня глупой, если я расскажу. Но если я этого не сделаю, ты будешь разочарован.
Ладно, хорошо…
Я как будто очутилась в классе, где собирается наша группа. Всё вроде бы нормально, но было понятно, что в это помещение уже давно никто не заходил. Никто не являлся сюда, чтобы получать знания, никто не приходил, чтобы изливать душу. Вообще никто сюда больше не приходил. Все, что осталось в классе, — толстый слой пыли да пара стульев. Я устроилась на стуле возле доски, которая стояла в самом центре класса, — обе ноги на полу, спина прямая, все в соответствии с требованиями строгих учительниц. А потом вошел ты… вернее, вполз. Тебе было всего несколько месяцев. Я наблюдала за тем, как ты выполз в начало класса, потом повернул и пополз вдоль стены слева от меня. И все это время, двигаясь вдоль плинтуса, ты периодически останавливался, чтобы съесть отвалившиеся от стены куски краски. Используют еще краски на свинцовой основе? Не думаю, но это не имело значения, потому что помещение было таким заброшенным. Я пыталась сказать тебе, чтобы ты не брал краску в рот, но ты, казалось, совсем меня не слышал. Ты просто продолжал двигаться вперед, пока не исчез из виду в той части класса, что была за доской. Я видела след, который ты оставил в пыли, время от времени слышала, как ты что-то ешь, и ждала, когда ты снова появишься в поле моего зрения у правой стены класса. Только ты так и не появился. А я не могла повернуться и посмотреть, где ты и что с тобой случилось… потому что мне не разрешили.
Если мы делимся снами, надеюсь, что это односторонняя связь, что этот сон не просочился к тебе вместе с соевым молоком, которое я пила на ночь.
Ты, наверное, снова удивляешься, думаешь: что за чертовщина творилась тогда в голове у мамы?
Не суди меня слишком строго. Я думаю, твоя мать просто боялась отравить тебя одним фактом своего существования.
Если бы кто-нибудь узнал, какое количество групп поддержки я посещала в последнее время, он подумал бы, что у меня что-то неладное с головой. Что я одержима и не могу без них нормально функционировать. Это правда, последнее время вся моя жизнь — школа и группа.
Но еще я отношусь к этому как к исследованию.
Я начала с того, что стала задавать вопросы в своей группе. Потом, вечер за вечером, я переходила из одной группы в другую. Всякий раз я сначала убеждалась в том, что у места собрания выставлены полицейские посты или секьюрити для защиты от нападений. Конечно, места собраний групп, не считая северную часть города, охранялись не на все сто процентов, это все же было лучше, чем ничего.
И еще — теперь не только потерявшие организовываются в группы. Появились группы беременных женщин, которые вместе молятся, чтобы им не пришлось сменить группу.
Я могу посещать и посещаю и те и другие.
Первое время я держусь в тени. Даже внутри немногочисленного, на время организовавшегося общества, основанного на горе и страхе, существуют неписаные законы, табу, которые нельзя нарушать. Я слушаю душераздирающие исповеди, полные боли и страдания. Голоса могут принадлежать разным людям, но все эти истории я уже слышала. Только вариаций может быть великое множество.
Со временем мне уступают место, члены группы готовы выслушать мою историю, потому что я проявила к ним уважение, и я рассказываю им свою версию… или часть ее. Иногда мне кажется, что они думают, будто я злорадствую, и тогда я стараюсь говорить как можно меньше. Иногда я понимаю, что ты даришь надежду, и тогда ты занимаешь центральное место на собрании.