Помолчали. Я налил бокал красного вина и поднял его:
— За упокой души Павла Петровича и всех, кто на той дороге полег и наших и не наших.
Не чокаясь, выпили. Я поставил хрустальный бокал на стол. И спросил Мясникова:
— Что дальше было?
— Дальше. Тело Павла Петровича отвезли в Архангельский собор. Монахи его и в крипте пока хранят. Льдом присыпанного. Я распорядился ждать твоего, государь, приезда. Великую княгиню определил обратно в дом князя Голицына. И охрану там поставил. Вот, в общем-то, и все.
Я кивнул, соглашаясь с правильностью решения. А Мясников поднялся из-за стола и склонился в пояс.
— Прости меня, государь, что так вышло. Надо было мне не с кригскоммисариатом развлекаться, а сразу допросы чинить всем важным персона, что поутру похватали. Тогда про Великого Князя я бы узнал своевременно и, конечно, меры бы принял. А так. Сглупил. Виноват.
Я поднялся из-за стола и заставил распрямиться генерала. Потом похлопал его по плечу и сказал:
— Виноват, это точно. И прилюдно карать тебя, конечно, буду. Но сразу знай, что ты мне дорог и от дела я тебя не отставлю. В худшем случае поедешь за Урал Шигаеву помогать. Но завтра спектакль сыграть надо будет обязательно. Все ли готово?
Мясников опять поклонился, но уже коротко. И заверил:
— Все готово, государь. Москва ждет тебя.
После бани уставший я уже хотел завалиться в кровать, но взгляд зацепился за строгий лик Иисуса на иконе в углу опочивальни. Сон как-то сразу отступил перед мыслью о тяжести деяний что творятся сейчас моим именем. Я поколебался, но нашел поминальный листок с именами умерших. Перекрестился и начал:
— Помяни, Господи, новопреставленных рабов Твоих Ивана, Никифора, Екатерину…
Я по требованию канона говорил только имена, но в списке были указаны и фамилии, и чины, и даже обстоятельства смерти. И на одной из строчек я просто окаменел. Там было аккуратно выведено:
«Пушкин Лев Александрович подполк. арт., супруга Ольга Васильевна, дети Анна, Василий и Сергей. Угорели при пожаре».
Листок выпал из моих рук. В голове звенела невыносимая мысль:
«Сергей Львович Пушкин…»
Я уставился на огонек лампады, и суровый лик Спасителя за ним.
«Господи! Я убил отца Александра Сергеевича Пушкина. Солнце русской поэзии больше никогда не взойдет».
Глава 2
Стихи Пушкина для меня это не просто стихи. Они часть моей жизни или даже души. Началось все, как и у всех в школьные годы, — с обязательной программы по литературе. Но учитель, умнейший человек, ещё из «старорежимных», внушил нам, советским школярам, верную мысль о том, что разучивание стихов развивает память. А великолепная память — это сильная сторона для любого ученого, инженера и, конечно же, разведчика, кем хотела стать как бы не половина сверстников. Вот тогда-то я и начал методично зазубривать Пушкина.
Выбрал я его отчасти и за огромный вклад в дело сохранения памяти о моем великом предке. Кроме того, заучивать его стихи оказалось проще всего. Они идеально укладывались в голове. И чем больше учил, тем легче это становилось. А потом началась война, эвакуация. В сорок третьем меня призвали, но не в разведку, а в самые заурядные саперные части. До самого конца войны я то ставил свои мины, то снимал чужие. И копал, копал, копал.
По вечерам, в минуты отдыха и затишья, в землянках или у костра я декламировал усталым солдатам стихи Пушкина. Моя память уже тогда хранила их сотни. Каждого моего выступления ждали. Слушали, стараясь ничем мне не помешать и не потревожить. И я читал стих за стихом. «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Каменный гость», сказки и лирику. Они были настоящим бальзамом для напряжённых нервов моих сослуживцев. Глотком мирного времени. Меня даже старались беречь как «талисман», и как минимум единожды это спасло мою жизнь.
Так что обнуление вероятности рождения этого великого поэта на меня подействовало удручающе. С утра я был мрачен и неразговорчив. Наверно, это и хорошо. Грозно и сурово смотреть на толпы людей, скопившиеся на всем протяжении пути, специально я бы не смог. А так вышло очень естественно.
Народу было действительно очень много. Весть о времени и месте моего въезда в столицу разнеслась широко и заранее. Окрестные крестьяне и мещане еще затемно подтягивались к Владимирскому тракту, посмотреть на царя. Никитин заметно нервничал. Его можно было понять. Любая из тысяч склоненных при моем проезде фигур могла внезапно распрямиться и выпалить из пистоля.
Разумеется, плотное пехотное оцепление из бойцов Муромского полка сдерживало толпу на некотором расстоянии от дороги. Но ведь для нарезного оружия это не так уж и далеко, да и любому стрелку может просто повезти. Потому я был предусмотрительно облачен в свой шёлковый бронежилет скрытого ношения и, кроме того, справа и слева от меня ехали «рынды». Причем почти как настоящие. С посеребрёнными топориками и в высоких шапках, отороченных мехом. Только старинных кафтанов для полной аутентичности не хватало.
Топорики и шапки привез Мясников, прихватив их из кремлевского арсенала. Порадовал он меня ещё и тем, что коронационные регалии оказались на месте. Разумеется, кроме большой императорской короны, что была сейчас на голове у моей «женушки». Но меня интересовала шапка Мономаха, и она-то как раз была в наличии. Но её я надену только во время венчания на царство, а пока я нес на голове корону оренбургского мастера.
Кортеж наш изрядно растянулся. Сперва ехало два казачьих эскадрона из полка Чики-Зарубина. Он лично возглавлял колонну. За кавалерией шли музыканты сводного оркестра, без устали наяривавшие маршевую музыку. За оркестром уже двигался я в окружении телохранителей. Следом большой группой ехали мои военачальники и сановники. Замыкался кортеж ещё двумя эскадронами.
После небольшого разрыва катилась железная клетка, в которой сидел привязанный к стулу Григорий Орлов. Клетку изготовили и со всем удовольствием подарили Баташовы. В ней бывший фаворит и ехал от самого Мурома. За Орловым топала, поднимая облако пыли, бесконечная колонна пехоты, артиллерии и обозов.
У Рогожской заставы Камер-Коллежского вала, который был фактической границей города, пришлось немного задержаться и принять хлеб-соль от депутации старообрядческой общины. Авторитетный вождь местных раскольников купец Ковылин произнес довольно пафосную приветственную речь и умудрился ни разу не поставить меня в неловкое положение какими-нибудь теологическими вопросами или утверждениями. Пообещав этому умному и тактичному человеку позже поговорить более обстоятельно, я двинулся далее.
За Рогожской заставой потянулись вереницей дворянские домики с мезонинами, обычные деревенские избы, сараи, конюшни, овины, сады, огороды и заборы, заборы, заборы. Куда ни кинешь взгляд. Москва пока ничем не отличалась от огромной деревни.
Двигаясь по улице, я выискивал взглядом стены Земляного города. Из истории я помнил, что они были деревянные, но оштукатуренные известью, чтобы казаться каменными. Но ничего похожего видно не было. Меня терзало любопытство, но немного пугала мысль показаться странным, задавая вопросы на эту тему. Я же как бы современник и должен знать, как обстоят дела.
Я задумчиво оглядел свое окружение и остановил взгляд на одном из «рынд». Это был один из казаков, что испили вместе со мной яду и в чьей верности я не сомневался. Кроме того, Федор Коробицын долго жил в Москве и даже женат был на москвичке. Я подозвал его к себе.
— Федя, я Москву плохо знаю. Сам понимаешь, раньше только из дворца в собор, из собора во дворец. А потом, когда скитался, в Москву носа не казал. Опасался. Так что будь ласка, обскажи, где мы едем и где тут стены Земляного города.
Коробицын объяснение принял без удивления и начал меня просвещать.
— Мы, государь, к Таганской площади подъезжаем. Ворота Таганские срыли уже давно, чтобы площадь расширить. А стены разбирать начали ещё раньше, когда Камер-Коллежский вал строили. Но до сей поры местами его видно. — Казак указал в сторону островка густой растительности. — Вон там ещё осыпь от стен не разровняна. Она так и идёт по кругу. Где разровняли, там площади устроены, а в иных местах домики прямо на горбу стоят.
Я, приглядевшись, действительно разглядел пологую гряду, заросшую деревьями и кустами. Впрочем, в буйной растительности, накрывавшей город, она почти терялась. Как терялись и проплешины пепелищ от большого прошлогоднего пожара.
Таганскую площадь формы неправильного треугольника образовывали двухэтажные дома, довольно плотно жавшиеся друг к другу. По большей части они были деревянными, но виднелись и каменные строения.
Площадь была запружена народом. Солдаты с трудом сохраняли широкий коридор для проезда моего кортежа. Народ толпился даже на крышах домов, а самые мелкие москвичи, как воробьи стайками, сидели на ветках деревьев. Пришлось опять задержаться. Не слезая с коня, принял хлеб-соль от группы дородных и бородатых мужиков. Один из них, окая, громко начал речь о том, как они счастливы видеть меня, их природного государя.
На это слово «природный» говоривший напирал особо и употребил в недлинной речи несколько раз. И неспроста. Это было отражение борьбы в народе разных представлений о моей персоне. Новиков и братья-масоны по дороге от Мурома охотно пересказывали мне разного рода слухи и байки, ходящие в народе обо мне. И из этого пересказа следовало, что одни считают меня «природным» государем, то есть законным, «богоданным». А другие — «народным» государем, то есть таким, которого ещё надо узаконить на Земском Соборе.
Первые лояльны без условий и составляют большинство, но вот вторые могут стать проблемой. В их среде бродит превеликое множество фантазий на тему халявы, которой должен оделить всех и каждого «народный» государь. И этими фантазиями они изрядно смущают бесхитростные крестьянские умы. Пока что это не проблема. Внешний враг — дворянство, сплачивает ряды моих союзников. Но после окончательного воцарения следует ожидать разного рода смуты.
Ну да ладно. Это дело не сиюминутное. Придумаю, как это утихомирить. А пока что принимаю славицы в свой адрес от лояльных мне купцов и думаю, что надо бы что-то сказать в ответ, и желательно что-нибудь запоминающееся.
«За неимением броневичка будем толкать речь со спины боевого коня».
Я упираю руки в луку седла, сильно отталкиваюсь от стремян и посылаю свое тело вверх. В одно движение я встаю ногами на подушку седла, выпрямляюсь, придерживаясь одной рукой за повод. Конь переступил ногами, но это меня не потревожило. Народ ахнул, хотя трюк совершенно банальный. Любой казак так умеет.
Мелькнула мысль: «Не дай Бог потомки увековечат. Это будет самая потешная конная статуя в мире».
Раскланиваюсь на все четыре стороны и зычным, командирским голосом накрываю сразу всю площадь:
— Здравствуй, славный город Москва! Город, собравший Русь воедино и прекративший княжескую усобицу. Город, раздвинувший границы России от северных морей до Каспия, от Балтики до великого океана на востоке. Город, в котором бьется сердце нашей православной веры!
Тишина стоит полная. Только колокольный звон, не стихая, несется над городом, придавая эпичности моим словам.
— Во времена великой Смуты внешний враг воспользовался нашей разобщенностью, предательством бояр и захватил тебя, стольный град. И тогда, полтора века назад, вся земля Русская под водительством гражданина Минина и князя Пожарского поднялась против поляков и выбила их из пределов Отечества. А после волею народа на царство был избран первый из династии Романовых.
Я повысил голос и начал помогать себе, жестикулируя свободной рукой.
— Единственное, чего жаждал народ от царя, — справедливости! И какое-то время он её получал. Дворяне служили царю копьем, купцы — мошной, а крестьяне — сохой. Но шли годы. Мир менялся, надо было меняться и России. Мой царственный дед, Петр Первый, взялся за эти перемены, многого достиг, но при этом многое поломал. И нет более справедливости на земле Русской. Бабы на троне стали куклами в руках знати. Дворяне из служилого сословия стали тунеядцами. Они пируют и жируют за ваш счет! Справедливо ли это?!
В толпе раздались крики: «Нет! Несправедливо!». Хорошо. Пошел отклик. Толпа начала отождествлять себя с оратором. Я выждал, пока шум чуть стихнет, и продолжил нагнетать:
— Я тоже понял, что это несправедливо. Понял после того, как чудом избежал смерти от руки Орловых. После того, как много лет скитался по земле русской и испил ту же чашу горя, что и весь народ! Я понял, что если мы и дальше будем жить не по правде, то Россия погибнет.
Далее я несколько минут в красках расписывал толпе то будущее, которое русский народ имел в моей реальности. Народ реагировал все сильнее и ярче.
— Сегодня мимо вас по этим улицам пройдет новое ополчение. Победоносное ополчение! Простые мужики, впервые взявшие в руки оружие, но готовые, не щадя своего живота, биться за свободу и справедливость. И я хочу спросить вас москвичи, свобода стоит того, чтобы за нее биться?
В ответ площадь дружно заорала «Да!», а я продолжил:
— Они уже разгромили все войска, что послала на меня моя супруга. И я верю, что мы справимся и с остальной её армией. Но впереди ждет нас враг более коварный, более могущественный и непреклонный. Это Европа. Все короли, герцоги, князья и прочее дворянство не смирятся с тем, что Россия стала свободна от сословных оков. И они пойдут на нас. Будем ли мы биться со всем миром за свободу?!
Толпа ожидаемо заревела «Будем!» «Да!». Я же достиг эмоциональной кульминации своей речи:
— Я верю вам, москвичи! Я верю, что вы грудью своей встанете на защиту нашей Родины. Верю, что своим самоотверженным трудом вооружите и снарядите великую армию. Верю, что вы защитите дело свободы не только от врага внешнего, но и внутреннего. Я верю в вас, москвичи! Храни вас господь!
Площадь ревела уже совершенно неразборчиво. Солдаты больше не могли сдерживать толпу. Люди прорвали оцепление и стали напирать на моих телохранителей. Те сомкнулись вокруг меня, осаживая особо буйных древками топориков. Слышен был отборный мат моей охраны. Кто-то в толпе истошно закричал.
Я сделал жест музыкантам, и они вдарили «Прощание славянки». Взволнованному происходящим Чике-Зарубину был подан другой знак, и конница пришла в движение. Я по-прежнему стоял в седле, махал рукой и кланялся. Медленно-медленно, но мы пробились на улицу, ведущую к Яузе.
Я скользнул обратно в седло и вдел ноги в стремена. Речь меня самого завела и взбудоражила. Хотелось быстрого движения или даже скачки, но увы. Я самым парадоксальным образом оказался в самой настоящей московской пробке по вине проезда первого лица государства.
Улыбнувшись этим свои мыслям, я крикнул Никитину.
— Афанасий, оставь пару человек разобраться с ранеными на площади, коли такие найдутся. Пусть от моего имени окажут всю помощь, какая потребна.
Никитин кивнул и отлучился к коннице, замыкающей кортеж. Вместо него ко мне пробился Новиков, держащийся в седле как собака на заборе.
— Государь, это была великолепная речь. Её надо непременно опубликовать! Я никогда такого восторга у толпы не видел.
Новиков потрясал в руке зажатым блокнотом. Я пожал плечами.
— На бумаге она будет выглядеть не такой уж замечательной. Дадите мне почитать предварительно, что вы там сочините. Возможно, понадобится внести правки.
— Непременно. Но вы уверены, что нас ждет нашествие из Европы? Я бы не сказал, что среди правителей европейских государств возможно такое единство.
— Я тоже не думаю, что они все объединятся против нас. Но для сплочения народа образ врага очень важен. А сегодня был удачный момент для его формирования.
В это время кортеж выбрался на склон Вшивой горки, обращенный к излучине Москвы-реки. Передо мной открылся вид на башни Кремля. Наконец-то что-то неизменное и узнаваемое. Потому что, кроме этих башен, больше ничего узнаваемого я не видел.
Выехав на деревянный мост через Яузу, я опять совершил открытие. Ниже по течению Яуза была перегорожена плотиной и превращена в обширный пруд. Посреди пруда, на острове, соединенном мостками с берегами, стояло с десяток домов.