Прислуга накрыла стол в гостиной. Не скажу, чтобы его ломило от яств, но еда пахла по-настоящему, как должна пахнуть натуральная пища, не снабжённая непонятными примесями с таинственными маркировками, от которых в лучшем случае не будет вреда. Меня учили пользоваться ножом и вилкой, хотя в обычной обстановке я напрочь забывал об этикете и ел как было удобней - руками, с книгой или газетой. Однако не хотелось ударить в грязь лицом, поэтому приходилось следить за собой и, заодно, присматриваться, как ведут себя собеседники.
- Говорите, вы из двадцать первого века? - оторвавшись от тарелки, спросил помощник.
Я знал, что его зовут Аркадием. Первым делом мы были представлены друг другу, таковы традиции, и я находил их весьма симпатичными.
- Совершенно верно. Меня выдернуло из две тысячи девятого года.
- Ну и как там, как живёт Россия, кто на престоле? - включился в беседу офицер.
Я вздохнул, отставил прибор, вытерся салфеткой и откинулся на спинку стула. Разговор предстоял нелёгкий, хуже того - тяжёлый. Если кого-то и ждало нынче потрясение, так это их. Мне вдруг сделалось жаль столь милых людей, не представляющих, через какие муки пройдёт родина. Более того, не знающих, как жестоко с ними поступят спустя всего-то восемь лет, когда раздутый всякой сволочью пожар революции сожрёт немало достойных детей России.
- Что я могу сказать? Россия живёт как всегда - думая, что хуже других. А престол, его не будет. Вернее будет, но не такой. Просрали вы вашу Россию, господа, просрали, - с неожиданным гневом прокричал я.
Их было трое - профессор, его ассистент и поручик Одинцов. Они дождались, когда пришелец из будущего уляжется в спальне, и сидели теперь перед горящим камином, глядя на весело прыгающие красные огоньки.
- Может, это всё ложь? - с надеждой спросил поручик.
- Не думаю, - устало произнёс Дементьев. - Зачем ему врать? Более того, я заметил, как ему было больно, когда он рассказывал нам обо всех этих ужасах. О таких вещах не лгут. Вынужден признать, господа, мы накануне грандиозного перелома, и я боюсь, что ничего хорошего нас не ждёт.
- Он мог приукрасить, сместить акценты, - осторожно сказал Аркадий, которому не хотелось верить в то, что его товарищи по партии могут сотворить с Россией. Разве ради такого исхода он собирался бороться с постылой монархией?
- Всё может быть, господа, но если свершится хотя бы десятая часть из того, о чём он поведал, мне страшно за Россию. И не только за неё. Я боюсь за вас, Аркадий, за вас Андрей Евгеньевич...
- А за себя, Аристарх Петрович? - вскинулся помощник.
- За себя - нет, - отрезал профессор. - В конце концов, я достаточно пожил на этом свете. Мне бояться нечего. А вот вам, молодёжь... - он не договорил.
- Предлагаю донести куда следует, на самый верх, поставить всех на уши, - кипя, как паровой котёл, вскочил офицер.
- Боюсь, нам не поверят. У меня нет доказательств, кроме слов нашего гостя из будущего.
- А если мы предъявим его властям, покажем им машину времени?
- Бросьте, Андрей Евгеньевич. Ничего не выйдет. Я не уверен, что смогу повторить трюк с перемещением во времени. Произошло что-то непонятное, установка сработала не так. А почему - загадка, не поддающаяся объяснению.
- Почему вы столь пессимистичны? Неужели думаете, что там, - поручик вздёрнул подбородок кверху, - сидят одни дураки, которые неспособны разобраться что тут - правда, а что - нет?
- Я не знаю, что могу им сказать, не знаю, - развёл руками Дементьев. - У меня есть интуиция, есть опыт, они подсказывают, что никто нам не поверит. Я не хочу прослыть сумасшедшим.
- А если обратиться к царю? Он слушает Распутина, возможно, послушает нас!
- Николай слаб, а вокруг него мало сильных и надёжных людей. Я бы не стал рассчитывать на самодержца.
- Тогда зачем нам на троне слабовольная кукла? Может, пусть всё идёт своим чередом, - предложил Аркадий.
- Вы хотите залить страну кровью?
- Нет, - смутился Аркаша.
- Тогда не стоит рушить миропорядок. К тому же и без вас будет полно желающих. Хотите к ним присоединиться?
- Я знаю, что Россия несовершенна, но менять её ценой бесчисленных человеческих жизней не для меня. Я не достоевец, господа, я знаю цену детской слезинке и знаю цену жизни, так что мой ответ отрицательный.
- Я рад, Аркаша, ты сделал правильный выбор. Я горжусь тобой, мой милый мальчик.
- И что остаётся делать?
- Будем думать, господа, будем думать. И вариант с эмиграцией из России я считаю для нас самым позорным, - подвёл черту Дементьев. - Мы ведь русские люди, да?
Когда мне предложили присоединиться к этому сговору или заговору, я даже не нашёлся, что и ответить.
- Вы серьёзно верите, что будущее можно исправить?
В линзах пенсне отразился солнечный лучик. Профессор, не отводя взгляд в сторону, произнёс:
- Не важно во что я верю, важно, что я намереваюсь сделать. Мне нужна помощь от человека, владеющего информацией. Кроме вас, у меня никого больше нет.
- Вам больше бы пригодился учебник истории, но, произошла непростительная оплошность... у меня при себе его не было, когда вы врубили эту машинку. И насчёт информации... Я помню только азы, некоторые основные вехи, путаюсь в датах и деталях. Вам точно нужен компаньон вроде меня?
- Почему нет?
- Вы прямо как представитель известной нации - отвечаете вопросом на вопрос. Пожалуй, я приму предложение и запишусь в добровольцы. Терять мне нечего, в будущее возвращаться не хочется, оно у меня какое-то безрадостное получилось. Как распределим роли, уважаемый профессор?
- Для начала создадим тайное общество.
Я усмехнулся.
- Вам что-то не нравится? - спросил профессор.
- Да как сказать. Не люблю все эти масонские игры с системой тайных знаков, иерархией, идиотскими ритуалами. Давайте ещё язык особый разработаем! Как там у Смешариков - будем говорить слова наоборот, вместо 'привет' - 'тевирп' и так далее.
Кто такие 'Смешарики' я объяснять не стал, а профессор не настаивал.
- Не понимаю причин вашего, простите за выражение, зубоскальства. Никто не даст нам возможность официально бороться с теми, кто хочет развалить страну. Придётся вооружиться иными методами. Я беру на себя роль мозгового центра, и возраст, и мои умственные способности, позволяют мне выбрать эту должность. Вы станете моей правой рукой, советчиком и исполнителем некоторых операций. Поручик Одинцов попытается проникнуть в Жандармский корпус. Думаю, у него получится. А мой помощник постарается войти в авторитет у 'товарищей'. Кажется, так они себя называют. Вот уж не знал, что он среди них вращается, - сокрушённо покачал головой профессор. - Потихоньку начнём привлекать на свою сторону надёжных людей, способных помочь нашему делу.
- Боюсь, вы упрощаете. Не спорю, большевики натворили много гадостей, но в семнадцатом они просто подняли с дороги то, что плохо лежало, а это была Россия. Целая страна, империя, если вы ещё ничего не поняли. И вина в том лежит на многих, включая царя и его окружение. Они проморгали войну, две революции. Это была большая ошибка, а история ничего не прощает. Она смела Николая с престола как ненужную вещь.
- Ненужную? Вы уверены в своих словах?
- Ни в чём я не уверен. Просто царь не имел права на ошибку, за что и поплатился.
- Значит, мы сделаем так, чтобы государь не ошибся. Или, чтобы ему не дали ошибиться, - многозначительно добавил профессор.
- Смело, - присвистнул я. - Не буду пока вдаваться в тонкости, кроме шкурных: каким образом вы собираетесь меня легализовать? Здесь я никто, даже не родился на свет.
- Документы я вам выправлю, никому и в голову не придёт придраться. Придумаем вам биографию. Хотите, усыновлю вас?
- Мне сорок, вам пятьдесят. Вас не смущает разница в возрасте между отцом и сыном?
- Вы выглядите намного моложе, я бы не дал вам больше тридцати. Будете моим сыном, рождённым вне брака. Конечно, для кого-то это станет сюрпризом, но таких на самом деле немного. Я оберегаю личную жизнь от посторонних.
- Это похвально. Хорошо, 'папа', готовьте документы, а я пока накидаю на бумаге всё, что отложилось в башке. Эх, говорили мне: 'учись - пригодится'.
Я уложился в два листа хорошей веленевой бумаги. Вспомнил смерть Столыпина, первую мировую войну, в которую Россия ввязалась по какой-то дурости, предательство Рененкампфа, самоубийство Самсонова, устранение Распутина, февральскую революцию, Керенского, октябрьский переворот, Ленина, Троцкого, Дзержинского и прочих 'камрадов': большевиков, меньшевиков, эсеров, позорный Брестский мир, гражданскую войну, интервенцию и вероломство союзничков, НЭП, ГОЭЛРО, коллективизацию, раскулачивание. Хотел было приступить к второй мировой, но потом передумал - и так, много всего накопилось. С этим бы разобраться.
Поручик Одинцов
Одинцов-старший всю жизнь протрудился в маленькой скрипучей конторке, так и не прыгнув выше коллежского регистратора. Чин был низким и что самое скверное - малооплачиваемым. С детства Андрей помнил, как, вернувшись домой, отец облачался в шёлковый китайский халат с широкими рукавами, падал на продавленный диван, наливал из хрустального графинчика стопочку водки, опрокидывал одним махом - не закусывая и не морщась, выпив, вытирал усы и довольно крякал:
- Вот, мерзавка! Хорошо пошла!
Затем раскуривал глиняную трубку и, пуская к пожелтевшему потолку клубы сладковатого дыма, предавался расстройству в чувствах. У Евгения Ивановича помимо сына-балбеса стремительно вырастали три дочери - не умницы, не красавицы и, увы - без приданного. Чиновник скучнел, допивал графинчик до дна, лицо его тут же приобретало густой свекольный цвет, кулаки сжимались, в глазах начинали сверкать недобрые огоньки.
Атмосфера в доме мгновенно накалялась. Домочадцы ходили на цыпочках, опасаясь потревожить главу семьи. Одинцов-старший, в служебном присутствии смиренный агнец, дома превращался в рыкающего льва, и горе тому, кто подвернется под горячую руку.
Евгений Иванович до последней буквы придерживался принципа 'бей своих, чтобы чужие боялись' и лупцевал детей с садистским удовольствием, вымещая обиду за несложившуюся жизнь. Мать их, больная и слабая женщина, боялась мужа, и перечить не смела. А уж тот навострился, умел стукнуть так, что несчастный ребёнок плакал от боли и обиды одновременно. После 'воспитания' приходил черёд унижений иного рода: коллежский регистратор подзывал наказанного и заставлял благодарить 'за науку'. Полагалось говорить: 'Простите, папочка', стоя на коленях и целуя руку.
Андрей устал плакать в уголке, вытирать кровь с разбитых губ и копить злость. 'Рано или поздно вырасту и отомщу за всё', - думал он.
Всё это могло закончиться плачевно как для Одинцова-старшего, так и его сына, но тут приехал из Нижнего Новгорода брат Евгения Ивановича - отставной полковник от инфантерии, ветеран русско-турецкой войны, человек строгий, но справедливый. Он стал свидетелем безобразной сцены: коллежский регистратор отчаянно лупил маленького Андрюшку по щекам из-за пустяковой провинности, сердце старого офицера не выдержало, промеж братьев случился серьёзный разговор, после которого полковник забрал племянника и помог ему перевестись в кадетский корпус, основанный ещё графом Аракчеевым. Так началась военная карьера Андрея Одинцова.
- Кадет, на палочку надет! - неслись за спиной выкрики городских сорванцов.
Отпущенный в краткосрочное увольнение Андрей, шагал по городу улыбаясь. Ему нравилась красивая форма, зависть в глазах встречных пацанов и многообещающие взгляды гимназисток.
Мать через год слегла от чахотки и так и не встала. После её смерти все сношения с отцом прекратились, каникулы юноша проводил у дяди, редкие письма адресовались только сёстрам, которые постепенно нашли своё женское счастье.
Учился он неплохо, лучше всего удавалась гимнастика, ей в корпусе уделялось много внимания. Андрей освоил все имевшиеся снаряды, с удовольствием тягал тяжёлые гири и стал чемпионом курса по подтягиванию на турнике. По другим дисциплинам успехи не были столь выдающимися, однако преподаватели выделяли его как серьёзного и вдумчивого ученика, способного брать приступом любую науку. И всё бы ничего, но однажды Андрей влюбился. Ему исполнилось всего семнадцать лет, и предметом его любви стала ветреная модистка, известная всем кадетам как 'мадемуазель Обожэ'. Сколько воспитанников корпуса прошло через её будуар, знала только она, но в том, что число их исчислялось десятками, не сомневался никто, в том числе кадет Одинцов. Но вот... втрескался по самые уши и ничего не мог с собой поделать. Мадемуазель Обоже, давно переступившей черту бальзаковского возраста, льстило столь горячее внимание со стороны романтичного юноши, она благосклонно принимала знаки его внимания и... продолжала порхать как мотылёк, кружа головы неизбалованным женской лаской воспитанникам корпуса. Другими словами, кадет Одинцов не был первым, не стал и последним.
Переодевшись в штатское, он сбегал после занятий и мчался как угорелый к светящимся в темноте, будто кошачьи глаза окнам пассии. На последние деньги покупал дорогие подарки, забросил учёбу (Какая физика! Какая геометрия! До них ли мне, братцы!), стал дерзким и непослушным. Как итог - едва не вылетел из корпуса. И снова вмешался дядя. Узнав, что племяннику грозит отчисление, он бросил все дела и сумел выцарапать для Андрея недельный отпуск.
Кадет вышел через главный выход, где стояли четыре пушки с медными стволами на зелёных деревянных лафетах. Дядя поджидал в нанятой коляске, выходить из экипажа не стал, жестом пригласил племянника сесть рядом.
- Говоришь любовь у тебя, амуры всякие, - процедил сквозь зубы отставной вояка. - От болезни этой только одно лекарство. Уж я тебе покажу Амуров с Купидонами!
Извозчик доставил Одинцовых к ступенькам 'Парадиза', увеселительного заведения в котором звучал рояль и танцевали молоденькие барышни. Полковник позвал хозяйку, отсчитал ей пухлую стопку ассигнаций и велел не выпускать племянника, пока тот как следует не перебесится.
Из дверей 'Парадиза' кадет вышел полностью излечённым от любовного недуга и, по счастью, не подхватившим иные болезни деликатного свойства. Благополучное выздоровление дядя с племянником отметили в дорогом ресторане, и после этого жизнь Андрея вошла в привычное русло.
Он вернулся к учёбе с прежним напором, за усердие получил погоны вице-фельдфебеля, напрочь изгнав из головы некогда столь милый образ мадемуазель Обожэ.
Закончив корпус, поступил в пехотное училище. Два года, проведённых в стенах старейшего военного учреждения, не пропали даром. Из юнкера Одинцова получился хороший офицер: смелый, начитанный, расторопный, не испорченный политикой и не развращённый доступными женщинами.
Рано или поздно учёба заканчивается. Пробил час распределения по войскам. О том, чтобы попасть в гвардию не стоило и мечтать: нужны были хорошие связи и большие деньги. Гвардейцы жили на широкую ногу, посещали светские салоны, танцевали на балах, пили дорогое шампанское, говорили на французском, кутили в строго оговоренных и безумно дорогих ресторанах. В общем, небогатому Одинцову в гвардии делать было нечего, разве что следовать примеру некоторых знакомых: чтобы поддерживать реноме они фактически находились на содержании у своих обеспеченных жён.
Андрею выпала вакансия в резервный пехотный полк, расположенный неподалёку от Ярославля. К назначению он отнёсся спокойно, сожалел лишь, что не сумел попасть на театр русско-японских военных действий. Казалось, именно там он мог проявить себя полностью. Но не сложилось, так не сложилось. В конце концов, войн на его век хватит.
Знакомство с Аристархом Петровичем состоялось в прошлом году: поручика внезапно вызвали в штаб округа. Пожилой генерал, отрастивший роскошные баки и старообрядческую бородку, объявил, что Андрей направляется в бессрочную командировку, велел отобрать надёжных солдат.
- Ваше назначение будет секретным, постарайтесь никому о нём не говорить, - предупредил генерал. - Даже командиру полка. Вы поступаете в полное распоряжение профессора Дементьева. Его воля для вас приказ.