– Я обсуждал с некоторыми своими коллегами из Ленинграда возможность создания бомбы…
– С кем? – Перебиваю я его.
– С доктором физ-мат наук Харитоном и его сотрудником Зельдовичем, но я взял с них честное слово молчать о результатах моего эксперимента и нашем разговоре. – Поспешно добавляет он.
– И…
– … и они согласились со мной, что «бомба» вполне реальна. Даже взялись произвести кое-какие расчёты.
– Вам, Игорь Васильевич, следует написать письма в правительство и Академию Наук.
– Думаете настало время? – Останавливаемся, Курчатов берётся рукой за завиток ажурной железной ограды института. – Нет у меня самого ещё большой уверенности в правильности пути, так как я смогу убедить в этом наших академиков.
– Для того, чтобы получить стопроцентную гарантию, – поднимаю глаза к небу. – надо провести ещё сотни экспериментов, для которых нужны тонны урана. Для нескольких бомб – тысячи тонн. Сколько его сейчас у вас?
– Десять килограмм. – Мой собеседник лезет в карман за папиросами.
– Десять килограмм…, Игорь Васильевич, это – замкнутый круг. Без письма – вы не получите уран, без урана – нет уверенности, что это содержание письма – не ошибка.
– Может быть вам, Алексей Сергеевич, обратиться к товарищу Сталину?
– Бесполезно. Письмо будет направлено вашим академикам, а для них моё мнение ничего не значит.
– Ещё один замкнутый круг. – Чиркает спичкой Курчатов.
«Вряд ли удасться убедить наших академиков поддержать нашу инициативу с реализацией уранового проекта».
В моей истории дело сдвинулось только после получения надёжных разведданных о «Манхэттэне», а завертелось – лишь после испытания бомбы американцами.
«Стоп, а что если купить пару тонн руды для СКБ за границей? Никаким академикам ничего не объясняя, не убеждая Сталина и Кирова. Просто напишу Ежову бумагу, что нужен расходный материал для изготовления ключей засекречивания разговоров. Две тонны для начала. Стоит недорого, хотя поинтересоваться в ИНО насчёт объёмов добычи урана в Бельгийском Конго будет нелишним. Уверен, что никому он и задаром не нужен пока. Плёвая задача для Амторга».
– Ладно, Игорь Васильевич, беру уран на себя. – Замечаю облегчение на лице член-корра. – Занимайтесь наукой. Как, кстати, дела с пуском циклотрона?
Курчатов оседлал любимого конька, заулыбался, заговорил жестикулируя потухшей папиросой. На этой неделе намечен пуск, на который он собрался в Ленинград в Радиевый институт.
– А почему вы спрашиваете? – Неожиданно останавливается он и подозрительно смотрит на меня.
– Есть информация, – не собираюсь долго мучить собеседника. – что та же группа ведёт эксперимент с ураном на циклотроне. Разгоняют дейтроны, ударяют ими по бериллиевой мишени, выбивают нейтроны, которые в свою очередь стучат по урану.
– Слышал о таких экспериментах, – подтверждает Курчатов. – Ферми утверждал, что так в 1933 году получил элемент с атомным числом 93. Но что-то там затихло потом.
– Сами видите как работает режим секретности… – делаю многозначительное лицо. – к тому же теперь появились данные, что обнаружен элемент 94, с фантастическими свойствами, похожими на уран 235.
Игорь Васильевич замолкает, обдумывая сказанное мной. Из-за поворота появляется невысокий, спортивного вида человек в сером костюме без верхней одежды, несмотря на прохладную погоду: густые соломенные волосы, синие глаза, крупный нос, массивный подбородок, во рту папироса. Подходит к нам и вопросительно смотрит на моего, ничего не замечающего вокруг, собеседника.
– Алексей Чаганов. – Первым с улыбкой протягиваю руку незнакомцу, показавшемуся мне на кого-то похожим.
– Игорь Тамм. – В тон мне отвечает он.
– … начальник теоретического отдела ФИАНа, член-корр… – Спохватывается Курчатов.
– Товарищ Чаганов, – перехватывает инициативу Тамм. – я к вам по личному вопросу: полгода назад арестован мой брат Леонид, хочу узнать…
«Точно! Они очень похожи, только Игорь постарше».
– Чувствует себя хорошо, – в свою очередь перебиваю собеседника. – встречался с ним вчера. Осуждён на пять лет, дал согласие на участие в экспедиции профессора Зильберминца на Урал. Он ведь у вас горный инженер? (Тамм кивает головой). Если хорошо проявит себя, то сможет освободиться раньше срока. Что ещё? Ах да, выезд экспедиции назначен на середину мая, когда Леонид будет на новом месте я сообщу вам его адрес.
«Профессионально решаю вопросы жизни и смерти. Ни дать – ни взять, Пилат Понтийский Всадник Золотое Копьё».
Москва, ул. Большая Татарская, 35.
ОКБ спецотдела ГУГБ.
19 апреля 1937 года, 18:05
– Товарищ, капитан госбезопасности, – высокая молодая вохровка решается снова напомнить о себе. – разрешите проводить заключённую Щербакову в казарму? Люба с Авдеевым и, примкнувший к ним, Ощепков увлечённо за длинным лабораторным столом отлаживают миниатюрную радиостанцию на трёх стержневых пентодах.
– Да-да, конечно.
«Казарма? Отдельная комната (Люба пока единственная зэчка в моей шарашке) в бывшем кабинете главного редактора газеты „Станок“. Это для мужской части зк (заключённый-конструктор) ОКБ – настоящая казарма с кроватями в ряд в бывшем актовом зале одноимённой газеты. Впрочем и у них условия щадящие – никаких решёток (вокруг всё равно трёхметровый забор и проходные), свободное перемещение по территории с шести утра и до шести вечера».
Мы с Лосевым возимся возле установки для вытягивания из расплава монокристаллических стержней кремния (по методу Чохральского), пытаясь приспособить её для получения ферритовых колец: есть идея, что удастся добиться лучшей повторяемости их магнитных свойств.
– Лёш, – сзади подходит Ощепков. – просьба есть. Нельзя ли мне получить комнату, в которой Олег жил?
Лосев, как кандидат наук, получил право на добавочную жилплощадь (15 квадратных метров), уже завтра переезжает в новую двухкомнатную квартиру возле Измайловского парка и перевозит из Ленинграда Екатерину Арнольдовну. Соответственно освобождает служебную комнату, что находится напротив нашей проходной.
– Что так? Чем у меня плохо? – Подозрительно гляжу на друга.
– Ну, чтоб не мешать, – мнётся Паша. – да и добираться от тебя далеко…
– Да не вопрос, – легко соглашаюсь я. – дам распоряжение.
«Что-то хитрит мой друг, раньше за ним такой деликатности не наблюдалось».
– Спасибо! – Ощепков с энтузиазмом жмёт мне руку. – Тогда я побежал за вещами, переночую у Олега, а завтра помогу ему с переездом.
«ЧуднО… весел и непоседлив, весточку от Оли что ли получил? Кстати, и мне надо подумать о своей личной жизни».
– Чаганов… соедините с приёмной спецотдела… Катя? Чаганов… Кто сегодня дежурный по отделу?… Скажи ему чтобы заступал с семи… Тебя жду с Костей в семь пятнадцать у проходной КБ, поедем по делам. Всё, до встречи.
«Буду делать железное алиби на время своих ночных отлучек».
Катя, после того как я помог устроить её «резидента» (Георгия Жжёнова) в театр Красной Армии (всё просто, позвонил Эйзенштейну: Алексей Попов, главный режиссёр театра, оказался его учеником), пытается предупредить любое моё желание. Новое здание, в виде звезды ещё не построено, театр ютится пока в ЦДКА, бывшем Екатерининском институте благородных девиц.
Лосев, прошедший всего лишь через два развода, бросает на меня насмешливый взгляд, типа: «эх, молодёжь-молодёжь».
«Разубеждать не буду»…
– Знаешь, Олег, – в раздумье почёсываю затылок. – тут маленькими переделками не обойтись: надо перестраивать частоту генератора, тигель нужен другой. Будем строить для ферритов другую установку, тем более что Зильберминц пожертвовал нам свою часть германия, что привёз в прошлом году с Донбасса.
– И ты молчал? – Вскакивает со стула Лосев.
– Вот говорю, – легко ухожу от его захвата. – да там всего-то три литра двуокиси германия…
– Это ж выйдет не меньше шестьсот грамм очищенного материала! – Потрясает он кулаками. – С завтрашнего дня с утра начинаю заниматься кристаллическими триодами!
– А как же переезд? – Возвращаю его с неба на землю. – Вон Ощепков уже копытом бьёт, рвётся выбраться из-под моего надзора.
– Некуда торопиться, – легкомысленно машет рукой Олег. – перееду на следующей неделе (у Паши вытягивается лицо), а он пусть вселяется. Сосед уехал на три дня в деревню, есть свободная кровать (Ощепков пулей вылетает из комнаты).
– Что ж, триоды – это хорошо, – сажусь на стул и жестом приглашаю Лосева сесть рядом. – а не хочешь ли ты, Олег, вспомнить молодость. Например, свой кристадин.
– Причём тут кристадин? – Собеседник удивлённо смотрит на меня.
– А при том, что читал я на досуге статью Френкеля, ты помнишь Якова Ильича, теоретика из Ленинградского физтеха. (Лосев кивает головой). Там он даёт объяснение туннельному эффекту и, в частности, замечает, что этот эффект может возникать в узком запорном слое на границе двух полупроводников и образовывать области с отрицательным сопротивлением.
– Как в моём кристадине…
– Точно. Так вот я подумал, а что если попробовать создать такой переход на германии?
– А как его создать-то? – Лосев садится напротив.
– Френкель пишет, что этот слой должен быть узким с резким переходом… Помнишь, Олег, когда мы начинали делать сплавные диоды, пробовали легировать германий разным количеством галлия и фосфора?
– Чем больше примесей, тем более высокочастотным получался диод… – Вновь подскакивает он.
– Именно, – поднимаю глаза на Лосева. – давай увеличим легирования на два-три порядка.
– Хочешь получить усиление на детекторе радиоуловителя? – Дагадывается он.
– Хватаешь на лету!
«Не уверен на сколько, но думаю раза в три отражённый сигнал усилить удастся. Представляю как будут рады в Ленинграде наши локаторщики. А ещё туннельный диод может заменить отражательный клистрон в качестве генератора… или создать на нём моломощный передатчик – идеально для „жучка“: батарейка на полтора вольта, микрофон, пару резисторов и катушка с подстроечным конденсатором, но об этом лучше промолчу».
– Где германий? – Напирает Лосев.
– В ВИМСе, буду там завтра по делам – захвачу.
«Сегодня ночью погода мне благоприятствует: ни дождя, ни тумана. Даже не смотря на глухо закрытые шторки боковых окон „эмки“ порученца Кирова, можно более-менее сориентироваться куда мы держим путь, фары то и дело выхватывают из темноты дорожные указатели: у моста Борисовкие пруды, Орехово, Петровское и, вот минуту назад, Горки».
Дорога пошла в гору, через короткое время впереди показался крашеный белой краской шлагбаум, который, впрочем, быстро заскользил наверх освобождая путь, не дожидаясь пока мы подъедем. Шины автомобиля зашелестели по мелкому гравию. Красивый двухэтажный особняк о шести колоннах мы оставили слева и затормозили у небольшого домика поодаль, войдя в который я обнаружил своё хозяйство (антенны, магнетрон, авометр и осциллограф), аккуратно сложенные на полу в полупустой комнате: лишь два стола, один стул и слесарный верстак с тисками в углу.
«Ленинские Горки… помнится Киров упоминал в разговоре, что он отправляет жену в Горки, на бывшую дачу Енукидзе. Так сколько по времени сюда ехали? Около часа. Сейчас полночь, в Москве надо быть в шесть, значит на работу – пять часов. Надо торопиться».
И, вместе с тем, действовать неспеша («выдержка – оборотная сторона стремительности, хе-хе»), сколько раз за жизнь убеждался, чем тщательнее подготовишься к первому включению прибора, тем меньше времени уйдёт на его отладку. Методично проверяю все пайки (вполне могли пострадать при перевозке) и начинаю собирать схему: на первом столе, спиральная антенна передатчика, высоковольтный источник – анодное питание магнетрона, реостат для регулирования тока катода, помещаю магнетрон в вырез постоянного магнита. Катодный вывод магнетрона коротким толстым проводом припаиваю к низковольтной цепи питания, антенный – идёт в волновод…
«Коэффициент связи настрою потом».
На втором столе – приёмная антенна, волновод к смесителю (на нём из принятого сигнала вычитается ослабленный сигнал передатчика, чтобы выделить звук), оттуда идёт уже низкочастотный вывод к осциллографу, которой включаю на прогрев, делитель напряжения на максимальное усиление. На верстаке метрах в семи-восьми размещаю микрофон – «гвоздь со шляпкой».
«С ним надо быть аккуратным, тончайшая мембрана в „шляпке“-резонаторе очень нежная, реагирующая на малейший звук, вибрацию или дуновение воздуха. „Гвоздь“ – антенну микрофона на резьбе пока подстраивать не буду, пусть будет введена в резонатор (через эбонитовую вкладку) наполовину, как сейчас».
Опускаюсь на стул, чтобы перевести дух перед решающим моментом, и подношу часы к глазам, удивительно, но с момента приезда прошло уже два часа.
– С богом! – Вырывается у меня, хотя я в своём окружении уже давно отвык от подобной лексики.
Устанавливаю грузик на маятнике метронома (источник звука) в нижнее положение, толкаю его и начинаю осторожно двигать ползунок реостата. Скашиваю взгляд на соседний стол на экран осциллографа, в надежде увидеть хоть какие-то всплески в такт маятника.
«Чудес в жизни не бывает (луч, как острый нож, режет блюдечко-экран осциллографа точно посередине, не оставляя зазубрин), если не считать, конечно, моих приключений».
Лезу за неонкой, закреплённой на стеклянной палочке, надо посмотреть что у нас выдаёт передатчик. Рядом с микрофоном я заранее натянул двухпроводную измерительную линию (две толстые параллельные медные проволоки, отстоящие на ширину пальца): «Точность невелика, но позволяет оценить порядок величины колебательной мощности, наведённой в антенне микрофона».
В моей неонке газ особенный: смесь неона с аргоном позволяет значительно снизить напряжение зажигания, а низкое давление внутри баллона приводит к тому, что для её свечения достаточно тысячной доли ватта.
«Музыка для души, так бы смотрел и смотрел на этот мигающий оранжевый, с синеватым оттенком (при повышении частоты волны пламя начинает синеть), огонёк».
Заворожённо веду маленький пузырёк вдоль измерительной линии, автоматически отмечаю пики и провалы в яркости свечения лампы, плывущей по стоячей электромагнитной волне, а холодный мозг не перестаёт считать: «Длина волны – около двадцати трёх сантиметров, моя неонка зажигается от напряжения около десяти вольт, волновое сопротивление линии – сто ом. Итого – 1 ватт, мощности волны хватает с избытком».
«Если так, то перехожу к смесителю»…
Смеситель оказывается не работает совсем, так как коэффициент связи для обоих сигналов, приёмника и передатчика, был околонулевым. Хорошо так повозился ещё два часа с трубами волноводов, выбирая миллиметры зазоров, пока отбалансировал два этих входных для детектора сигнала. Присел на минутку, включив снова суицидальный звук метронома. Перед этим скрестил пальцы… но это коммунисту не помогло: отклонения луча не наблюдается.
«Отрицательный результат – тоже результат. Остался „гвоздик“ со шляпкой на анаболиках. Ой, время – до отъезда осталось пятьдесят минут»!
Внимательно разглядываю микрофон. Вижу две резьбы: первая на «гвозде» регулирует емкостную связь «штыря» с резонатором, вторая – настраивает объем резонатора, так как стенка, противоположная мембране микрофона подвижная. Ослабляю фиксирующую гайку, вдвигаю «штырь» на один оборот внутрь резонатора и возвращаю гвоздь на место.
«Кажется есть небольшие отклонения или кажется»?
Для верности, начинающими подрагивать руками, делаю ещё три оборота «штыря» и на ватных ногах иду к осциллографу.
«Есть, есть импульсы и точно втакт с ударами метронома»!
– А-а-а! – кричу от переполняющих меня чувств, осциллограф бесстрастно фиксирует всё это на своём блюдечке-экране.
– Что, что такое? – Встревоженный порученец заглядывает в дверь и, сообразив, добавляет. – Пора, товарищ Чаганов.
Через пятнадцать минут, отключив все приборы и закрыв дверь импровизированной лаборатории, оставляем позади подсвеченную луной усадьбу и выезжаем на шоссе.