Андрей Уланов
Разведчик
«ДОДЖ» ПО ИМЕНИ АРИЗОНА
Часть I
БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ
Глава 1
А ведь начиналось-то все, как обычно. Мы тогда шли узнавать, куда немцы задвинули свой гаубичный дивизион. И задвинули ли они его вообще — может, он на том же месте стоит, скирдами прикидывается. Как говаривал Коля Аваров: «Всего-то делов».
На прежнем месте дивизиона не оказалось. Нашли мы там полтора пушечных колеса плюс пяток воронок от «петляковых». Зато от тягачей, что эти гаубицы уволокли, осталась такая шикарная колея — не хуже Герингштрассе. А потом мы столкнулись с патрулем.
Это была первая гадость. И попался-то он нам так неудобно, что не спрятаться, не смыться тихо. А во-вторых, когда мы их стали снимать, Витя Шершень то ли сплоховал, то ли фриц ему попался на редкость живучий — успел, гад, на спуск нажать. В общем, нашумели.
Ну, капитан наш правильно решил — отступать надо к ним в тыл. На переднем крае сейчас от ракет в глазах рябит и чешут по каждой тени. А в ближнем тылу отсидимся, подождем, пока не успокоится, и выйдем. Не к своим, так к соседям.
И тут эти связисты! Нет, ну надо же, чтобы за один выход два раза такая бледнота! Бывало, лежишь часами, а фрицы у тебя под носом бродят — и ничего. А тут — послетались, словно мы медом намазанные.
Хорошо еще, болотце поблизости оказалось. Первое дело против собак. Ручей, он, конечно, тоже неплох, но если по берегам пойдут — найти место выхода могут. А в болото фрицевские овчарки не полезут — не дурные.
В общем, поползли мы на этот островочек, обсохли малость, ну и думаем к ночи выбираться. Все болото немцы не оцепят — тут батальон нужен, а кто ж целый батальон ночью в оцеплении будет держать. Выставят посты и завалятся себе. У немцев ведь все четко — днем воюем, ночью спим. А мы мимо них на брюхе…
И тут по островку как врежут шестиствольным.
Я сначала решил — все, аминь. Был старший сержант Малахов — а осталась воронка от «андрюши». А оказалось — нет, рядом. Повезло. Можно сказать.
Очнулся я на каких-то нарах. Сел, глазами похлопал — руки-ноги вроде на месте, голова тоже. И форма вся целая, даже не порвана нигде — гимнастерочка хэбэ, ремни — брезентовые, как положено, сапоги, даже пилотка в левом кармане — и та на месте.
А главное — нож в правом сапоге.
Вот тут я маленько опешил. Думаю, может, меня и в самом деле свои вытащили. Партизаны там или местные какие, хотя откуда они в прифронтовой-то полосе. Ну не похоже это на немцев — такие роскошные подарки оставлять!
Огляделся. Камера как камера, встать можно, макушкой об потолок не шваркаясь, и шаг сделать можно — от нар до стены. Окна нет, дверь деревянная, железом обита. Все как положено. Я-то сам, правда, не сидел, но наслушался достаточно.
Только я к двери подошел — лязг, грохот, дверь распахивается, а на пороге рожа, да такая, что только в луже да с похмелья увидать можно. Это, помню, нас в мае одна селянка наливкой угостила — ох и было же нам на следующее утро небо с овчинку. А потом еще и от капитана…
Тип, значит, весь из себя такой квадратный, угловатый, явно под «фердинанд» косит. Бородой зарос по самые брови, словно партизанит третий год. Куртка на нем — кожаная, с бляшками, а на поясе меч. Самый натуральный. Из какого музея он его спер — леший знает.
— Выходи.
Ты гляди, думаю, он и по-русски шпрехает. Ежкин кот, куда ж это меня занесло?
Напялил я, значит, пилоточку на всякий случай, и пошли мы. Я впереди, тип сзади. Коридор — ни одной лампочки, одни факелы на стенах чадят. Прямо инквизиция какая-то. Потом лестница, еще дверь, а за дверью еще один тип. Этот в музее еще больше поживился — весь железом обклеился, шлем рогатый, явно нового образца, и, главное, меча ему мало показалось — копье приволок, словно тут им размахнуться где можно. И хоть бы для приличия «шмайссер» на плечо повесил!
Дальше коридор уже пошире и почище пошел, свет солнечный откуда-то сверху пробивается. Еще пара музейных рож навстречу попалась, причем покосился один на меня как-то странно — словно это не он, а я чучелом огородным вырядился. А может, он русского никогда не видел?
Черт, думаю, тут что, доктор Геббельс кино про нибелунгов снимает? А я им на роль Зигфрида подошел? Или на роль коня Зигфрида?
Наконец пришли. Тип с бородой осторожненько так в двери поскребся, прислушался, створку приоткрыл, меня внутрь пихнул, а сам снаружи остался. Причем видно было по бороде, что сильно ему внутрь не то что заходить, а и заглядывать-то не хочется.
Ну вот эта комната мне и самому не понравилась. Большая, в окнах стекла мутные, справа два стола, и оба до краев колбами да ретортами заставлены, и во всех какая-то разноцветная химия бурлит. А за столами, в углу, кресло виднеется, с подножкой и с подлокотниками, вроде как зубоврачебное, да что-то ни я на зубы не жаловался, ни кабинетик этот на докторский не смахивает. Разве что таких докторов, у которых в петлицах по две молнии. Наслышаны, знаем.
Прямо передо мной помост, небольшой такой, а на помосте стол. Здоровый стол, весь красным бархатом забит сверху донизу. А за столом главный тип сидит, лысый, в черном халате без знаков различия. Согнулся и делает вид, что амбарную книгу, что лежит перед ним, изучает.
Ладно, поиграем, кто кого перемолчит. Мне-то что, я на тот свет не тороплюсь, поскольку в него не верю. Мне в него не верить по должности положено, как секретарю комсомольской ячейки.
Ага. Лысый наконец соизволил от книги оторваться и на меня уставился. Глаза у него какие-то странные, неприятные глаза. Словно в автоматные дула смотришь.
А я чего? Я ничего, так, химией интересуюсь.
Забавно, зачем я им все-таки сдался? О планах штаба дивизии нас никто в известность не ставил, а где их гаубичный дивизион, они и сами знают. Не иначе, новую методику на мне будут отрабатывать. А то на кой черт им простой старший сержант?
— Ты, — лысый со своего насеста прокаркал. — Знаешь, куда ты попал?
Ну, вопрос.
— В гестапо, — отзываюсь, а сам лихорадочно соображаю: «Или все-таки абвер? Мундиров-то я не видел».
Ясно только, что не полиция.
Самое странное, что ответ мой типа, похоже, удивил не меньше, чем меня — вопрос. Он даже репу свою лысую поскреб.
— Какое имя тебе?
— Чего?
— Имя!
Поиграть в молчанку? А проку им с моего имени? Нате, подавитесь. Если что — вы меня надолго запомните.
— Старший сержант разведроты 134-й стрелковой дивизии Сергей Малахов.
— Это имя твое?
Нет, откуда они этого клоуна выкопали? По-русски он чешет без акцента, может, из беляков недобитых? Подвинулся на старости лет?
— Нет, почтовый адрес.
Лысый на меня взглянул так, словно я вдруг по-японски начал трепаться. Снова поскреб репу и задумался.
— Ты, — наконец выдавил он, — умеешь убивать.
— Это вопрос?
— Ты умеешь убивать, — повторил тип. Да уж третий год только этим и занимаюсь!
— Не то слово. «Тиграм» с одного плевка башни сношу, а «мессеров» из рогатки, не глядя, щелкаю.
Ну, если честно, башню «тигру» тогда самоходчики снесли. Я только гусеницу гранатой распорол. Но комбат, тот все равно обещал на меня наградную написать. Мы ведь в его батальоне случайно оказались — место для прохода искали, а тут атака. Я «тигра» подшиб, а Прохоров из пулемета не меньше взвода положил. В общем, помогли удержать позицию. Правда, медаль мне так и не дали, да я и не возникал — своих, что ли, мало. А через неделю комбата того снайпер хлопнул.
— Мне нужно будет, чтобы ты убил для меня.
О! Вот теперь понятный разговор пошел. Вербуют. Ну, послушаем, послушаем.
— От этого человека зависит судьба страны.
Ух, ты! Это ж на кого меня нацеливают? Неужто на товарища Сталина?
— И не одной страны.
Нет, точно. Ну, думаю, Малахов, ты теперь любой ценой обязан отсюда живым выбраться и про это змеиное гнездо командованию доложить. Это твоя прямая обязанность, как бойца и комсомольца.
— А моя благодарность не будет знать пределов.
Ага, думаю, держу карман. Из «парабеллума» в затылок. Что б ему такое поддакнуть для правдоподобия?
— Как насчет счета в банке? — с такой ленивой ухмылочкой интересуюсь. — Учтите, я в марках не беру, только в фунтах.
Лысый непонимающе так на меня глянул.
— Платить сколько будешь, дядя? Здесь задаром не подают. — Если он начнет со мной торговаться — значит, все, клюнул.
— Пять тысяч золотых будут достаточной ценой.
Черт! Торгуется! Чего ж делать-то? Может, цену себе попробовать набить?
— Да за кого ты меня, дядя, держишь? — усмехаюсь. — За такие гроши тебе никто ворону не зажарит. Тридцать — и половину вперед.
Ну, думаю, если он это проглотит — значит, здесь не гестапо, а натуральный дурдом.
Тут в дверь снова поскреблись, и в створку просунулась какая-то крысиная морда — с заячьей губой и усиками под любимого фюрера.
— Э-э, мессир, тут…
Лысый тип на меня так косо поглядел.
— Мунгор.
— Да, мессир.
Это, оказывается, моего бородатого конвоира так кличут. Ну и имечко. Хотя и на имя-то не похоже. Может, у них тут клички в ходу?
— Отведи.
А куда отвести, не сказал. Надо полагать, обратно в камеру. Ну, я плечами пожал, руки за спиной сложил — веди, мол.
Обратно мы пошли другой дорогой. Поднялись зачем-то вверх по лестнице, а там — еще один коридор. Широкий такой, и ни единой живой души в нем нет. А в конце коридора, у поворота, солнечный свет пробивается.
Как подошли мы к этому повороту — гляжу, а свет-то из дыры в стене. Не слабая такая дыра, калибра так от ста пятидесяти. Местные ее досками заколотили, но хреново — такие щели, что запросто просунуться можно.
Ну и я как раз напротив двери ка-ак брякнусь об пол. Даже макушкой приложился для достоверности. Взвыл, за сапог хватаюсь, а тип меня за плечо дергает:
— Иди.
— Да подожди ты, — говорю, — дядя. Дай хоть ногу растереть. Щас встану, и пойдем.
А сам в щель пялюсь.
До земли, я так прикинул, метров шесть будет. И кладка подходящая, есть за что зацепиться. Вверх бы я по ней, пожалуй, не рискнул, а вниз — может и получится. Внизу у стены кустарник сразу начинается, хлипкий, правда, кустарник, насквозь все видно, пригорочек недалеко, а за пригорочком — лес.
И тут меня как под ребро кольнуло. Окон тут в коридорах я еще не видел, только у лысого в кабинете, да и то мутные — не видно ни фига. Пока эти олухи меня засекут, пока автоматы из-под своего маскарада добудут, до леса добежать успею. Шансы, конечно, хлипкие, а что делать? Кто его знает, что этим психам через час в голову взбредет? Психи, они психи и есть. А мне про это змеиное гнездо доложить куда следует нужно прямо-таки позарез.
В общем, прокачал я все это в голове и решил — была не была!
— Ладно, — говорю, — пошли, дядя. Руку дай только.
Ну, он мне руку протянул, я за нее взялся, сам встал, а его аккуратненько так на пол уложил — и финкой по горлу. Живучий, гад, оказался — схватился за свою железку и вытащил ее до половины. Но все равно сдох как миленький.
Я доску отодрал, наружу выглянул, смотрю — прямо подо мной бордюрчик, а на нем какая-то уродина каменная примостилась, крылья растопырила и скалится. Ну, думаю, данке шен вам, господа архитекторы. Это ж не пташка, это ж натуральный дом отдыха у дороги. Санаторий.
Сполз я этой пташке на спину, осмотрелся, перелез через нее, за когти на лапах зацепился, повисел — до земли метра три оставалось — и спрыгнул. Приземлился хорошо, ушел в перекат, вскочил, зыркнул по сторонам — никого — и ходу. И назад обернулся только на пригорке.
Ежкин кот! Эта психушка, из которой я так лихо драпанул, оказывается, в замке расположилась. Ну и замок они выбрали себе под стать. Весь черный, зубчатый, несимметричный какой-то. Я, конечно, настоящие замки только на картинках видел, вблизи пока не доводилось, но очень уж неправильный он был. Нехорошее место.
Может, я бы на него и дольше пялился — ноги сами понесли. Но все равно, отпечатался в голове, как на фотопленке. Ладно, думаю, тем лучше. Таких уродов во всем мире наверняка раз-два и обчелся. А уж специалисты сразу скажут, где эта штука находится. И будет вам тогда, ребята, дружеский визит в лице бомбардировочного полка. Камня на камне не останется.
Километра два я по лесу прорысил, гляжу — ручей. Я в него — и рванул себе против течения. Прошлепал еще метров семьсот — и на валун, оттуда — на дерево и в крону, повыше. Тут как раз и собачки брехать начали.
Я на дереве поудобнее утвердился, к коре прижался, вторым стволом прикидываюсь — и выглянул осторожненько. Как раз первый пес показался.
Ну, доложу я вам, и зверюг они тут развели. Ростом с теленка, черный, словно сажей вымазался, на шее ошейник шипастый, в пасти клыки — с палец, пена клочьями летит. Та еще тварь, обычная фрицевская овчарка против нее — щенок недоделанный.
Страховище это мимо пронеслось, за ним еще два таких. Я уж было вздохнул, как вдруг слышу — топот. Хозяева собачьи пожаловали.
Ну, эти ребята явно в музее первыми отоваривались. Трое, на вороных конях и с ног до головы в черную броню заделаны. У седла меч приторочен, и плащи за спиной, словно знамя развеваются. И все черное. Явно эсэс какие-нибудь сдвинутые — заскок у них на этом цвете.
Проскакала эта троица вслед за собачками. Я еще полчаса на дереве поскучал, послушал — нет вроде, не возвращаются, — слез и наддал так, что только пятки засверкали. Такой марш-бросок выдал — любо-дорого. А что? Мешка за спиной нет, автомат тоже к земле не тянет, только и успевай ноги подставлять.
Отмахал я так еще пяток верст, чувствую — притомился. Но вроде оторвался, лая не слышно. Вообще ничего не слышно.
И только сейчас я соображать начал — странный какой-то лес. Обычно, когда по лесу идешь, нет-нет да и цвикнет птаха какая. Даже когда ломишься напролом, словно лось раненый, звук какой-то всегда есть. А тут даже ветра в кронах нет. Нехорошая тишина. Мертвая.
На фронте такая тишь только перед большим боем бывает.
У меня от этой тишины сразу мурашки по спине забегали. Пакостное ощущение — идешь и не знаешь, где тебе на голову кирпич свалится. А то и чего похуже.
Деревья тоже непонятные какие-то. Ни берез, ни сосен — вроде бы дерево как дерево, а что за дерево — леший знает. Первый раз такие вижу.
И погода странная. Лето сейчас, тепло, а солнца не видно. Но муторность на душе такая, словно в самую распоследнюю осеннюю распутицу весь артполк на горбу тащишь.
Одно ясно — на Украину это не похоже. Тогда где я?
Я щетину поскреб — нет щетины. Как вчера вечером перед выходом побрились — вот за сутки и отросло. Хотя — если сразу с того болотца на аэродром и в самолет — запросто могли за пару часов к черту на кулички уволочь. Вот и гадай теперь, старший сержант, куда тебя занесло.
Румыния? Польша? Югославия? Венгрия? Черт его знает. Может, даже и Германия.
А потом я на деревню вышел.
Деревня как деревня. Домов тридцать в ней. Было. По одной стороне улицы дома целехонькие, а с другой — печки черные да головешки.
Ну, этого-то добра я навидался предостаточно. Даже удивился — чего ж они половину-то деревни целой оставили. Спугнули их, что ли? Кто? Неужто и в этих краях партизаны водятся?
Домики, правда, тоже незнакомые. Не избы деревянные и не хаты — у хохлов, я заметил, самая последняя мазанка обязательно в белый выкрашена. А тут — серый.
Гляжу я на эту деревню — и чувствую, как на загривке волосы потихоньку шевелиться начинают. Ой, думаю, товарищи родные, что-то здесь глубоко не так.