— Как же за молонью отвечать, если мне здесь и показаться нельзя?
— Как? Молча! Опять же, если хозяин простудится и кашлять начнёт или ногу подвернёт, — спрос с тебя. Нам тебя искать не долго. На Камчатку от нас не сбежишь, да мы и там найдём. Усёк? Тогда, бегом марш отсюда!
Поначалу Васька удирал на четырёх костях, и лишь потом побежал на полусогнутых. На бегу он тихонько подвывал, но возразить ничего не смел, понимая, что пуля летит быстрее, чем он бежать может.
Что все автоматы стоят на предохранителях, Васька, конечно, не знал, да и не слишком утешило бы его это знание.
— Красиво они его, — промолвил Тапир, издали наблюдавший за экзекуцией. — Жаль, у меня ещё грудь болит, а то бы я тоже попихался.
Подошли бойцы, распаренные и уже слегка перемазанные зеленью.
— Вроде, неплохо получилось, — сказал старший. — Больше он тут не появится. Отбили охоту.
— Не начнёт он трепаться направо и налево?
— Не должен. Страх ему язычок прикусит. Но, если и начнёт, кто поверит дураку?
Любители парилки отбыли на позиции, через пару дней ушёл на войну и поправившийся Рома-Тапир. На третьей линии наступило недолгое затишье.
Василий, несколько оправившись от испуга, конечно, молчать не стал, но болтовня его приобрела странные формы. В ближайшую среду, когда старухи ожидали автолавку, Клава подошла к Виктору Аркадьевичу и прямо спросила:
— Говорят, ты генерал?
— Кто же это говорит? — изумился Виктор Аркадьевич.
— Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.
— Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своём жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни — рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать, и я не смог по этажам бегать, пошёл на завод в отдел главного энергетика. Вот и всё моё генеральство. А Васька соврёт, не дорого возьмёт.
На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.
Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зелёный Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нёс Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.
Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола, что там было, и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной болгарки. Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.
Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.
Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.
Пока не погасло сознание, и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул её за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем всё стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он ещё притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а, может быть, громко подумал:
— Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоём мы выживем. Главное — не умирай!
Белый крашеный потолок проник в помрачённое сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.
— Нить! — произнёс Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.
На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.
— Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей — лучший в мире антисептик.
Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.
— Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придётся… Арик, там, во дворе под крышей ещё должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?
— С Ариши, — хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.
Когда вновь пришёл в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включённый телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?
В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильём, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла ещё одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.
Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слёзы скатывались по щекам и падали на подушку.
Кто после этого скажет, что тени не плачут.
Днём — на следующий день или через — сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришёл в себя. Обвёл взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.
Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза её по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.
— Не сдавайся, — прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза — мечта японских аниматоров — оставались пустыми.
На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.
— Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо, нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала — страшно смотреть. Вражеский пиломёт разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.
— Мой вертолёт тоже восстановлению не подлежит, — чуть слышно произнесла Ариша.
— Этот пиломёт — хитрая штука, — не слушая, продолжал Котыч. — Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побеждённых низводят до полного ничтожества. Так что, ты у нас — герой. Тише, герой, не дёргайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломёта зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.
— Не испортит, — отчётливо произнесла Ариша.
— Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься — по-другому запоёшь. Но это будет ещё не скоро, к тому времени медицина в моём лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.
Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнажённое, чуть не пополам разрубленное сердце. И хотя не годится в такую минуту лезть к хирургу с разговорами, Виктор Аркадьевич не выдержал, просипел, что было воздуха в травмированных лёгких:
— Мне во время операции смешная вещь привиделась. Будто рану зашивают паутиной. У меня под потолком паучиха живёт, Машка, вот её паутиной ты меня, как муху бинтовал. Почудится же такое.
— Ничего не почудилось, всё так и было, — ворчливо ответил Котыч, не отрываясь от работы. — Паутина, милостивый государь, к вашему сведению, незаменимая вещь для полевой хирургии. Она тонкая, много тоньше любой другой нити, прочная, на разрыв прочнее стали, не раздражает ткани и рассасывается, когда рана подживает. К тому же это прекрасный антисептик. Никакой кетгут паутине в подмётки не годится. Встанешь на ноги, награди свою Машку самой жирной мухой «За спасение погибающих».
Котыч долго колдовал над неподвижным Виктором Аркадьевичем, а тот лежал, глядя в верхний угол, где за клочком отставших обоев устроила гнездо спасительница Машка.
Как обычно Котыч приборматывал во время работы, не слишком озабочиваясь ответами, если они были.
— А пиявок ты помнишь или только пауков?
— Гирудотерапия, — выговорил Виктор Аркадьевич учёное слово.
— А зачем гирудотерапия?
— Для здоровья.
— Люблю грамотные ответы. Так вот, в слюне пиявки содержится фермент гирудин — сильнейший антикоагулянт. Никакой аспирин рядом с ним не пляшет. Ты хочешь, чтобы у тебя прямо в сердце тромбы образовались? Я — не хочу. Арише пиявок ставить не надо, у неё сердечко молодое, а тебе без пиявиц никуда. Запомнил: гирудин. На ноги встанешь — спрошу.
— Так это ты проверяешь, в разуме я после твоей операции или окончательно с глузду съехал?
— А ты как думал? Что я с тобой просто так лясы точу? Поболтать я как-нибудь потом заеду, к чаю. А сейчас у меня дел невпроворот. Закончу перевязку и побегу.
— Ты мне другое объясни. Смотри, телевизор включён, а третий день кряду показывает не действие, а одну и ту же неподвижную картинку, причём совершенно дурацкую. Что это за выставка-продажа молочной продукции? Раньше я хоть по комнате бродил, а теперь сижу, как приклеенный, взглянуть не на что. Что там случилось?
— Думаешь, я знаю всё на свете? — ехидно спросил Котыч. — Нет, не знаю. Я простой ветеринар, а не электрик, телевизоры не по моей части. Вот ты электрик, ты и займись, как выпадет свободная минута.
Котыч наклонился к Виктору Аркадьевичу и прошептал в самое ухо: — А пока за Аришей приглядывай. Не нравится мне её настрой.
Так устроена жизнь. Вчера получил смертельное ранение, а сегодня — задание, которое ещё неясно, как выполнять. Но ты здесь не просто так, это третья линия обороны, а ты — доброволец, который держит эту линию, и никто тебя с поста не снимал.
— Забавник у нас Котыч, — просипел Виктор Аркадьевич. — Смешной дядечка, а ведь вытащил нас с того света.
— Зря, — спокойно и почти чисто произнесла Ариша. — Я всё равно умру.
Наверное, надо было всполошиться, но Виктор Аркадьевич ответил совершенно спокойно, голосом твёрдым, каким минуту назад звука издать не мог:
— Ты не умрёшь. Дети не должны погибать на войне, особенно такие маленькие, как ты.
Ариша резко поднялась с койки. Трубки, по которым стекала сукровица из смятых лёгких, потянулись следом. Сделав два ковыляющих шага. Ариша больно ткнулась лицом в повязку на груди Виктора Аркадьевича.
— Не такая уж я маленькая и право на смерть заслужила. Да, я не совсем взрослая, но ведь не три же года! В том мире, который почему-то называют настоящим, я была уродом, калекой, какую возят на колясочке. У меня был детский церебральный паралич. Ноги — палочки, руки — кривые соломинки. Я не могла ходить, я даже есть сама не могла, мама кормила меня с ложечки. Единственное, что мне оставалось — компьютер. Тыкать скрюченным пальцем в клавиши, попадая с третьего раза, — вот и вся жизнь. Но однажды, когда мама ненадолго вышла, я скатилась с кровати, не знаю как, докандыбала до подоконника и выглянула во двор. Я хотела броситься из окна, чтобы всё поскорей кончилось. Но во дворе я увидела девочку трёхлетку, которая играла в песочек. Знал бы кто-нибудь, какая это мука: смотреть и не мочь! Великая мечта: стать, как эта девочка, пусть навсегда оставшись трёхлеткой, не расти, как Питер Пэн, но, чтобы у меня были здоровые руки и ноги, чтобы можно было бегать и лепить из песка куличики. Уж не знаю, каким образом, но так стало. Мне потом говорили: не могла пожелать что-то получше: настоящее здоровье, чтобы расти, не оставаясь недомерком, но ведь у меня не было никакой волшебной феи, я ничего не выбирала. Просто получилось то, что так отчаянно захотелось в ту минуту. А потом, мечта ведь не стоит на месте, ко мне прилетел мой вертолёт, и я пошла в добровольцы. Никто не верил, что я смогу. Но я смогла и стала самым отчаянным из летунов. А теперь мой вертолёт сбит, и меня сбили вместе с ним. Этакий боевой обмен — война поменяла меня на вражеский пиломёт. Котыч зря вытаскивал меня из могилы. Мы оба, я и вертолёт не подлежим восстановлению.
— Перестань, — сказал Виктор Аркадьевич. — Не смей киснуть. Ты доброволец и обязательно найдёшь себе дело.
— Я постараюсь, — Ариша всхлипнула. — Но я хочу летать, а никакая другая машина не станет меня слушаться.
Что-то было не так. Вроде бы всё, как обычно, но исчезла спокойная уверенность, что жизнь идёт, как надо. Вечерний стакан кефира встал поперёк глотки. Не придумав ничего лучшего, вскинулся, пошёл в магазин и купил молока. Оказалось ещё тоскливей. Дальше случилось что-то вроде истерики. Он отправлялся в магазин, покупал что-нибудь молочное, дома отхлёбывал чуток и отодвигал покупку с отвращением.
За окном плавилась чёрная сентябрьская ночь. Фонари на проспекте впустую растрачивали жёлтые огни, но ничего не могли осветить. Четыре дворовых фонаря попросту казались насмешкой над городским освещением.
Что же, всё-таки, происходит? Вечером надо выпить стакан чего-нибудь молочного и уснуть спокойно, без сновидений до самого утра. Отчего же так тревожно? Может быть, заболел или пришло время сменить рацион? Но ничего не болит, а на столе уже выстроилась батарея бутылок, баночек и коробок. Молоко питьевое и топлёное, кефир обычный и биобаланс, ряженка, пара каких-то йогуртов, мечниковская простокваша и даже сладкий ацидофилин, который прежде не доводилось пробовать. Прежде… А было ли это «прежде»? Он не мог вспомнить. Знал какие-то факты биографии, но всё как не с ним было.
Может быть, кефир несвежий попался?
С трудом начал повторять общеизвестное: Петров Виктор Аркадьевич. Инженер. Слаботочник. И что с того? Нет, дело явно в кефире. Надо купить другой, и станет хорошо, можно будет спать.
Петров Виктор Аркадьевич оделся, взял ключи и кошелёк, отпер дверь и вышел из квартиры.
Двор был пуст, четыре фонаря впустую расточали люксы и люмены. Безлюдной оставалась детская площадка, ночное прибежище алкоголиков, никого на скамейках, качелях в песочнице. Да и кому тут быть — три часа ночи. Все спят, только Петрову Виктору Аркадьевичу не спится. А всему виной — несвежий кефир.
По проспекту, как на заказ, промчалась заблудшая машина. Спрашивается, какого рожна водителю надо? Тоже кефир покоя не даёт? И ведь у перехода не притормозил, хотя светофор мигает жёлтым.
Перешёл проспект на жёлтый свет, толкнул двери круглосуточного магазина. Вот где света больше, чем днём. Одинокий охранник любезничает с одинокой кассиршей. А Петров Виктор Аркадьевич — одинокий покупатель — бродит среди ночного великолепия.
Молочные ряды — всё это уже покупалось, утреннего привоза не было. Масло, сыры, колбасы… — нет, не надо. Пустеющие мясной и рыбный отделы. Всё не то. Черствеющий хлебный ждёт утреннего привоза. Винный перевязан запрещающей ленточкой подобно новогоднему подарку. Не то, всё не то. Какие-то консервы, конфеты, печенья… Что бы такое съесть, чтобы похудеть? Кончилось съестное, пошли сопутствующие товары. Купить, что ли, рулон туалетной бумаги? Что может случиться, чтобы среди ночи примчаться за туалетной бумагой? С ним ничего такого не случалось.