Прошел через комнату пять на три в единственное другое помещение, если не считать еще того самого, — то есть на кухню. Кухня была три на два с половиной. Опустил печку со стены под потолком, набрал код на панельке и вернулся в комнату.
Скинул балахон, скатал в комок и сунул под стул. Не исключено, что Мэри найдет и поднимет крик, да ладно уж! Ну, просто сил нет карабкаться под потолок и спускать оттуда вешалку.
Из кухни раздался негромкий сигнал. Ужин был готов.
Хэл решил вперед поужинать, а потом уже браться за разбор почты. Пошел в то самое помыть лицо и руки. И безотчетно пробормотал молитву на омовение: “Да смоется антиистиннизм зримого так же легко, как вода смывает этот прах, ибо Сигмену так угодно”.
Утеревшись, нажал кнопку сбоку от портрета Сигмена над стоячей ванночкой. Еще секунду взирал на него лик Впередника: длинное костистое лицо, огненно-рыжие волосы ежиком, соломенного цвета кустистые бровищи над здоровенным крючковатым носом с раздутыми ноздрями, водянистые голубые глаза, пламенно-рыжая борода лопатой, губы тонкие, как лезвие. И вот лицо начало расплываться, бледнеть. Еще секунда, и Впередник исчез, вместо портрета стало зеркало.
Дозволялось глядеть в это зеркало достаточно долго, чтобы проверить, хорошо ли умыт, и поправить прическу. Ничто не мешало стоять потом без дела все отведенное время, но Хэл до такого ни разу не опускался. Тьма у него недостатков, но только не тщеславие. Так он, по крайней мере, считал.
Все же, пожалуй, подзастрял дольше, чем надо. Поглазел на рослого широкоплечего мужика, на вид лет тридцати. Волосы рыжие, как у Впередника, но потемнее, почти шатен. Лоб высокий, широченный, брови соболиные, глаза серые, широко расставленные, нос прямой, пропорциональный, верхняя губа чуть великовата, но линия рта приятная, подбородок торчит вперед, но самую малость.
Вышел из того самого и прошел на кухню. Тщательно заперся (дверь кухни и дверь того самого одни имели запоры), потому что не хватало только, чтобы его застали за едой. Открыл дверцу печки, вынул теплую коробку, поставил на столик, который откидывался от стены, оттолкнул печку обратно под потолок. Потом открыл коробку и принял пищу. Пластиковую коробку выбросил в люк утилизатора в стене, опять пошел в то самое руки помыть.
Когда мыл руки, Мэри позвала его по имени.
Глава 2
Хэл помешкал, прежде чем ответить, хотя не знал, почему, и даже не подумал об этом. Но потом отозвался:
— Мэри, я в том самом.
— О! Конечно, так я и знала. Раз ты дома, значит, там. Другого места ты сыскать себе не можешь.
Он вошел в комнату, лицо у него стало каменное.
— Так долго не был дома, вот вернулся, а ты все такая же злюка.
Мэри была женщина рослая, всего на полголовы ниже Хэла. Светлые волосы тщательно зачесаны назад и собраны в тяжелый узел над затылком. Глаза — светло-голубые. Правильное лицо было бы приятным, если бы не подкачали слишком тонкие губы. Свободная блуза с воротничком под самый подбородок и широкая юбка до полу полностью скрывали фигуру, и даже Хэл не знал, какова эта фигура на вид.
— И не злюка, а просто правду говорю. Другого места ты сыскать себе не можешь. И кроме как “да”, тебе ответить нечего. Чуть я домой, так ты туда, — она ткнула пальцем в сторону того самого. — Либо ты там, либо работаешь. Будто изо всех сил от меня прячешься.
— Ничего себе возвращеньице домой, — сказал он.
— Ты меня даже не поцеловал, — упрекнула она.
— Ах, да, — сказал он. — Это же моя обязанность. Я забыл.
— Нашел обязанность! — сказала она. — Это должно быть в радость.
— Тоже мне радость — целоваться под твою ругань, — сказал он. Ему на удивление, Мэри вместо того, чтобы огрызнуться, заплакала.
И ему тут же стало стыдно.
— Виноват, — сказал он. — Но согласись, ты заявилась не в самом лучшем настроении.
Шагнул к ней, хотел было обнять, но она отвернулась. И все равно чмокнул Мэри в уголок полуотвернутого рта.
— Не желаю, чтобы меня целовали, потому что пожалели или потому что обязаны, — сказала она. — Хочу, чтобы целовали, потому что любят.
— Но я же люблю, — сказал он, похоже, в тысячный раз с тех пор, как они поженились. Сказал и сам себе не поверил. “Но это же мой долг, — укорил себя. — Долг!”
— И находишь прекрасный способ показывать свою любовь, — сказала она.
— Давай забудем и все начнем сначала, — сказал он. — Вот так.
И сунулся расцеловать ее, но она отшатнулась.
— Ну, ВМ! Что с тобой? — сказал он.
— Целовал ради встречи, и будет, — сказала она. — Нельзя нам увлекаться этим делом. Не место и не время.
Он руками всплеснул.
— Можно подумать, кто-то увлекается! Просто я вообразил, что ты только что вошла. Неужели лишний раз поцеловаться хуже, чем с места в карьер затевать грызню? Трудно с тобой, Мэри, ты слишком буквально все принимаешь. Будто не знаешь, что сам Впередник не требовал, чтобы его принимали буквально. Он сам говорил, что иногда кое-что зависит от обстановки.
— Да, но он также говорил, чтобы мы остерегались собственным умом оценивать, насколько можно отклониться. Прежде следует посоветоваться насчет своего поведения с АХ’ом.
— Так я и разбежался! — сказал он. — Сейчас же позвоню нашему доброму дежурному ангелу-хранителю и спрошу, прав ли буду, если лишний раз тебя поцелую!
— Лучше подстраховаться, — сказала она.
— Сигмен великий! — воскликнул он. — То ли мне смеяться, то ли плакать! Знаю одно: тебя не поймешь. Вовеки не поймешь!
— Помолись Сигмену, — сказала она. — Попроси, чтобы он помог тебе разобраться, где истиннизм, а где антиистиннизм. И всю докуку как рукой снимет.
— Сама молись, — сказал он. — Ссору двое затевают. Ты так же ответишь, как и я.
— Поговорим об этом потом, — сказала она. — Мне надо умыться и поесть.
— На меня не обращай внимания, — ответил он. — Я весь вечер буду занят. Прежде чем доложиться Ольвегссену, надо наверстать текущие дела.
— Спорим, только ты того и дожидался, — сказала она. — Так я и знала. Сам в заповедник съездил, а мне даже словечка не сказал, каково там.
Он не ответил.
— И нечего губу закусывать, — поставила точку она.
Он снял со стены портрет Сигмена и расстелил на стуле. Оттянул-расправил подвесной эпидиаскопчик, вставил письмо, включил режим подготовки. Надел очки-дешифраторы, воткнул в ухо щебеталку, сел на портрет. С усмешечкой. Не могла не приметить этой усмешечки Мэри и, вероятно, подивилась, с чего бы это он, но вслух не спросила. Если бы спросила, ответа не было бы. И думать не моги сказать ей, что забавно этак посидеть на портрете Впередника. Она в ужас придет или прикинется, что в ужас пришла, разве поймешь, как оно с ней на самом деле! Так или иначе, а чувство юмора у нее ни на грош. Пожуй-проглоти любое словечко, которое может подпортить твою СН.
Привстал, нажал кнопку “ПУСК” и снова принял рабочее положение. Тут же на стене перед ним проступила увеличенная картинка. А у Мэри очков не было, перед ней маячила одна пустая стенка В ухе зазвучал голос, читающий текст.
Сначала, как всегда в официальных письмах, на стене явился лик Впередника. А голос произнес:
— Хвала Айзеку Сигмену, вместилищу и источнику истиннизма! Да благословит он нас, своих верных, да расточит на буверняк врагов своих, выучеников Обратника!
Голос умолк, изображение пригасло, чтобы получатель вознес свою собственную молитву. Затем на стене замигало одно-единственное слово “кикимура”, и голос продолжил:
— Хэл Ярроу, да веруете вы безраздельно и неуклонно!
В списке свежего пополнения словаря американоязычного населения Союза имеется слово высшего приоритетного индекса. Это слово “кикимура” (т/ж “какимура”, т/ж “кикимура”, т/ж “каки-мора”) Ареал зарождения — департамент Полинезия. Ареал радиального распространения — американоязычные группы населения в департаментах Северная Америка, Австралия, Япония и Китай. По неизвестным причинам до сих пор не зарегистрировано в департаменте Южная Америка, хотя он, как вам несомненно известно, непосредственно примыкает к департаменту Северная Америка.
Хэл только хмыкнул, хотя было время, подобные обороты приводили его в бешенство. Когда же наконец отправители этих цидулок возьмут в толк, что он не только глубоко, но и широкообразованный человек? Ну, взять хотя бы это: даже полуграмотные младшеклассники обязаны знать, где находится Южная Америка, поскольку Впередник не раз упоминает об этом материке в “Талмуде Запада”, а также в “Истиннизме: мире и времени”. Но и то правда, не всяк задрипанный наставничек в школах для неспецов сообразит ткнуть пальцем своим ученикам, где эта Южная Америка находится, даже если ему самому это ведомо.
— Слово “кикимура”,
— продолжил диктор,
— было впервые зарегистрировано на острове Таити. Остров находится в центре департамента Полинезия и заселен выходцами из Австралии, которые колонизовали его после Апокалиптической битвы. В настоящее время на острове расположен военно-космический полигон.
Слово “кикимура” очевидным образом распространяется оттуда, но используется преимущественно в среде неспецов. Исключение составляют спецы, причисленные непосредственно к космосоставу. Что в известной мере отражает связь между распространением слова и тем фактом, что первыми пустили его в обращение, насколько известно, именно трудоустроенные внешней пространственной зоны.
Поступил запрос из правдометопеки на допустимость пользования указанным словом; рекомендовано воздержаться впредь до завершения всестороннего дознания.
Насколько известно на сегодняшний день, указанное слово имеет дериваты: “какимура”, т/ж “кикимора”, т/ж “какимора”. Как самим словом, так и его дериватами обозначается нечто чуждое, явившееся из другого мира, призрачное, устрашающее, причем преимущественно с уничижительным оттенком.
Настоящим всем предписывается срочно приступить к лингвистическому дознанию по слову “кикимура” (т/ж “какимура”, т/ж “кикимора”, т/ж “какимора”) в соответствии с методическими указаниями № СТАНДАРТЛИНГ-476 и вести эту тему вплоть до получения указаний высшего приоритетного индекса. Независимо от обстоятельств ваш ответ строго обязателен в срок до 12 изобильника 550 г.
Хэл прокатал остальные письма. Там были поручения еще на три слова, но, к счастью, с приоритетными индексами второй и третьей очередности, так что не предстоял подвиг заниматься всеми четырьмя зараз.
Выходит, завтра с утра надо будет доложиться Ольвегссену и тут же уматывать. Стало быть, шмотки распаковывать ни к чему, ехать придется, в чем был, даже насчет чистки не светит.
Не то чтобы неохота ехать. Просто устал, просто хоть на пару дней расслабиться бы перед новой поездкой.
“Расслабиться?” — спросил он сам себя, снимая очки и украдкой глянул на Мэри.
А та как раз встала со стула и выключила трехмерку. И захлопотала в стенном шкафу. Ему пижаму на ночь ищет, себе рубашку. И не счесть, в который это уже раз на сон грядущий стало нехорошо в желудке.
Мэри обернулась и увидела, какое у него сделалось лицо.
— Что еще? — спросила она.
— Так. Ничего.
Она пересекла комнату (топ-топ-топ-топ, и все; поневоле вспомнишь, какой простор для ходьбы в заповеднике). Подала мятую пижаму и сказала:
— По-моему, Олаф так и не сунул ее в чистку. Хотя он тут ни при чем. Деионизатор не работает. Олаф оставил записку, что вызвал техника. Но сам знаешь, как они тянут с починкой.
— Было бы время — сам починил бы, — сказал он. И понюхал пижаму. — Сигмен великий! Это же сколько у нас чистка не работает?
— С твоего отъезда, — сказала она.
— Ну и пот вонючий у твоего Олафа! — сказал он. — Будто он постоянно насмерть запуган. И не диво. Старикан Ольвегссен меня стращает так, что ого-го!
Мэри залилась краской.
— Только и знаю, что молюсь, чтобы ты перестал говорить непристойности, — сказала она. — Когда ты наконец оставишь эту привычку и поймешь, что впадаешь в антиистиннизм? Разве не знаешь, что…
— Знаю, — даже не дослушал он. — Каждый раз, когда я произношу имя Впередника всуе, я тем самым чуть оттягиваю благой Конец времен. Ну и что?
Мэри попятилась, так громко он это сказал, да еще с издевочкой.
— Как то есть “ну и что”? — ушам не верю, — отозвалась она. — Хэл, но ты же не взаправду…
— Ясно, что не взаправду, — сказал он со вздохом. — Конечно, не взаправду. Разве можно? Просто ум за разум заходит от твоих постоянных упреков.
— Впередник говорил: “Не проходи мимо. Непременно укажи брату своему на его антиистиннизм”.
— Я тебе не брат. Я тебе муж, — сказал он. — Хоть уже миллион раз и нынче все отдал бы, только бы перестать им быть!
И где та назидательность, где неприступность? Глаза у Мэри налились слезами, губы задрожали, подбородок затрясся.
— Ради Сигмена! — сказал он. — Только не реви.
— А что же мне остается делать, если мой собственный муж, плоть моя, кровь моя, соединенная со мной Госуцерквством истиннизма, осыпает меня проклятиями? Меня, ни в чем не повинную!
— НИ в чем. Кроме того, что норовишь подставить меня АХ’у при каждом перепавшем случае, — сказал он, отвернулся и взялся за расстановку откидной кровати.
— Наверняка все постельное белье провоняло Олафом и его бабищей жирной, — сказал он.
Подхватил простыню, нюхнул и чуть на стену не полез. Сорвал простыни, сорвал наволочки, швырнул на пол. И свою пижаму следом.
— На ВМ! В чем есть, в том и залягу. Жена называется! Почему соседей не попросила, чтобы они в свою чистку сунули?
— Сам знаешь, почему, — сказала она — Денег нет им платить за их чистку. Была бы у тебя СН поприглядней — могли бы себе позволить.
— Откуда ей быть поприглядней, когда ты стучишь АХ’у, стоит мне хоть на вот полстолечко проштрафиться?
— Нашел виноватую! — гневно сказала она — Хороша бы я была сигменитка, если бы врала доброму авве и говорила, что ты заслуживаешь лучшей СН! Я жить не смогла бы, зная, что на мне такой антиистиннизм в глазах у Впередника! Чуть к АХ’у войдешь, Сигмен со стены так смотрит, что внутри все горит, он каждую мысль мою читает. Ни за что! А тебе стыд и позор меня на это подбивать!
— Иди ты на ВМ! — сказал он. И пошел в то самое.
Там в тесноте разделся и влез под душ на все положенные тридцать секунд. Повернулся под обдув и стоял, пока не обсох. Потом так взялся чистить зубы, будто норовил выскоблить каждое не то словечко, которое ляпнул. Как всегда, накатила стыдуха за все, что наговорил. А следом и страх: ох, и расколется перед АХ’ом Мэри, ох, и расколется после он сам, ох, и заварится потом! Не исключено, что выведут такую СН, что вообще каюк. Бюджетец и так-то тощенький, вовсе лопнет. И придется лезть в долги, как никогда не лез, не говоря уже о том, что ВМ ему будет, а не повышение при ближайшей переаттестации.
С тем оделся и вышел из того самого. Чуть Мэри с ног не сбил по ее пути туда. Увидев, что он одет, как на выход, она остановилась и сказала:
— Ах, вот оно что, вот почему ты белье на пол побросал! Хэл, не смей даже подумать!
— Еще как посмею! — сказал он. — Не стану спать в Олафовом поту!
— Хэл, прошу тебя, — сказала она. — Не произноси больше этого слова. Ты же знаешь, я не выношу пошлостей.
— Извини, пожалуйста, — сказал он. — Хоть по-исландски заставь меня это дело называть, хоть по-еврейски, а на любом языке смысл все равно один: мерзкое человеческое выделение, то есть пот.
Мэри заткнула уши пальцами, опрометью кинулась в то самое, да еще и дверью за собой грохнула.
Он вытянулся на тощем матрасишке и закрыл локтем глаза от света. Через пять минут услышал, как дверь открылась (пора бы петли смазать, так даже смазочку прикупить ни у них, ни у семейства Олафа Маркониса свободных денег нет). А если его СН завалится, Марконисы того гляди попадут на переезд в другую пука. И если им подыщут, тогда запросто могут подселить на пересменку какую-нибудь в упор несносную парочку, не приведи, не только-только выскочивших в спецы высшего разряда.