Эрик, слегка озадаченный подслушанным разговором, ждал ответа. Но если он и был, то Эрик его не услышал.
Снаружи, прямо перед главным входом, кто-то громко свистнул.
Потом Эрик, словно в тумане, увидел, что стоявшие рядом мужчины и женщины беспорядочно отступают вглубь больницы, и был совсем не прочь остаться в одиночестве. Без болтовни только лучше. Ненадолго все стихло, и Эрику это пришлось по душе.
Он сидел, в полном удовлетворении прижимая к себе, скорее даже сжимая в объятиях, маленькое растение. Крысы, деловито снующие вокруг него, вовсе не шутки шутили, но теперь Эрику это было безразлично. Зверюги не смогут добраться до него. Он ускользал от крыс. Пустился в странствие, уплывал по своей воле.
Когда шум в больнице стих и вновь не возобновился, Эрик вздремнул, но недолго.
Одетые в униформу фигуры ворвались в больницу, вдребезги разбив стекла. Это разбудило Эрика, и он было подумал, что его сейчас спасут, но вскоре понял, что оказался не прав.
Им не было дела ни до него, ни до кого-то еще в здании. Им было приказано освободить крыс.
Джо Хилл
"Бест нью хоррор"
Рассказ Джо Хилла "Призрак двадцатого века" ("20th Century Ghost") появился в четырнадцатом выпуске антологии "Ужасы" ("The Mammoth Book of Best New Horror"), а позже дал название первому сборнику писателя, выпущенному в издательстве "PS Publishing".
В 2006 году Джо Хилл получил премию Уильяма Кроуфорда как выдающийся молодой автор, а в начале 2007 года выпустил первый роман "Коробка в форме сердца" ("Heart-Shaped. Box").
Перу Хилла принадлежит множество замечательных рассказов, в том числе "Бест нью хоррор", в 2006 году удостоенный премии Брэма Стокера. Произведение с таким названием просто не могло не войти в состав антологии "Ужасы".
"В большинстве моих рассказов присутствует элемент фэнтези, сюрреализма или хоррора, — говорит Хилл. — Когда я начал составлять сборник, меня охватило страстное желание как-то объясниться, растолковать причину появления именно этих произведений, а не каких-нибудь подражаний Карверу или историй о депрессивных подростках, с азартом занимающихся саморазрушением.
Я знал, что это желание, эту страсть объясняться, необходимо придушить в зародыше, прибить и сжечь в мусорном баке, пока оно не разрослось и не заставило меня сделать что-то такое, о чем я потом буду сожалеть. И я расправился с ним.
Однако призрак этого желания преследовал меня. Я часто просыпался и обнаруживал его сидящим на краю моей постели, этого рыдающего человечка, завернутого в саван, с упреком глядящего на меня. И в итоге он вынудил меня написать рассказ, который, как я подозреваю, является вовсе не объяснением, а аргументом в защиту определенного рода литературы, нездоровой литературы.
Кроме того, мне казалось, что в сборнике не хватает истории, в которой фигурировала бы цепная пила. Так что "Бест нью хоррор" был обречен появиться на свет".
За месяц до сдачи очередного номера Эдди Кэрролл вскрыл бумажный конверт, и ему в руки выпал экземпляр журнала "Дайджест подлинной литературы Севера". Кэрролл привык получать по почте журналы, которые по большей части назывались как-нибудь вроде "Плясок смерти" и специализировались на литературных ужасах. Авторы присылали ему и свои книги. Кучи этих книг загромождали его бруклинский дом, лежали горами на тахте в кабинете, валялись рядом с кофеваркой. И все без исключения содержали в себе "ужастики".
Никто не смог бы прочитать все это, хотя когда-то Эдди — когда ему было немного за тридцать и он только-только вступил в должность редактора американского издания "Бест нью хоррор" — вполне сознательно пытался. Кэрролл выпустил в печать шестнадцать номеров "Бест нью хоррор", он проработал над этой серией уже треть жизни. А значит, тысячи часов были потрачены на чтение, на просмотр корректур, на написание писем — тысячи часов, которые ему уже не вернуть назад. Он начал испытывать особенную ненависть к журналам с ужасами. Издательства по большей части покупали самые дешевые краски, и он научился ненавидеть то, как эти краски пачкают пальцы, ненавидеть их пронзительный запах.
Теперь он уже редко дочитывал до конца рассказы, за которые принимался, — читать их было невыносимо. Ему делалось дурно при мысли, что придется прочесть еще один рассказ о вампирах, занимающихся любовью с другими вампирами. Он устал продираться через подделки под Лавкрафта и при первом же пронзительно серьезном упоминании о Старших Богах ощущал, как какая-то важная внутренняя часть его немеет, — так теряет чувствительность рука или нога, отлежанная во сне. Он опасался, что этой немеющей частью может оказаться его душа.
В какой-то момент, последовавший за разводом, обязанности редактора "Бест нью хоррор" сделались для него утомительной и безрадостной повинностью. Он подумывал иногда, без особенной надежды, о том, чтобы отказаться от должности, но никогда не задерживался на этой мысли. Ведь должность означала двенадцать тысяч долларов в год, положенные на счет в банке, краеугольный камень совокупного дохода, полученного с других антологий, выступлений и лекций. Без этого двенадцатитысячного вливания в его жизни неизбежно наступил бы черный день: ему пришлось бы искать настоящую работу.
Этот "Дайджест подлинной литературы Севера" был ему не знаком, журнальчик в шершавой, зернистой обложке, на ней чернильная картинка со склонившимися соснами. Из размещенной на задней обложке информации следовало, что это издание университета Катадин, что на севере штата Нью-Йорк. Когда он раскрыл журнал, из него выскользнуло два скрепленных между собой листа, письмо от редактора, преподавателя английского языка Гарольда Нунана.
Прошлой зимой, писал Нунан, к нему подошел работник из обслуживающего персонала университета, Питер Кипру. Он слышал, что Нунана назначили редактором "Дайджеста", поэтому хочет воспользоваться случаем и попросить его взглянуть на один рассказ. Нунан пообещал взглянуть, больше из вежливости, чем по какой-то иной причине. Но когда он в итоге прочитал сочинение "Мальчик с пуговицами: история любви", он был поражен силой легко льющегося языка и ошарашен представленным сюжетом. Нунан был новичком в редакторском деле, он был назначен вместо Фрэнка Макдейна, проработавшего на этом посту двадцать лет, и хотел внести в издание свежую струю, опубликовать что-нибудь такое, что могло бы "сотрясти пару основ".
"И в этом я, судя по всему, преуспел", — писал Нунан. Вскоре после того, как "Мальчик с пуговицами" увидел свет, завкафедрой английского языка вызвал к себе Нунана на приватную беседу и буквально набросился на него с обвинениями, что тот использует "Дайджест" как площадку для "дебильных литературных розыгрышей". Около пятидесяти человек отказались от подписки — это совсем не смешно, учитывая, что журнал издается тиражом всего в тысячу экземпляров, — а одна бывшая выпускница, которая обеспечивала большую часть бюджета "Дайджеста", в гневе отказалась от финансирования. Сам же Нунан был снят с поста редактора, и Фрэнк Макдейн согласился снова курировать журнал в ответ на мольбы общественности вернуться.
Письмо Нунана заканчивалось так:
"Я остаюсь при мнении, что (какие бы в нем ни имелись изъяны) "Мальчик с пуговицами" замечательное произведение, просто поразительный образчик литературы, и я надеюсь, Вы уделите ему минуту внимания. Признаюсь, лично я был бы "за" обеими руками, если бы Вы решили включить рассказ в Вашу следующую антологию лучших работ в жанре "хоррор".
Я пожелал бы Вам приятного прочтения, но, боюсь, это слово здесь неуместно.
С наилучшими пожеланиями,
Гарольд Нунан".
Эдди Кэрролл только что зашел с улицы, он читал письмо Нунана, стоя в прихожей. Потом пробежал глазами начало рассказа. И застыл, читая, минут на пять, пока не заметил, что ему сделалось неприятно жарко. Он набросил куртку на вешалку и отправился в кухню.
Эдди сидел на ступеньках ведущей на второй этаж лестницы и переворачивал страницы. Потом он развалился на тахте в кабинете, положив голову на стопку книжек, и читал в косом октябрьском свете, не помня, каким образом попал в кабинет.
Он дочитал до конца, затем сел, охваченный непонятным смятением. Эдди подумал, что это, возможно, самая грубая, самая кошмарная вещь, какую он когда-либо читал, что само по себе было примечательно. Он читал грубые и кошмарные произведения большую часть своей профессиональной жизни, и среди этой засиженной мухами, болезнетворной литературной гнили иногда попадались цветы невыразимой красоты, и он не сомневался, что сейчас держит в руках один из них. Рассказ жестокий, извращенный, и он обязан заполучить его. Эдди вернулся к началу и прочитал рассказ еще раз.
Рассказ был о девушке по имени Кэт — в начале рассказа углубленной в себя семнадцатилетней девушке, — которую как-то раз затаскивает в свою машину великан с желтыми глазами и с металлическими скобами на зубах. Он связывает ей руки за спиной и швыряет ее на пол фургона… где она обнаруживает мальчика своего возраста, которого сначала принимает за покойника и который чудовищно изуродован. Его глаза закрыты парой круглых желтых пуговиц с изображениями улыбающихся физиономий на них. Пуговицы пришиты прямо сквозь веки — которые тоже зашиты стальной проволокой — к глазным яблокам.
Однако, когда машина приходит в движение, то же самое происходит и с мальчиком. Он касается ее бедра, и Кэт подавляет испуганный крик. Он водит рукой по ее телу и под конец добирается до лица. Он шепчет, что его зовут Джим, что он ездит в фургоне великана уже неделю, с того дня, когда тот убил его родителей.
— Он проткнул дырки у меня в глазах и сказал, что видел, как через них вылетела моя душа. Он сказал, звук был такой, как будто дуешь в пустую бутылку из-под кока-колы, забавный звук. А потом он вставил мне в глаза эти штуки, чтобы удержать внутри жизнь. — При этих словах Джим дотронулся до пуговиц с улыбающимися лицами. — Он хочет посмотреть, сколько я проживу без души.
Великан везет их обоих в заброшенный палаточный лагерь в ближайшем национальном парке, где принуждает Кэт и Джима заниматься любовью. Когда ему кажется, что Кэт целует Джима недостаточно страстно, он режет ей лицо и вырывает язык. В следующей затем суматохе: Джим взволнованно кричит, слепо мечется из стороны в сторону, повсюду кровь — Кэт удается убежать в лес. Через три часа она выбирается на шоссе, она бьется в истерике, истекая кровью.
Ее похитителя так и не могут найти. Они с Джимом уезжают из национального парка куда-то на край света. Следователям не удается ничего выяснить об этой парочке.
Они не знают, кто такой этот Джим, откуда он, о великане они узнают и того меньше.
Через две недели после выписки из больницы к Кэт попадает единственная улика, доставленная по почте. Кэт получает конверт, в котором находится пара пуговиц с улыбающимися лицами — стальные ножки пуговиц до сих пор испачканы запекшейся кровью — и сделанный полароидом снимок моста в Кентукки. На следующее утро ныряльщик находит там, на дне реки, мальчика, чудовищно изуродованного, рыбы снуют туда-сюда в его пустых глазницах.
Кэт, которая некогда была привлекательна и любима, обнаруживает, что теперь вызывает у всех своих знакомых жалость и ужас. Она понимает, что чувствуют другие. Собственное лицо в зеркале внушает отвращение ей самой. Она некоторое время посещает специальную школу, где обучается языку жестов, но недолго. Другие инвалиды — глухие, хромые, кривые — отвратительны ей, такие жалкие, такие зависимые.
Кэт пытается, без особенного успеха, вести нормальную жизнь. У нее нет близких друзей, нет профессии, зато она прекрасно сознает, как она теперь выглядит, сознает свою неспособность говорить. В одной особенно пронзительной сцене Кэт напивается для храбрости и пробует подойти к мужчине в баре, только для того, чтобы оказаться осмеянной им и его приятелями.
По ночам ее постоянно терзают кошмары, где оживают неправдоподобные и жуткие вариации на тему ее похищения. В некоторых из них Джим является не товарищем по несчастью, а таким же похитителем и жестоко насилует ее. Пуговицы, воткнутые ему в глаза, имеют зеркальную поверхность, и в них отражается ее искаженное криком лицо, которое, с непогрешимой логикой сна, уже превратилось в чудовищную маску. Изредка эти сны ее возбуждают. Ее лечащий врач утверждает, что подобное вполне нормально. Она прекращает посещать врача, когда обнаруживает, что он нарисовал у себя в записной книжке чудовищную карикатуру на нее.
Кэт пробует разные средства, способные помочь ей восстановить сон: джин, анальгетики, героин. Ей требуются деньги на наркотики, и она находит их в сейфе отца. Он ловит ее на месте преступления и выгоняет из дому. В тот же вечер мать звонит ей сказать, что отец в больнице, у него был микроинфаркт и, пожалуйста, не надо его навещать. Вскоре после того в детском саду для детей-инвалидов, где Кэт работает на полставки, один ребенок выколол другому глаз карандашом. Кэт, совершенно очевидно, не виновата в несчастье, однако вскоре открывается ее пристрастие к наркотикам. Она теряет работу, а избавившись от пагубной зависимости, оказывается нетрудоспособной.
После чего в один чудесный осенний день она отправляется в местный магазин и проходит мимо полицейской машины, припаркованной на задворках магазина. Капот машины открыт. Полицейский в зеркальных солнечных очках изучает перегревшийся радиатор. Она случайно бросает взгляд на заднее сиденье, и там, со скованными за спиной руками, сидит тот самый великан, постаревший на десять лет и потяжелевший на пятьдесят фунтов.
Кэт старается сохранять спокойствие. Она подходит к полицейскому, который возится под капотом, пишет ему записку, спрашивая, знает ли он, кто сидит в машине.
Полицейский отвечает, что он арестовал этого типа в скобяной лавке на Плезант-стрит, когда тот пытался украсть охотничий нож и моток сверхпрочной веревки.
Кэт знает ту скобяную лавку, о которой идет речь. Она живет на углу Плезант-стрит. Полицейский поддерживает ее, когда ноги ее подкашиваются.
Она лихорадочно принимается строчить записки, пытаясь объяснить, что сделал этот громила, когда ей было семнадцать. Ее карандаш не поспевает за мыслями, и записки получаются невнятными, даже для нее самой, однако полицейский все понимает. Он обходит вместе с ней машину и открывает дверцу. Мысль о том, чтобы ехать в одной машине с похитителем, заставляет ее содрогнуться от ужаса, но полицейский напоминает, что руки гиганта скованы за спиной, он не может причинить ей вреда и что очень важно для нее самой поехать вместе с ними в участок.
Наконец она садится в машину. Рядом с сиденьем лежит зимняя куртка. Полицейский говорит, что это его куртка, что она может надеть ее, чтобы согреться и унять дрожь. Она смотрит на него, собираясь написать слова благодарности в своем блокноте, но в этот миг замирает, не в силах писать. Что-то в отражении собственного лица, которое она видит в солнечных очках, заставляет ее остолбенеть.
Полицейский закрывает дверцу и обходит машину, чтобы захлопнуть капот. Онемевшими пальцами Кэт тянется к его куртке. Нашитые на груди, на нее таращатся смеющимися лицами две пуговицы. Она дергает дверцу, но та не открывается. Стекло не опускается. Капот захлопывается. Человек в солнечных очках, который вовсе не полицейский, жутко ухмыляется. Мальчик с пуговицами еще раз обходит машину, проходит мимо водительской дверцы и выпускает великана с заднего сиденья. В конце концов, чтобы вести машину, нужны глаза.
В густом лесу человеку легко заблудиться и начать ходить кругами, и в первый раз за все время Кэт понимает, что именно это с ней и случилось. Она спаслась от Мальчика с пуговицами и великана, убежав в лес, однако так и не сумела выбраться из него — в самом деле, не сумела — и с тех пор так и бродит, спотыкаясь, во тьме, двигаясь по широкому бессмысленному кругу им навстречу. Она наконец пришла туда, куда всегда стремилась, и эта мысль, вместо того чтобы привести ее в ужас, странным образом успокаивает. Ей кажется, она принадлежит им, и это большое облегчение знать, что ты принадлежишь кому-то. Кэт расслабляется на своем сиденье, машинально берет куртку Мальчика с пуговицами и натягивает ее, чтобы согреться.