Перед началом допроса я слегка подготовился. Разработал примерную линию поведения, взял кое-какие бумаги.
Парень из конвойной команды привел ко мне задержанного.
– Присаживайтесь.
Крупный, а где-то даже и рыхлый мужчина, с головой перебинтованной не слишком-то чистым холстом (от простыни оторвали!), уселся на табурет и болезненно морщась принялся ерзать, устраиваясь поудобнее. Похоже, у него еще и копчик болел. М-да, нехорошо это. Некрасиво. Поэтому, я начал с извинений:
– Прежде всего, хотел бы принести вам свои извинения, – начал я. – Вы можете подать на меня жалобу.
Задержанный снова поморщился, потрогал побуревшую повязку.
– Тошнота, рвота, головокружение имеются? – с легкой ноткой заботы поинтересовался я.
– А ты доктор? – скривился задержанный.
– Конечно нет, но симптомы сотрясения мозга общеизвестны, – пожал я плечами. – Кажется, череп у вас не пробит, но может быть трещина.
– А какая мне разница, есть в моей голове трещина, нет ли, если меня так и так к стенке поставят? – усмехнулся наш арестант.
Я посмотрел на своего подследственного. Кого-то он мне напоминает? Крупный, довольно-таки красивый. Стоп! Он же напоминает мне актера, который играл в фильме «Два капитана» директора школы, в которой учился Санька Григорьев! И он же, насколько я помню, играл в «Хождениях по мукам» (старом!) Вадима Петровича Рощина. Николай Гринько? Нет, Гринько – это папа Карло. Ну, потом вспомню.
– Вы мне так и не сказали – станете предъявлять ко мне претензии? Скажу честно – это я вас приложил. И еще скажу: если будете настаивать, что вы с товарищами чисто случайно оказались в доме гражданки Беккер – не получится. Три револьвера, а если добавить тот, что вы у нашего товарища взяли – уже четыре.
Контрик, похожий на Рощина (виноват, на того актера, но это не Михаил Ножкин!) смерил меня презрительным взглядом и процедил сквозь зубы:
– Ты, я вижу, из бывших «вольноперов»? Прапор? Или цельный поручик?
О как! Как же меня быстро раскусили!
– А с чего это вы взяли?
– Выправка у тебя не та. Видно, что послужил, драться можешь, но это не то же самое, что тянуть службу хотя бы лет семь, если с юнкерским училищем считать. Да и в чека кадровые офицеры не идут.
Я не стал спорить, идут или не идут кадровые офицеры служить в ЧК, сейчас это уже не столь важно, а с легким недоумением спросил:
– А почему вы меня все время чекистом называете?
– А кто же тогда, если не чекист? Можешь не волноваться – ставьте к стенке, я ничего не скажу. И еще – можете меня бить или что там у вас?
Я покачал головой, вытащил из папки чистый лист бумаги, пододвинул к себе чернильницу.
– Эх, ну что же вы так сразу. Бить. Пытать. Ужас, что говорите. И с чека опять-таки… Что ж, позвольте представиться – Аксенов Владимир Иванович, инспектор уголовного розыска. Теперь мне бы хотелось знать ваше имя и отчество.
– Подожди… подождите. Какого розыска?
– Уголовного розыска, – терпеливо повторил я, делая вид, что мне не очень понятно изумление подследственного. – А что вас не устраивает?
Мужчина, похожий на актера Гриценко (вспомнил!) с сомнением покачал головой. Верно, пытался сообразить – а что же такое уголовный розыск? Я точно знал, что уголовный розыск в РСФСР будет создан лишь пятого октября, но ведь подследственный-то об этом не знает. В наше бурное время появление или исчезновение той, или иной структуры, мало кого удивляет.
– Уголовный розыск – это сыскная полиция, так? – догадался подследственный.
– Ну да, – кивнул я и, желая придать значимость своей должности, напыщенно произнес: – Только в отличие от сыскной полиции уголовный розыск стоит на защите имущества и жизни всего трудового класса, а не верхушки.
– Значит, ты … вы, – поправился он, – сотрудник сыскной полиции, а не чека?
– Вы бы, уважаемый гражданин, мне представились для начала, – сказал я и вздохнул. – Очень тяжело разговаривать с человеком, не зная его имени. Или вам его стыдно произнести?
– Извольте. Беловесов Василий Петрович, одна тысяча восемьсот восемьдесят второго года рождения, православного вероисповедания, подполковник. А, еще потомственный дворянин. Награжден орденом святого Владимира с мечами. Проживаю… Проживал в городе Петрограде, улица Шпалерная дом семь, в съемной квартире.
Я старательно записывал все данные и, даже умудрился поставить всего одну кляксу.
– Достаточно? – поинтересовался подполковник Беловесов. – Или чтобы поставить к стенке вам нужны еще какие-то данные?
– Ох, да что же вы, гражданин Беловесов, все к стенке, да к стенке, – сказал я с досадой, откладывая ручку. – Лично я, сам бы вас пристрелил за вашу подлость, а что решит трибунал, я не знаю. По законам Российской империи изнасилование каралось каторжными работами, а в республике еще и закона-то нет.
– Слушай, Аксенов, или как там тебя? – вскипел подполковник. – Ты что такое мелешь?
– Молчать! – рявкнул я в ответ так, что чернильная ручка скатилась со стола, а в дверях кабинета показалось испуганное лицо паренька из конвойной команды. – Вы, гражданин подполковник, мне сейчас будете лапшу вешать, что вы с вашими подельниками этой девушке стихи вслух читали?
Вскочив со своего места, я подбежал к подполковнику, ухватил его за плечи, встряхнул и, приблизив свое лицо к его лицу, прошипел:
– Вы думаете, гражданин потомственный дворянин, что сможете уйти от ответственности за содеянное, раз нет уголовной статьи в эрэсэфэсээре? Нет, дорогой мой гражданин Беловесов, пусть к стенке вас не поставят, но вот в тюрьму я вас засажу лет на восемь, а то и на десять. А еще за нанесение телесных повреждений.
Кажется, подполковник был окончательно ошарашен. Он ждал каких-то иных вопросов, а здесь такое. Мне же надо было доигрывать до конца.
– Простите, гражданин подполковник, нервы, – убрал я руки с плеч подполковника и сел на свое место. – Ежели что – можете на меня пожаловаться.
Беловесов покраснел, покрылся испариной.
– Водички не хотите? – невинно поинтересовался я.
Подполковник пил жадно, а зубы стучали о край стакана. Поставив стакан на стол, посмотрел на меня затравленным взглядом.
– Боже мой! Какое нелепое обвинение! – выдавил он. – Вы обвиняете меня в изнасиловании?
Посмотрев на гражданина подполковника как можно презрительнее, я спросил:
– А в чем я вас должен обвинять? В скупке или продаже краденого? Увы, доказательств этого нет.
– Краденого?
Похоже, подполковник сейчас либо бросится на меня, либо его хватит удар. Посему, я как можно спокойнее сказал:
– Вообще-то моя группа работала по знаменитой скупщице краденого. Вам же знакома Амалия Карловна фон Беккер, бывшая актриса императорского театра?
Заглянув в папочку, вытащил из нее паспорт старухи, пошелестел страничками.
– Вот, ваша знакомая на самом-то деле Пелагея Ивановна Самойленко, шестьдесят первого года рождения, мещанка города Устюжна. У нас она подозревается в скупке краденого. Соответственно, за ней уже месяц ведется наблюдение. У череповецкого уголовного розыска было предположение, что она перепродает краденое имущество в Петроград. Собственно для этого в ее окружение и был внедрен оперативный агент, которого вы со своими подельниками избили и изнасиловали. Ладно-ладно, – поднял я вверх обе ладони. – В изнасиловании вас обвинять сложно, так как факт изнасилования должен быть зафиксирован врачом. Да, понимаю, следы воздействия на половых органах женщины, ссадины и все такое прочее.
Насчет подозрений в скупке краденого я врал, а то, что Амалия оказалась Пелагеей – чистая правда. И впрямь, может ли Беккер быть «фоном»?
– Вот что, гражданин инспектор, я вам хочу сообщить, что ни я, ни мои подельники, как вы выразились, никого не насиловали. И уж если на то пошло, я требую, чтобы меня передали в ЧК!
Ишь ты, требовать он мне тут будет!
– Требовать, подполковник, вы будете от своей жены! – жестко сказал я. – А для Всероссийской чрезвычайной комиссии вы слишком мелкая сошка, чтобы она обращала на вас внимания. Вы – уголовник, избивавший женщину. Не исключено, что вы еще и скупщик краденого.
На подполковника было жалко смотреть. Куда подевалась его бравада? Передо мной сидел не бравый офицер, а растерянный мужчина, выглядевший лет на пятьдесят, не меньше. А я продолжал его «добивать».
– Давайте, гражданин подполковник, сопоставим факты. Во-первых, – принялся я загибать пальцы, – когда я ворвался в дом гражданки Самойленко, то застал вас и ваших подельников за избиением женщины. Было такое? Во-вторых, на женщине была порвана одежда – блузка, сорочка. Как вы считаете, если я стану свидетельствовать на суде, мне поверят? И даже если врач не выдаст заключения об изнасиловании – а он, если мы его попросим, выдаст, то для суда хватит и заявления потерпевшей. Вполне возможно, что вы серийный насильник. Ну, мы сделаем ваш фотографический портрет, отправим в Петроград. Попросим наших товарищей, чтобы они напечатали его в газетах – может, в Питере есть жертвы. Знаете же, женщины, которых изнасиловали, часто боятся или стесняются обращаться за помощью в правоохранительные органы.
– Я требую, чтобы меня передали в чрезвычайную комиссию, – глухо прорычал подполковник.
– Да с какой стати? – удивленно воздел я брови. – Мы, понимаете ли, ловим уголовников, а потом должны отдавать их чекистам? Нет уж, мы вас доведем до суда. И сядете вы, гражданин подполковник, по двум статьям – причинение телесных повреждений, степень тяжести пока не знаем, врач должен установить, и за изнасилование.
– Еще раз говорю – я никого не насиловал. Да, вашу девку мы били, такое было. Амалия Карловна рассказала, что девица чересчур любопытна. Мы решили присмотреть за ней и застигли ее на том, как она копается в моем саквояже. Ну, не выдержали. И одежду на ней порвали чисто случайно. Я боевой офицер!
– Вот пусть ваши фронтовые товарищи, посмотрев газеты, увидят, кто скрывался под личиной их друга. Даже если девушка копалась в вашем саквояже, как вы сказали, то это не повод устраивать самосуд. Кстати, – оживился я. – Если вы будете настаивать в суде на своей версии, то за самосуд наказание более строгое, нежели за простое избиение.
– Передайте меня в чека!
– Да достали Вы меня со своим чека! Ваш сообщник, кстати, он уже пришел в себя и дал нам признательные показания, сообщил, что вы группой лиц, по предварительному сговору совершили противоправные действия против половой неприкосновенности неизвестной ему гражданки. Да, еще нас будет интересовать, какие вещи вам передавала для перепродажи гражданка Беккер. Тьфу ты, гражданки Самойленко.
– Передайте меня в чека.
Кажется, подполковника окончательно переклинило. Бывает. Я вздохнул, налил ему еще один стакан воды, подождал, пока он не выпьет.
– Ладно, гражданин подполковник. Наши правоохранительные органы – достаточно гуманные и цивилизованные. Но если вас передавать в ЧК, как вы настаиваете, для этого должен быть веский повод. Согласитесь, я не смогу вас просто так взять и отправить. Нужны веские доводы, так? – Подполковник кивнул. – Ладно, так уж и быть. Я, ваше высокородие, на фронте даже до унтера не дослужился, но как фронтовик фронтовика вас понимаю. Негоже русскому офицеру садиться в тюрьму из-за покушения на изнасилование. В общем-то, за девушку я с вами рассчитался…
– Да уж, – усмехнулся задержанный, потирая ушибленное место.
– Давайте так. Я вам даю бумагу, перо, а лучше – простой карандаш, а вы мне все напишете. Только, имейте ввиду, что это должно быть весомое признание. Что у вас может быть? Ну, подготовка покушения на председателя предисполкома, подготовка к взрыву мостов. Ну, хорошо бы еще, чтобы вы рассказали – а лучше, чтобы планчик набросали, где вы взрывчатку прячете, откуда она взялась. Если говорить высоким штилем, так стенку тоже заслужить надо.
Подполковник задумался. Думал недолго – минуты две или три. Спросил:
– Говорите, если я подробно опишу, как мы готовились к подрыву мостов, вы меня сдадите в чека?
– Так точно!
– Но я вам сразу скажу – что не стану называть имена товарищей.
– Так и ладно. Не назовете, так не назовете. Главное, чтобы взрывчатку указали. Ну, место, где она хранится. Хотя… имя одного из сообщников вы смело можете указать – ну, того, которого я застрелил. Он помельче вас будет, плюгавый. Ему уже ничего не страшно. И к вашему сообщению у чекистов доверия больше будет.
– А, штабс-капитан Артемьев, – кивнул подполковник.
– А того, который дал признательные показания? Ну, что вы собирались изнасиловать девушку?
– Соломатенко, что ли?
– Именно так, – кивнул я, вытаскивая из папки листок, исписанный каракулями. Издалека показав его подполковнику, сказал: – В руки, простите, не имею права давать, но тут все прописано. Соломатенко очень обрадовался, когда ему сказали про тюрьму.
– Вот, сволочь! – возмутился подполковник. – Хрен ему, а не тюрьма!
Подполковник принялся лихорадочно писать. Исписал одну страницу, вторую, а потом принялся делать кроки, довольно четко изобразив и план моста, и места подходов. Отдельно – место хранения взрывчатки. На всякий случай я сразу же забирал бумаги себе. Когда задержанный закончил писать, то глубоко вздохнул.
– И еще, – честно предупредил я, убирая чистосердечное признание в папочку. – Скорее всего, вас расстреляют.
– Да и черт с ним, – зло усмехнулся подполковник, – пусть лучше расстреливают как заговорщика. Хуже, если мои товарищи станут думать, что я насильник и вор.
Глава 11. Дела служебные и личные
Наше губернское управление потихонечку увеличивалось. Оперативных сотрудников стало целых пять человек, а если сюда добавить отряд Павлова, выросший до сотни, то мы уже могли считать себя солидной организацией. А кроме губчека возникли отделы и в городах губернии – в Кириллове, Устюжне, Белозерске и Тихвине. В самом Череповце уездный отдел решили не создавать. У товарища Есина появился заместитель. Николай Кузьмич Андрианов, старый большевик, раньше работавший на железной дороге. Грешен – я слегка обиделся, узнав, что замом начгубчека назначен не я, но потом понял, отчего. Есин, да и другие товарищи уже не раз заводили со мной разговоры – отчего это вы, товарищ Аксенов, до сих пор не состоите в рядах партии большевиков? Я дежурно отказывался – мол, недостоин, а как только, так сразу, дорогие товарищи.
Ну что поделать, если я до сих пор считал, что сотрудник органов государственной безопасности не должен отдавать предпочтение какой-то политической партии. Понимаю, что в восемнадцатом году это звучит нелепо, рано или поздно я вступлю в партию большевиков, но для вступления я должен был «созреть». К тому же свободного времени сейчас настолько мало, что тратить его на заседания первичной ячейки, у меня нет ни желания, ни здоровья.
И дел образовалось, что называется, «за глаза и за уши». Вот и сегодня, мы получили информацию о человеке, якобы хранившим дома излишки продуктов и золото. Так это или нет, но Есин утром отправил меня на обыск. Я задумался, куда мне идти за постановлением – не то в ревтрибунал, не то в нарсуд, но начальник бросил на стол лист бумаги.
– Мандат.
Мандат был отпечатан на машинке. Пока Капитолина в больнице (надо бы навестить девчонку, но зашиваюсь!), в управление взяли новую машинистку. Отпечатано нечетко. Видимо в машинку вставляли несколько экземпляров, а данные уже вписывали от руки.
Мандат за подписью начальника губчека давал мне право на обыск у гражданина Багрушина Епифана Егоровича, проживающего по адресу: Завокзальная, дом пять. А что, очень даже удобно. Не нужно ходить к судье (а я еще помню те времена, когда постановление на обыск получали в прокуратуре), доказывать, что у тебя есть достаточно оснований для обыска, а судья жеманится, чешет затылок, вздыхает и говорит, что маловато доказательств, чтобы он оставил на твоей бумаженции свой автограф, превратив ее в документ. И это у нас! Что тогда говорить про «смежников»?
Взяв с собой четверых бойцов из отряда Павлова, пошел на обыск. Да, пешочком. Если найдем что-нибудь интересное (да, а что нам искать-то? Есин не сказал, а я не догадался спросить), отправлю парней в отряд за подводой. Или пробежимся по городским обывателям, у кого есть лошади и телеги.