— Виктор, мы с тобой еще раз убедились, что загадка неразменной купюры живо интересует многих наших телезрителей. Мне бы хотелось узнать, что думают по этому поводу гости, собравшиеся сегодня в студии.
Виктор внимательно слушал оживленный диалог в студии. Среди повторявшихся на разные лады «считаю, что есть», «считаю, что нет», «правительство уделяет недостаточно внимания», «надо немедленно прекратить досужие разговоры» он так и не уяснил для себя сути проблемы. Только определил, что какое-то действительно крупное событие, которое разворачивалось в последние несколько месяцев, прошло совсем мимо его сознания. Узнаваемым казался Виктору только сам поминутно звучавший термин «неразменная купюра».
Когда, закруглив обсуждение в студии, коварная Бетт вернула Виктору вопрос старика относительно его намерений исследовать и осветить, наконец, животрепещущую тему, он искренно ответил, что собирается ознакомиться с проблемой более глубоко, чем делал это до настоящего момента.
Снова наступила его очередь беседовать с участниками телемоста.
Спустя еще час напряженной работы Виктор и думать забыл о проблеме «неразменной купюры».
Вторая повесть
ДРУГАЯ ИСТОРИЯ
Случай приводит их в Париж в один и тот же день. Он — молодой колумбийский наркобарон, она — вдова чабана из Башкортостана. Они проводят в Париже три сумасшедшие ночи: он — в казино отеля «Мариотт», она — на вокзале Сен-Дени, и уезжают назад, так и не познакомившись.
Я — в метро. Иду вдоль платформы. Здесь, на «Киевской», она длиннющая. Мне нужно пройти станцию из конца в конец. Я пристально смотрю в лица встречных мужчин. В последнее время это стало моим любимым развлечением во всех общественных местах: на улице, в метро, в библиотеке, в длинных коридорах института. Я стараюсь увидеть всех, даже юношей и стариков. Но когда приходится выбирать в густой толпе, предпочтение отдаю ровесникам и тем, кто на вид несколько старше.
Я смотрю неотрывно. При этом я высоко поднимаю голову — не знаю почему, просто подбородок сам тянется вверх — и всей кожей лица чувствую, что на нем застыло выражение глубокой горечи. Скорбное выражение я могла бы заменить на любое другое, но зачем?
Большинство людей, попадающихся мне навстречу, как и я, хранят на лицах непраздничное, угрюмое выражение. Одеты как обычно: кто в черное, кто в коричневое. Новогодье, скоро Рождество, веселая иллюминация на улицах, яркие открытки, шарики и забавные игрушки на всех углах. А наше мрачное настроение создает контраст веселому и доброму празднику, который я всегда так любила.
Внимательно вглядываюсь. Если мужчина случайно это замечает, он обязательно торопливо отводит глаза. Я думаю, что мое внимание каждому из них кажется вполне естественным, но пугает: эта уже не совсем юная, замотанная и, судя по взгляду, напичканная неврозами женщина явно напрашивается в его жизнь и в его сердце! Зря, конечно, боятся…
Сколько сарказма в моем «зря»! Злая становлюсь. Нехорошо…
Я ищу. И у моих поисков есть вполне определенная цель. Я хочу увидеть того мужчину, к которому потянется моя душа. Я стараюсь не обращать внимания на внешность. Глаза, выражение лица — вот что важно.
…Так. Осмотримся в вагоне… Вокруг нет. Ну-ка, а в том конце?.. Здесь тоже нет. Зато есть свободное место…
Да, хотела бы я понять, почему сердце ни к кому не тянется. Почему оно молчит, как партизан после допроса с пристрастием?..
Эй, сердце! Смотри, какой симпатичный! Глаза большие, серые, как я люблю. Молчит. Как заледенело. «Заметает зима, заметает все, что было…» А что было? Не помню. Я раньше такой не была. Какой была? Просто жила, как живется.
Это случилось совсем недавно. В ноябре, в Париже.
Ольга, попутчица, сказала: «Париж — город для двоих». Я ясно поняла, что она намерена вернуться сюда вдвоем. И вдруг почувствовала: я сюда ни с кем вдвоем не приеду, я одна — и буду одна.
Почему-то я не осознавала этого до того, как Ольга сказала про двоих. Как ревела, вспомнить страшно. На виду у всего Парижа. Это перед отъездом было. В последний день. Мы как раз должны были вечером улетать, а я чуть не опоздала, народ с ног сбился — меня искали. В нормальном состоянии со стыда бы сгорела. А тогда почти все равно было. Почему опоздала-то? А, я убежала тогда. Все — в Лувр, а мне не хотелось. Из-за Ольги этой с ее разговорами по душам… Интересно, как она сейчас: может, собралась в Париж на Рождество, вдвоем?.. Я убежала и шла куда глаза глядят. Нет, определенно шла: вдоль Сены, по набережной, чтобы холодный ноябрьский ветер продирал до костей. Чтобы заглушить душевную боль. Как бы не так!
Иду-иду, вроде даже легчает. Смотрю, Нотр-Дам передо мной. Как не зайти? Внутри туристов полно — а пусто. И ясно, что вся жизнь отсюда еще веке в семнадцатом ушла; остались одни стены, которые давно потеряли и память, и способность чувствовать. Надеялась: хоть с собором пообщаюсь — все не одна. Нет, и тут одна.
Пробило. Села на лавку — и реветь. Едва ли не в голос — не помню. Люди подходили, да все не те. Не те… Нет, не хотелось им ничего рассказывать: never mind — и привет.
И как я только ухитрилась в таком состоянии на этого пьяного внимание обратить — на свою голову?!
…Ой, какая была? Ну, так и есть: моя! Проехала. Ах ты! И без того припозднилась… Да ладно. Кому это все надо — ничегонеделание мое…
Кому я все время рассказываю эту историю?
Лене сразу рассказала. Вере тоже рассказала, хоть знаю, что она растреплет мужу, но ему-то дела нет. Павлику рассказала — во всех подробностях; почти насильно заставила меня выслушать, хоть он торопился куда-то и вовсе не был настроен долго со мной беседовать.
Почему она меня не отпускает? Почему я все время мысленно кому-то рассказываю ее и не могу остановиться?..
Я увидела его, как только вышла из собора. Нет, не так сразу. Я взяла зеркало, стала разглядывать лицо: не слишком ли зареванное. Заметила, что волосы надо поправить, и повернула зеркальце немножко вбок. Мне показалось, что этот мужчина буквально вырос за моей спиной. Он стоял в отдалении, я видела почти целиком его фигуру и, конечно, ни лица, ни глаз не могла бы разглядеть толком. Да я и не старалась. Мне только почудилось, что он смотрит прямо на меня. Помню, что такое ощущение было, но теперь уже не понимаю, откуда оно взялось. Ни один незнакомый мужчина ни до, ни после не смотрел на меня так прицельно с такого отдаления. И одновременно показалось, что более приятного и симпатичного я в жизни своей еще не встречала.
…Так, приехали. Вы выходите? Спасибо! Ой, маленький, осторожнее! Ну, теперь беретку…
Я захлопнула зеркало и обернулась. В первый момент растерялась: нет его. А потом увидела. Мужчина уже повернулся спиной ко мне, но я узнала одежду: он был удивительно прилично для его безобразного состояния одет. Я поняла, почему он как будто вырос за моей спиной: он, видимо, только что поднялся с тротуара. Его красивое демисезонное пальто — длинное, черное, материал мягкий, ворсистый, даже на вид умопомрачительно натуральный — сердце заходится от одного эстетического удовольствия… Так вот, его пальто было измято и в пыли, и пара-тройка сухих листьев к нему пристала. Короткие волосы встрепаны.
Он медленно удалялся от меня: шел, заметно пошатываясь, держа руки в карманах и от этого сильно ссутулившись, кажется, что-то даже мычал про себя.
В целом, он еще бодренько держался, но ведь день только начинался.
Я — будто не русская! — не люблю и не жалею пьяных. Противны они мне. Потому что чувствую: человек уже не принадлежит себе, и прет из него нечто обобщенно-примитивное, мутное и дурно пахнущее, как… Фу…
Но от этого с утра надравшегося француза или нашего, командировочного, веяло на меня, как из зеркала, лишь глубокой безнадежностью одиночества.
…Ох, на этом перекрестке теперь сто лет не перейти. И славно: еще немножко времени есть подумать…
Пьяненький брел по направлению к мосту. При виде его сутулой изгвазданной спины и шаткой походки мое сердце стискивалось от сочувствия. Я неизвестно с чего вдруг решила, что он нуждается в помощи. Такой одинокий, заброшенный! Эта его дорогая одежда, приличный вид… Никому не было дела до того, почему еще недавно благополучный человек стремительно опускается, еще немного — и сорвется с моста, камнем пойдет на дно.
Мне казалось, я чувствую явственно эту обреченность, и что помощь нужна срочно, прямо сейчас, а то будет поздно!..
Только не плакать: тушь от влажности воздуха и так еле держится!..
Я ускорила шаги, чтобы догнать его, и тут же холодная, едкая мысль по-хозяйски вошла в сознание: ты, дорогая, так ошалела от одиночества, что бросаешься вслед за первым встречным пьяным мужчиной? И вторая, холодно-доброжелательная: отражение, он лишь твое отражение; тебе так плохо, что на черной доске чужой спины ты читаешь послание собственной души… И я замедлила шаг, но продолжала идти за ним следом…
Обе сентенции я повторяла себе десятки раз. Но мне по-прежнему больно вспоминать эту парижскую полувстречу. И за себя больно, и за того человека — по отдельности. И за себя больно по-другому, чем за него…
Мне следовало подойти. Что стоило? Только в глаза заглянуть…
Я решила, что догоню его, если он остановится на мосту, но он, двигаясь по синусоиде, не останавливаясь, прошаркал на другой берег Сены и скрылся с моих глаз в толпе.
О чем я плачу? О судьбе чужого человека… О своей судьбе…
— Привет, Ленчик! Я сегодня опять припозднилась. Совсем разучилась приходить вовремя. Начальник меня не искал?
— Он у генерала на совещании.
— Вот и славно.
— Ты не заболела? У тебя глаза красные.
— Нет, просто тушь потекла… от снега; я ее смывала в туалете.
— Разве снег идет?
— Не смотри в окно: сейчас не идет.
— И не шел. Он весь над Европой вывалился. Нам на этот раз ничего не перепало. А ты опять плакала.
— Нет.
— Я же знаю!
— Совсем чуть-чуть. Не ругай меня! Вот я тебя увидела — и мне уже весело.
— Я тебе не клоун!
— Перестань, я сейчас умру от смеха!..
— Опять дети снились?
— Угадала, снились. Но я из-за таких снов не плачу. Это радость моя единственная — детей во сне видеть.
Такой снег! Такой дивный снег невозможно было пропустить! Виктор охотно покинул квартиру и отправился работать. Хотя у него оставались еще целых два дня каникул. Но снег!..
Мелкая бриллиантовая пыль, сверкающая в мягких лучах зимнего солнца, которой он любовался первого января, оказалась лишь предвестницей невероятного в этих краях снегопада. Густо, крупными хлопьями снег валил непрерывно двое суток. На третьи поутих, и Англия очнулась прочно укутанной в его толстую пелену. Стояли автомобили, еле ползли поезда, сверкали девственной белизной взлетно-посадочные полосы, снегоуборочная техника горела и ломалась…
Все эти события в мельчайших деталях и с точки зрения макрокосмических процессов освещали его коллеги. Бродили по телеэкранам коты, по брюхо утопающие в снежных полях и брезгливо отряхивающие лапки на порогах хозяйских домов; появлялись с частотой рекламных роликов метеорологи, предлагавшие зрителям припомнить страшный ноябрьский ураган и другие не менее грозные погодные явления недавнего времени и сделать выводы из этих воспоминаний; сельские жители упоенно демонстрировали всему свету, как под тяжестью мокрых снежных масс прогибаются крыши их птичников и навесы веранд. Было бы в высшей степени странно остаться в стороне от дружного хора телевизионных бытописателей снегопада.
Заснеженная улица пахла детством и праздником. Когда он был мальчишкой, отец каждый год в рождественские каникулы вывозил семью на какой-нибудь горнолыжный курорт. Начинали с Шотландии, потом стали пересекать пролив Ла-Манш, в конце концов, не осталось таких снежных склонов в Западной Европе, где они бы не побывали. Отец любил путешествовать; Виктор у него перенял эту непоседливую любовь, определившую выбор профессии и образ жизни на десятки лет.
Гарри попросил Виктора встать у перекрестка. Видны будут сразу две улицы: сугробы у тротуаров, бурое снежное месиво под ногами и на проезжей части, выбеленные балконы, козырьки, карнизы, крыши. При каждом порыве ветра на землю планируют нежные белые облака.
— Проснуться однажды утром — и обнаружить себя героем сказки… Как романтично, как чудесно! Но так ли уж хорошо жить в сказке? Теперь мы с вами сможем ответить — каждый по-своему — на этот вопрос. Недавно на наш остров пришла с запозданием всего на неделю настоящая рождественская сказка…
Виктор шагнул вперед. Нога неудержимо поехала вбок по раскатанному льду. Он непроизвольно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие, но все-таки полетел вниз.
Он здорово приложился боком и, кажется, рассадил руку, упав удачно — на левую, свободную от микрофона. В первый момент Виктор, подняв глаза, увидел бесстрастный объектив камеры, по-прежнему направленный на него, и расхохотался, потому что автоматически представил свой ледовый пируэт со стороны.
— Оказывается, это и вправду опасно, — озабоченно сообщил он объективу.
Виктор приподнялся, но остался сидеть на заснеженном тротуаре: он совсем не был уверен, что с ребрами все в порядке, — и продолжал опираться на руку, чтобы не было видно крови, наверняка бегущей из ссадины.
— Гораздо опаснее, чем можно было бы предположить, сидя дома и любуясь из окна необычной красотой этого дня. Я сделал всего один шаг и превратился из пешехода в… — теперь Виктор позволил себе поморщиться от боли и досады, — по крайней мере, надеюсь, что не в пациента травматолога!
Опять слегка поморщившись, он поменял положение: сел на корточки, провел ладонью по мостовой.
— Итак, прелестный снег коварен, он прячет под собой беспощадный лед.
Всем своим видом показывая, что уже готов легко, как пружина, распрямиться во весь рост, Виктор безмятежно улыбнулся в камеру своей знаменитой, теплой и в меру ироничной, улыбкой:
— Будьте осторожны!
И махнул Гарри рукой с микрофоном:
— Все, хватит!
Гарри опустил камеру и аккуратно, глядя под ноги, направился к нему, но Виктор уже поднялся сам и, засунув микрофон в карман, отряхивал пальто.
— Ребра целы? — спросил Гарри.
Виктор сделал пару глубоких вдохов.
— Вполне. Рука вот только…
Посмотрел. Кровь медленно заливала широкую ссадину на ладони. Виктор наклонился и, зачерпнув чистого снега, потер ранку, чтобы удалить грязь.
— Жалко! — посетовал Гарри. — Через два дня — к нашему эфиру — все растает, твои фортели будут неактуальны.
— Пригодится, — возразил Виктор, — такие впечатления долго не забудутся. И вспоминать станут с удовольствием, кроме сильно пострадавших, конечно. Мол, эка что мы пережили! А впрочем… Отдай сейчас в новости. Ты прав: дорога ложка к обеду.