Внизуня провела его к дальней двери, открыла ее и окликнула:
— Лопушок, дорогой! К тебе Безносый пришел, Хэл Ярроу!
Заслышав это народное прозвище, Хэл осклабился. Было время, словцо обижало. Но потом выяснилось, что жучи не вкладывают в него обидного смысла.
Лопушок подошел к двери. На нем, по-домашнему, была только алая юбочка. И Хэл в сотый раз невольно подумал: до чего же странно выглядит туловище оздвийца с грудью без сосков и любопытным креплением лопаток к позвоночнику (если у землян позвоночник “спинным хребтом” именуется, то здесь впору было название “грудной хребет”).
— Душевно рад, Хэл, — сказал Лопушок по-сиддийски. И перешел на американский: — Шалом. По какому счастливому случаю вы оказались, очутились здесь? Садитесь, располагайтесь. Не хотите ли, не желаете ли пить? Пейте, а я, пожалуй, уже воздержусь.
Хэл считал, что выглядит вполне беззаботно, но Лопушок, должно быть, учуял, что дело неладно.
— Что-нибудь не так?
Чего зря время тратить?
— Да. Где можно достать бутылку?
— Вам надо, необходимо? Буверняк. Я вам проведу, провожу. В ближайшем кабаке собирается, толчется народ попроще. У вас будет случай, возможность воочию увидеть, обозревать ту часть общества, о которой вы, без сомнения, недостаточно, мало знаете.
Жуча вышел в гардеробную и вернулся с ворохом одежды. Застегнул на жирном брюшке широкий кожаный пояс, прицепил к нему ножны с короткой рапирой. Сунул за пояс револьвер. Накинул на плечи ядовито-зеленый плащ с черными сборками. На голову нахлобучил темно-зеленую шапочку с бутафорскими сяжками — символ принадлежности к клану Кузнечиков. Когда-то для жучей этого клана носить такой головной убор было первейшее дело. Но теперь клановая система выродилась, ее значение в быту упало, однако в делах политического свойства продолжало оставаться существенным.
— Я-то пью, я — то закладываю по делу, — пояснил Лопушок. — Будучи, являясь по специальности сострадалистом, общаюсь, нахожусь в комнате с душевно- и нервнобольными. Оказываю помощь, поддержку очень многим. Приходится бывать в их шкуре, коже, поскольку обязан испытать, изведать мир их чувств, восприятий. Потом я перебираюсь, переселяюсь из их шкуры в свою, чтобы объективно оценить, взвесить их трудности, проблемы. Вот этим, — он постучал себя по голове, — и этим, — он тронул себя за нос, — я делаюсь, становлюсь сперва, как они, а потом, как и сам, и временами удается, оказывается возможно кое-кому помочь выздороветь, прийти в норму.
Хэлу было известно, что имеет в виду Лопушок, когда касается своего носа. Он имеет в виду два исключительно чутких сяжка внутри своего похожего на пушечный снаряд носа-хобота, способных поставить полный диагноз. Запах жучиного пота говорит ему больше, чем внешний вид и речи пациента.
Лопушок провел Хэла в передний зал. Сообщил Внизуне, куда собрался, и они с чувством потерлись носами.
Вручил Хэлу маску жучиного образца, надел свою. Зачем, Хэл не спрашивал. Знал: по ночам весь город ходит в масках. Вещь полезная, оберегает от укусов множества всякой летучей нечисти. Но Лопушок объяснил, что дело не только в этом.
— Мы, люди из общества, надеваем их, когда ходим… Как бы это выразиться по-американски?
— У нас это называется “сламминг”, — сказал Хэл. — Это когда человек из общества идет поразвлечься среди простонародья.
— “Слам-минг”, — повторил Лопушок. — Обычно, когда я хожу, заглядываю в такие места, я маски не ношу, потому что хочу, имею намерение слиться с окружающими, а не посмеиваться, потешаться над ними в глубине души. Но нынче, поелику вы Безносый, извините, простите за это слово, я думаю, полагаю, вы отдохнете, расслабитесь в большей мере, если будете в маске.
Когда они оказались на улице, Хэл спросил:
— А зачем оружие?
— Да здесь-то в окрестностях не слишком опасно, но осторожность не помешает, не повредит. Помните, я вам говорил, рассказывал, когда мы были на руинах? На нашей планете насекомые развились, приспособились в гораздо большей степени, чем, насколько могу судить, представить себе по вашим словам, у вас. Вы слышали о паразитах и мимикрантах которые проникают, пробираются в муравейники? Не-муравьях, которые прикидываются муравьями и нахлебничают у муравьев, прикрываясь сходством, живут в стенах муравейников и пожирают яйца и молодь? У нас происходит то же самое, аналогичное, но жируют на нас. Прячутся по подвалам, по канализационным стокам, в дуплах, в норах под землей, а по ночам расползаются по городу. Вот потому в темное время суток мы детей на улицу не выпускаем. Хотя улицы хорошо освещены и охраняются, но слишком много укромных мест для засады в густой зелени.
Дорога вела через парк по аллейке, освещенной газовыми фонарями на высоких столбах. В Сиддо еще не перешли окончательно на электрическое освещение, и в порядке вещей была чересполосица районов с лампами накаливания и кварталов с газовыми фонарями. Выйдя из парка на широкую улицу, Хэл своими глазами увидел причудливое оздвийское смешение старинной и новейшей культуры: повозки, запряженные здешними тягловыми животными, и колесницы с паровыми двигателями. Животные и механизмы передвигались по коротко подстриженной густой траве, которая пока выдерживала этот напор.
А здания так далеко отстояли одни от других, что вовсе не похоже было на крупный город. “Неуютно”, — подумал Хэл. Налицо здешний избыток лебенсраума, жизненного пространства. Правда, население быстро растет, и широкие промежутки вскоре неизбежно заполняться жилыми домами и общественными зданиями. В один прекрасный день на Оздве станет так же тесно, как и теперь на Земле.
И поправил себя: тесно то тесно, но не жукам-кикиморам. Если “Гавриил” исполнит свое предназначение, туземцев заместят выходцы из Союза ВВЗ.
Нехорошо стало, и мысль пришла — антиистинная, само собой, — что дело задумано прегадкое. Какое право имеют существа с другой планеты лезть сюда и затевать истребление местных жителей?
Впередник объявил, что имеют. А имеют ли?
— Нам вот туда, — сказал Лопушок.
И указал на дом впереди. Трехэтажный, по виду немного похожий на зиккурат, с арочными спусками с верхних этажей до земли. Так жильцам удобнее. Во многих старых домах Сиддо, в том числе и в этом, внутренних лестничных клеток не было, жильцы попадали из квартир прямо на улицу и обратно именно благодаря таким ступенчатым арочным спускам.
Хотя дом был и старый, у кабака имелась на первом этаже вполне современная, большая и яркая электрифицированная вывеска над входной дверью.
— “Счастливый дол Каменюки”, — перевел Лопушок затейливые письменные знаки.
Сам кабак был в полуподвале. Хэл последовал за жучей, стараясь потверже ступать по лесенке вниз, откуда тянуло спиртным духом. И остановился при входе.
Не меньше, чем сильный сивушный запах, досаждало уханье непривычной музыки и слитный, давящий гул голосов. Грудясь за шестиугольными столиками, жучи тянулись друг к дружке поверх объемистых оловянных кружек, силились перекричать шум и кричали сами. Кто-то невпопад размахивал руками, кто-то заводил здравницы, кто-то подпевал. Прошмыгнула официантка с полотенцем — стол вытереть. Пригнулась — и получила звонкий шлепок по заду от жизнерадостного, зеленорожего, пузатого жучи. Его компания дружно загоготала, разинув четверогубые рты. Официантка тоже захохотала, что-то сказала толстому, видно, так отбрила, что народ за соседними столиками радостно взревел.
На возвышении в конце зала пятеро виртуозов лабали что-то быстрое и диковатое. Три инструмента напомнили Хэлу земные: арфу, трубу и барабан. Четвертый лабух сам звуков не издавал, а то и дело суковатым дрючком терзал запертую в клетке тварь, похожую на саранчука, но размером с крысу. Понукаемая букаха расправляла надкрылья поверх задних ног и, четырехкратно стрекотнув, длинно и пронзительно взвизгивала пилой так, что челюсти сводило.
Пятый виртуоз накачивал мехами пузырь с тремя короткими тонкими дудками. Дудки оглушительно верещали.
Оказалось, что Лопушок кричит.
— Не примите, не сочтите этот гвалт за нашу типичную музыку. Это дешевая халтура для простонародья. Вот на днях приглашу, отведу вас на симфонический концерт, и вы сами убедитесь, услышите, что такое наша лучшая музыка.
Жуча провел человека через зал в один из кабинетиков за портьерами, они тянулись вдоль трех стен. Сели. Подбежала официантка Лоб и носище хоботом у нее лоснились от пота.
— Пока не принесут, не подадут, не снимайте маски, — сказал Лопушок. — Подадут — мы задернем занавеску, и тогда воля ваша.
Официантка что-то произнесла по-жучиному.
Лопушок, изображая любезного хозяина, повторил по-американски:
— Пиво, вино или таракановка. Лично я в рот не беру ни первого, ни второго Это для-а… бабья и малолеток.
Не ударять же в грязь лицом! И Хэл с напускной лихостью объявил:
— Само собою, третье.
Лопушок показал два пальца. Официантка мигом доставила две здоровенные кружки. Жуча потянулся носищем к кружке и шумно принюхался. Зажмурился от удовольствия, поднял кружку и надолго присосался. Наконец отставил посудину, утробно рыгнул, причмокнул губами. И промычал:
— Глотнул с приветом — икнул с ответом.
Хэла чуть не вывернуло. В детстве за неумение сдерживать отрыжку драли его много раз и без пощады.
— Хэл, а вы-то что не пьете, не опрокидываете? — удивился Лопушок.
Ярроу убитым голосом произнес:
— Дамиф’ино.
То есть по-сиддийски: “Авось, не повредит”.
И хлебнул.
Пламя хлынуло вниз по глотке, как вулканическая лава. И что твой вулкан, взорвался Хэл. Со всхрапом, со взвизгом. Водка прыснула из рта и смешалась с брызнувшими из зажмуренных глаз слезами.
— Хороша, — преспокойно сказал Лопушок.
— Хороша, — еле выдавил Хэл. Глотка горела, спасу нет. Большую часть жижи он выплюнул, но сколько-то все же попало внутрь и почему-то в ноги, и оттуда пошел ходить враскачку горячий приливной вал, будто в голове закружила невидимая луна, изнутри колотя и обдирая череп.
— Еще по разу.
Со вторым заходом Хэл справился лучше, по крайней мере, внешне — не кашлял, не прыснул изо рта. Кишки скрутило — испугался, что осрамится. Несколько раз судорожно вздохнул и понял: водка вроде бы осталась внутри. И тут как стебанет отрыжка! Огненная лава взмыла в глотку — не остановить.
— Извините, — пробормотал он залившись краской.
— А за что? — спросил Лопушок.
Определенно ничего смешнее Хэл в жизни не слыхал. Рассмеялся во всю глотку и еще раз потянул из кружки. Чем быстрее с ней будет покончено, тем раньше будет куплена бутылка для Жанетты, тем скорее он вернется домой — и хоть остаток ночи, а все равно достанется ему.
Когда в кружке осталось около половины, дошло, что Лопушок почему-то невнятно и издалека, будто с того конца длинного туннеля, спрашивает, не желательно ли Хэлу глянуть, как изготовляется спиртное.
— Буверняк, — сказал Хэл.
Встал, но, чтобы устоять, пришлось хвататься за край столешницы. А жуча бубнил:
— Маску наденьте. Интерес к землянам все еще силен. Неохота весь вечер отвечать на вопросы. Еще пристанут, чтобы мы пили с ними за компанию.
Протиснувшись сквозь шумное сборище, вошли в заднюю комнату. Лопушок повел рукой.
— Глядите, смотрите! Это кесарубу.
Хэл глянул. Если бы все запреты оставались при нем, его кубарем выкинуло бы отсюда. Но их частично смыло спиртным потопом, а вот любопытство — любопытство осталось.
На стуле боком сидела тварь, которую на первый взгляд можно, было принять за жука-кикимору. Тот же белесый вихор, та же лысая башка, те же носище и четверогубый рот. То же округлое туловище и то же непомерное брюхо, что у некоторых оздвийцев.
Но если вглядеться, то при ярком свете голой лампочки под потолком было видно, что у твари — светло-зеленого оттенка жесткий хитиновый покров. Из-под длинного плаща торчали голые руки и ноги. Не гладкой кожей покрытые, а членистые, с перехватами, с изломами, как железные печные трубы.
Лопушок заговорил с тварью. Кое-какие слова Хэл понял, остальные угадал.
— Утютю, это мистер Ярроу. Утютю, скажи: “Здравствуйте, мистер Ярроу”.
На Хэла уставились огромные голубые глазища. От жучьих почти не отличить, но уж вовсе нечеловеческие, в высшей степени насекомо-подобные.
— Здравствуйте, мистер Ярроу, — будто попугай, проскрипел Утютю.
— Скажи мистеру Ярроу: “Какая чудная ночка!”
— Какая чудная ночка, мистер Ярроу!
— Скажи: “Утютю очень рад вас видеть!”
— Утютю очень рад вас видеть.
— Скажи: “Утютю к вашим услугам, сэр!”
— Утютю к вашим услугам, сэр.
— Покажи мистеру Ярроу, как ты делаешь таракановку.
Утютю встал со стула, нашарил край стола, глянул на ручные часы. Что-то пролопотал по-оздвийски. Лопушок перевел:
— Он говорит, он молвит: “Утютю ел полчаса назад и, должно быть, готов”. Эти твари наедаются мучного, и через полчаса — глядите, смотрите!
Каменюка поставил на стол огромную глиняную миску. Утютю наклонился над ней, чтобы трубочка в сантиметр длиной, торчащая у него из груди, пришлась над краем миски. “Вероятно, выход трахеи”, — подумал Хэл. Из трубочки в миску ударила светлая струйка, миска быстро наполнилась. Каменюка подхватил ее и унес. И вернулся из кухни с тазиком какого-то месива. Хэл не вдруг сообразил, что это макароны, обильно сдобренные сахаром. Каменюка поставил тазик перед Утютю, и тот, вооружась ложкой размером с совок, принялся заглатывать месиво.
Мозги у Хэла почему-то схватывали не так быстро, как всегда, но наконец до него дошло. Где бы блевануть, повел он вокруг безумным взглядом. Лопушок сунул ему под нос порцию выпивки. Делать нечего — или пляши, или отваливай. Хэл глотнул. Странным образом огненная жижа умостилась в желудке. И жгучие приливы в голове утихли.
— Совершенно верно, совершенно правильно, — ответил Лопушок на немой вопрос Хэла. — Эти твари — великолепный пример паразитарной мимикрии. Насекомые, а похожи на нас. Живут среди нас и зарабатывают на жизнь тем, что поставляют дешевый и крепкий алкогольный напиток. Заметили, обратили внимание, какое у него раздутое брюхо. Вот в нем-то и производится, сбраживается спирт, который потом отрыгивается. Просто и естественно, не правда ли? У Каменюки еще двое таких работают, но их смена кончилась, посиживают, само собой, где-нибудь в соседнем кабаке, выпивают. Как моряки на побывке.
— Нельзя ли купить бутылку и убраться отсюда? — взмолился Хэл. — Меня что-то мутит. Должно быть, воздух спертый. Или кто-нибудь и т. п.
— Что-нибудь и т. п., это вероятней, — заметил Лопушок.
И послал официантку за двумя бутылками. Пришлось подождать, и тут в кабак вошел низкорослый жуча в маске и в голубом плаще. Остановился у двери, стали видны черные сапоги, а длинный хобот маски заходил вправо-влево, как перископ подводной лодки, которая высматривает добычу.
— Порнсен! — с трудом переведя дыхание, ахнул Хэл. — Под плащом мундир! Видите?
— Буверняк, — ответил Лопушок. — Сапоги черные, одно плечо ниже другого. Насквозь видно. Кого обдурить вздумал?
Хэл отчаянно огляделся по сторонам.
— Надо выбираться отсюда!
Вернулась официантка с бутылками. Лопушок расплатился, протянул одну бутылку Хэлу, и тот, не глядя, сунул ее во внутренний карман плаща.
АХ’у от входа они были видны отлично, но он их явно не распознал. Ярроу был в маске, а сострадалиста Порнсен вряд ли отличил бы от какого-нибудь другого жучи. Сомневаться не приходилось, методичный, как рсегда, Порнсен полон решимости произвести повальный досмотр. Он резким движением вскинул скособоченное плечо и двинулся по часовой стрелке вдоль пристенных кабинетиков, одни за другими раздвигая входные портьеры. А завидя там жуч в масках, каждую приподнимал за краешек, заглядывая, к го под ней.
Лопушок кашлянул и сказал по-американски:
— Доиграется. За кого он нас, сиддийцев, принимает? Мы ему что, мышата подопытные?
И как в воду глядел. Здоровенный детина-жуча, когда Порнсен дернул его за маску, воздвигся и смахнул Порнсенову. Завидя перед собой неоздвийца, от удивления на секунду замер. И вдруг заверещал, что-то выкрикнул, да как звезданет землянина прямым в нос!