— Точно, — закивал Михаил Михайлович. — Мужики его бить собрались, но мы не позволили, потом урядник приехал, хотел арестовать. А позже выяснилось, что Александр Степанович два дня пил, в лежку лежал, какой ему лес? И зачем же было на себя наговаривать? Мужики и так-то нашего брата-ссыльного не любят.
Да, странный народ эти писатели. Конечно, я знал, что Александр Степанович выпить любил, но вот таких подробностей не слышал. Любопытно.
— А почему крестьяне ссыльных не любили? — поинтересовался я.
— Известно, почему, — заулыбался хозяин. — Ссыльные на всем готовом живут, им от казны деньги платят. Мужики понять не могли — если он, зараза такая, против царя пошел, так почему царь ему деньги платит? В деревне тринадцать рублей в месяц — деньги огромные. А ссыльные работать не желают, а только водку пьют, книжки читают, да девок портят. Меня-то они сразу зауважали — учитель, детей письму и грамоте обучает.
Я бы слушал еще и еще, но внезапно явился Виктор. Чувствовалось, что он всю ночь не спал. Хозяева при явлении комиссара деликатно ушли.
— Что-то случилось? — поинтересовался я.
— Случилось, — устало сказал Виктор. — Хаджи-Мурат бучу поднял.
Глава 6. Буча Хаджи-Мурата
Буча, поднятая Хаджи-Муратом, коли судить по меркам восемнадцатого года, выглядела ерундой. Вот в те времена, если уж затевали бучу, это была настоящая буча! Бойцы собирались на митинг, после чего стреляли комиссаров, смещали командиров рот, а то и дивизий, отказывались идти в бой на пулеметы белых, целыми полками переходили на сторону противника. И дезертирство — вполне обыденное явление, что по одну, что по другую сторону фронта. По весне или по осени, когда начиналось время полевых работ, солдаты разбегались по домам, пахали-сеяли, а потом возвращались. Не было ни расстрелов, ни штрафных рот, ни у нас, ни у белых. За один случай дезертирства ограничивались профилактической работой, а за злостное (от трех до пяти раз!) можно получить два года тюрьмы, так и то арестанты выходили по амнистии к какому-нибудь революционному празднику. Начни расстреливать — половину Красной армии положить можно, а где потом людей брать?
С партизанщиной Троцкий начал бороться сразу, но в самом начале еще кое-что мог простить, а вот потом, в девятнадцатом, гайки начал закручивать всерьез. До сих пор историки ломают головы — погиб ли Щорс от белогвардейской пули или свои помогли, да и с Железняком не все ясно. А это птицы выше полетом, нежели командир сотни бойцов с далекого Севера, пусть и орденоносец. Миронов, тот вообще имел орден за номером три, а Думенко — за номером пять, и расстреляли их, за милую душу, а потом позабыли на много лет.
— Я с Хаджи-Муратом раньше не сталкивался, но слышал о нем много, — рассказывал Виктор. — Да и как про такого не услышишь? Герой! Да о нем по всему северу легенды ходят. Хаджи в шестой армии едва ли не первым кавалером Красного знамени стал. Всю осень и зиму восемнадцатого англичан и белогвардейцев рубал, в Шенкурск в числе первых вошел. Говорят, как увидел на стене плакат, где беляки за него десять тысяч рублей дают, сплюнул и говорит: «Моя голова так думает, — дешево белогады ценят мою голову». Но, бывает, заносит человека. Как-то заявил — мол, кроме командующего армией никому подчиняться не станет, хоть ты тресни! Пришлось самому Самойло[1] телеграммы слать, уговаривать.
Вот и сейчас доблестный джигит, кавалер царских и советских орденов, отказался исполнять приказы командира бригады, заявив, что подчиняется только командующему армии, в крайнем случае — комдиву. В знак протеста увел свой отряд из Пинеги и встал на постой в деревне, предназначенной для другого подразделения.
— Комдив-то в курсе? — поинтересовался я.
— Решили пока не докладывать, — потупился Виктор. — Комбриг решил малость повременить, покамест боевых действий нет, для начала самим с Хаджи-Муратом потолковать. А станешь докладывать, что нам комдив скажет? Скажет — твой подчиненный, ты и решай. А что делают с нарушителями революционной дисциплины?
М-да, не восемнадцатый год, «партизанщины» в Красной армии не потерпят. Получит командир бригады приказ о наступлении, скомандует, выдвинут к отряду Хаджи-Мурата пару трехдюймовок с пулеметным взводом, и нет больше джигитов.
— А ведь башка у дядьки соображает. Не башка, а дом советов! — с восхищением продолжал рассказ Спешилов. — Я еще простым бойцом был, Устье-Ваги освобождали, там английские пулеметы захватили — восемь штук и патронов вдоволь. Клад! А у нас, как на грех, с «Виккерсами» дела никто не имел, техники этой не знает. Так Хаджи-Мурат с пленными по-английски потолковал, разобрался в машинках и народ научил.
Кавказец знает английский? А, точно, он же ездил на заработки в США, там и выучил. Вот молодец. Жалко такого под трехдюймовки подводить. Что там еще комиссар рассказывает? Интересно, однако.
— Что еще всем нравится в его отряде, так это бдительность. Насколько бы не остановился: на час, на сутки, на неделю, у него всегда часовые стоят, никого посторонних в расположение не пускают. А если какую деревню займет — первым делом проверит, нет ли кого подозрительного? Случай такой был — отправили мы одного парня в разведку, а он по деревне ходил-ходил, высматривал, ничего не увидел, устал, потом в дом на чердак залез, приткнулся возле трубы и заснул. А тут отряд Хаджи деревню и занял. Парня с чердака сняли, к командиру привели. Хаджи спрашивает — кто таков? Парень молчит, словно воды в рот набрал. Тут Хаджи его плеткой начал охаживать, да приговаривать — ах ты, контра такая, гидра! Тут парень обиделся — мол, бить ты меня бей, расстрелять можешь, а контрой, да еще гидрой, не называй, не имеешь права! Хаджи-Мурат ему — если ты свой, почему молчишь? А парень — я своему командиру пообещал, что не расскажу, кто я такой, зачем пришел, даже если пытать начнут. Тут джигит велел этого горе-разведчика отпустить, и записку велел дать, дескать, моя голова думает, что в разведку его посылать нельзя, но парень стоящий, наказание плетью выдержал, никого не выдал.
— После войны о Хаджи-Мурате книгу напишут, — предположил я. Подумав, усмехнулся. — Особенно про его голову, которая думает.
— Ага, напишут, — согласился Виктор, но как-то вяло. — Но, если мы его сейчас за нарушение воинской дисциплины и отказ исполнять приказ в штаб Духонина определим, концовка скверная выйдет.
— Посылали к нему кого-нибудь? — поинтересовался я.
— Как же не посылали? Посылали. Комиссар батальона к нему ходил, так Хаджи его так послал, что батальонный сидеть неделю не сможет.
— Комиссар полка говорит — я к нему не пойду, снимайте, расстреливайте. Если расстреляете, не так стыдно. А поротым я ходить не стану. Если выпорет, это какой же авторитет у РКП (б) среди бойцов и командиров?
— Сам-то чего решил? — спросил я.
— А что тут решать? — пожал Виктор плечами. — Отряд Хаджи-Мурата — лучший в бригаде. У нас и кавалерии-то кроме него нет. В 18-й дивизии есть эскадрон, так и тот усеченного состава, пятьдесят сабель. Большим конным подразделениям не развернуться, но маленькие нужны. Здесь север, коней только для артиллерии можно набрать, да для обоза одров каких-нибудь. Припрет — придется весь отряд уничтожать, но пока не приперло, можно попробовать. Придется мне самому идти, а что делать? Коли выпорет, так тому и быть. Лучше самому поротым быть, чем целый отряд угробить. И умаления авторитета партии я в том не вижу. Партия у нас сильная, ей такая херня до одного места. Думаю, если я умудрялся беляков распропагандировать, так как-нибудь кавказцев и прочих уболтаю.
Ох уж этот Витька! Самое интересное, что он прав. Хотя и комиссар полка тоже. Только, чья правда перевешивает, не знаю. Хреново, если Хаджи-Мурат комиссара батальона плетью выпорол. Но коли выпорет комиссара бригады, ничего не попишешь, придется трехдюймовки выкатывать, чтобы поддержать пошатнувшийся авторитет партии большевиков.
— Слушай, Володя, ты парень умный. Может, что-нибудь присоветуешь?
И что тут можно присоветовать, если речь идет о горячем кавказце, которому может стукнуть в голову все, что угодно? Но попробовать можно, и даже нужно.
— Давай-ка, товарищ комиссар, соберем для начала наших Мудьюгских беглецов, кого отыскать сможем, там решим.
Всех беглецов или бегунов, не знаю, какое нам и название-то придумать, собрать не удалось. Серафим Корсаков не смог бросить свой батальон, еще двое ушли из Пинеги в другой населенный пункт, но хватит и оставшихся.
В поход за Хаджи-Муратом нас отправилось десять человек на трех телегах. Впереди мы с комиссаром, остальные чуть позади.
Ехать всего ничего — версты четыре, но дорога такая скверная, что пришлось потратить на нее минут тридцать. Пешком бы дошли.
Пока ехали, вели разговоры за жизнь, поделились биографическими данными. Я рассказал о Череповце, о газете, мельком упомянул о работе в ЧК, зато подробно рассказывал о крестьянском восстании в Шексне.
Узнал, что Виктор Спешилов из потомственных железнодорожников. Дед сцепщик вагонов в Ярославле, отец стал путевым обходчиком, а он сам мечтал стать машинистом паровоза, и стал бы, если бы не революция.
— Я с четырнадцати лет кочегаром на паровозе работал, из Вологды в Ярославль и в Москву поезда гонял. А один раз по всей Транссибирской магистрали проехал, девять тыщ верст туда, девять обратно. Уж сколько дров на руках перетаскал — гору, наверное. В семнадцатом, как царя скинули, обещали в помощники машиниста перевести, если экзамены сдам, — рассказывал Спешилов. — Да какой там экзамен! Я, если нужно, паровоз на кусочки разберу, а потом соберу. Отец меня хотел в техническое училище определить, я ни в какую. Мол, мне с железками интереснее, чем с книжками. К чему над бумажками корпеть, если можно на практике все постичь? Сейчас-то понимаю, что отец прав, да поздно. А в семнадцатом я в Красную гвардию вступил, не до того стало. Добровольцем в Красную армию пошел, в партию большевиков приняли, а там и пошло-поехало.
Тем временем, мы уже подъезжали к холму, на котором стояла деревня. Эх, красота! Умели же предки выбирать места для сел и деревень.
У околицы нас остановил караульный, но увидев, что тут свои, без оружия да еще и с комиссаром бригады, останавливать не стал.
На улице народа было немного. Наверное, крестьяне разошлись по полям или огородам. Не знаю, когда картошка в этих краях вызревает? В августе, или в сентябре? А, в зависимости от того, когда посадили, а сажают, с учетом погоды. Но дел ранней осенью хватает, по себе знаю.
У одного из домов мы увидели командира. Хаджи-Мурат без привычной черкески сосредоточенно колол дрова, а потом складывал их в поленницу. Увидев нас, он только повел усами и продолжил свое дело. Однако, чувствовалось, что кавказец стал нервничать. Вон, долбанул по чурбаку со всей дури не наклонив лезвие под углом, и топор застрял.
— И что дальше? — поинтересовался комиссар, которого я не посвятил в свой замысел.
А как мог посвятить, если и сам толком не знал, что стану делать? У меня были лишь смутные соображения и очень туманная идея. Из категории — как пойдет.
— А ничего. Лошадок заводим во двор, можно корм задать, а сами здесь посидим, покурим, поговорим, — распорядился я.
Мы расселись во дворе, кто где. Курящие принялись скручивать цигарки. Все молчали, а Хаджи-Мурат, продолжал молча колоть дрова, время от времени бросая на нас пристальные взгляды, и явно чего-то ждал.
— Слышь, комиссар, а ты песню какую-нибудь грустную знаешь? — поинтересовался я.
— Грустную? — слегка растерялся Виктор.
— Ну, какую-нибудь такую, этакую, чтобы плакать хотелось, — пытался разъяснить я. — Нам надо соответствующее настроение создать. Ну, что-нибудь вроде: Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой.
Виктор мою идею понял. Откашлявшись, комиссар начал петь:
На Северном Пинежском фронте,
В низинах болотистых мхов,
Там бьются герои за правду,
За счастье грядущих веков.
Народ принялся подпевать. И не только наши, но и бойцы Хаджи-Мурата, подтягивавшиеся из других дворов, дружно запели.
Там слышны глухие раскаты,
Там жерла у пушек гремят,
Там рвутся ручные гранаты,
И землю взрывает снаряд.
А дома отец во кручине,
Сидит пригорюнилась мать,
А сына давно нет в помине,
О сыне им хочется знать.
Вот с фронта приходят известья,
И есть в них военный приказ
О сыне, погибшем геройски
За нашу советскую власть.
Убит он английским снарядом,
Засыпан холодной землей,
Над Пинегой в этой могиле
Лежит похоронен герой.
Песня была такая грустная, что после нее не в бой идти, а умереть хотелось.
И тут Хаджи-Мурат не выдержал. Бросив топор, подошел к нам.
— Камиссар, зачэм приэхал? — спросил наш «краснознаменец». — Я жэ сказал, что толка с камандующым армыи разгавариват стану. Нэ с камандыром, нэ с камиссарам брыгады нэ хачу гаварит.
— А он сюда не как комиссар приехал, — сообщил я. — Виктор сюда приехал, как один из нас, из беглецов Мудьюгских.
— Я спрасыл — зачэм приэхал? — грозно поинтересовался Хаджи-Мурат. — Я сэйчас плэт вазму, быстра скажэт.
— Если ты плеть возьмешь, то я полено, — пообещал я. — Умереть вместе с тобой мы согласны, а плетью ты кого-нибудь другого бить станешь. Давай лучше песню споем, пока все живы.
Хаджи-Мурат, изрядно озадаченный нашим поведением, принялся ходить кругами по двору. Раза два принимался колоть дрова, но бросил это дело. Ушел в дом, а вернулся уже одетым в черкеску, со всеми своими блестящими штучками и оружием. Но без нагайки. На сей раз он избрал собеседником меня.
— Выдэл тэбя, как ты отрад вэл, как за балными ухажывал, как людэй из огна тащыл. Уважаю! Джыгит! Ты кэм до Мудюга был?
Пришлось поднямать задницу с уже нагретого бревна и отвести Хаджи-Мурата в сторонку. Не то чтобы я опасался делиться секретами при всех, а чтобы партизан-орденоносец проникся.
— Кто я такой, сказать не имею права. Скажу, что я делал — это большой секрет, но ты человек надежный. Я в Архангельске задание товарища Троцкого выполнял. А как выполнил, в контрразведку попал, а уже оттуда и на Мудьюг.
— Таварыша Троцкаго? — обомлел Хаджи-Мурат. — Ты самаго таварыша Троцкаго выдел?
— Вот, как тебя. Он же мне лично задание давал, в собственном бронепоезде.
— А ты таварышу Троцкаму далажил, что заданые выпалнил? — строго спросил Хаджи-Мурат.
— Не успел, — развел я руками. — Когда же докладывать-то было? Вначале бежали, потом болели. А теперь еще и ты.
— А что я? — не понял Хаджи-Мурат.
— А то... ты отказываешься исполнять приказ командира бригады. Сам знаешь, что бывает, если приказы не исполнять.
— Нэ должэн я приказы камандыра брыгады испалнать, нэ должэн, — горячо возразил Хаджи-Мурат. — Мой отрат — лучшый в армыи. А лучшые далжны камандыру армыи падчынатся. В крайный случай — камандыр дывизий. Прыкажэт камбрыг — откажус, будут заставлат — дратся станэм!
— А я разве спорю? — пожал я плечами. — Не хочешь комбригу подчиняться, никто не заставит. Отряд свой положишь, сам ляжешь. Сейчас о тебе вся страна знает вместе с товарищем Троцким — вот, мол, товарищ Хаджи-Мурат — боевой командир, кавалер ордена Красного знамени. А если ты с командиром бригады сцепишься, со своими воевать станешь, то и страна забудет, что у нее такой герой есть.
— Э, я смэрти нэ боюсь, — рубанул кавказец ребром ладони по воздуху, рассекая его, словно саблей.
— А вот я боюсь, — признался я, покачав головой. — И комиссар боится, и остальные ребята. Но придется.