Перед самими кольями упряжки все разом остановились. Со свитом и ядрёным матом солдаты под пулями дружно сгрузили сколоченные настилы и, под прикрытием огня товарищей, бросились с ними к колючей проволоке. Нескольких храбрецов пули настигли у кольев, они повисли на проволоке.
Придерживая сабельные ножны, Авестьянов перебежал по настилу и залёг. Выстрелил. Сплюнул от досады, что промазал. Рядом в снег плюхнулись ударники, тут же давшие по одному-два выстрела по траншее. Максимы с холма всё также били короткими, пулемётчики старались экономить патроны и стрелять наверняка.
– Хэй! Хэй! – завертел кнутом возница, подстёгивая коней.
Лошади тронулись и с места пустились рысью. Дровни перемахнули настил. Авестьянов вскочил вместе со всеми, бросился к настилу, который уже подхватили солдаты, и дружно со всеми забросил его на сани. Следом на дровни вскочила вся группа, с многоголосым разудалым свистом упряжка понеслась к последнему ряду кольев.
Перед самым заграждением с возницы слетела окровавленная папаха. У вожжей его заменил ефрейтор Мельник, вовремя подстегнувший коней и так же вовремя их приструнивший.
Всё с тем же свистом и матом ударники бросились с настилом на заграждение. Упал с пулей в груди рядовой Пономаренко, его место занял Авестьянов. Добежали, набросили, залегли, хватая ртом обжигающий морозный воздух.
Вдруг сильно и жалобно заржала лошадь.
– Хлопцы! – крикнул сзади возница, ввернув пару матерных. – Видцепляй кобылу!
Оглянувшись, подпоручик увидел как бьётся в агонии одна из лошадей. Её крики и судорожный храп пронимали по дрожи. Кто-то выстрелил, пресекая мучения. Трое бросились к упряжке, помогая Мельнику распрягать.
Подпоручик передёрнул затвор и повернулся к траншее. Сажен сто осталось до неё. Среди мелькания богатырок, он приметил одну неподвижную. "Выцеливает!" Авестьянов видел его выстрел, сразивший солдата у упряжки. Унял дыхание, поймал на мушку остроконечный шлем и плавно нажал на спусковой крючок. Винтовка привычно ударила в плечо. Не зрением даже, а шестым чувством Авестьянов ощутил как его пуля вышибла врагу мозги.
– К чёрту упряжку! – скомандовал подпоручик. – Все за мной!
Он бросился к настилу, залёг, выстрелил почти не целясь. Вскочил и по колено в снегу побежал. Солдаты бросились следом, подбадривая себя свистом. А в это время на дровнях уже неслась вторая рота, неслась по проторенному пути.
Подпоручик вновь залёг, выстрелил. Где-то справа к траншее добрались две упряжки, там началась рукопашная. Авестьянов вскочил и молча побежал, проваливаясь в снег. Усталости не было, кровь просто бурлила, придавая сил. За ним бежали солдаты, стреляя навскидку, громко свистели, наводя ужас на красных. У нескольких большевиков сдали нервы, они покинули траншею и дали дёру. Кто-то из своих разрядил им в спины маузер.
Пятнадцать сажен… десять… пять… Авестьянов запрыгнул в траншею, на лету заколов красноармейца. Отбил винтовкой штыковой удар второго "товарища", одновременно пнув его в живот. Штык вошёл красному в шею. Перепрыгнув через убитого, подпоручик бросился вдоль траншеи, в которой уже закипела рукопашная. Крики, мат, выстрелы, хрипы умирающих. У многих ударников были наганы и даже люгеры, сабли и кинжалы тоже пошли в ход.
Откуда-то рядом потянуло густым чадным дымом. Красноармеец вывернул из дыма внезапно, что-то крикнул и начал орудовать винтовкой как копьём. Латышского Авестьянов не знал да и плевать ему было, что прокричал этот краснопузый, он поймал нацеленный в грудь удар на цевьё и увёл его вверх и в сторону, следом вмазав окованным прикладом под челюсть. Дальше началась свалка, винтовку пришлось бросить, штык застрял в рёбрах очередного латыша. Подпоручик рубил саблей, потом в левую руку подобрал у мёртвого краскома заряженный наган.
– Етить! Бомба!!!
– Тикай!!!
Ударники бросились назад за поворот траншеи. Ручная граната грохнула слишком близко, двоих убило взрывом, ефрейтора Мельника посекло осколками в руку.
Авестьянов перемахнул через задний бруствер и рванул поверху к ходу сообщения. За ним устремились трое ударников. И все разом спрыгнули в гущу спешащих в первую траншею красноармейцев. Одного из солдат поймали сразу на три штыка, остальные ударники заработали в узком проходе кинжалами, саблями и шашками. Авестьянов прорубил голову "своего" красного, выстрелил прямо в раскрытый, что-то орущий рот шедшего за ним. Рванул к стенке прохода, уйдя в сторону от штыка третьего, одновременно воткнув ему саблю в живот. Осмотрелся. Красных больше не было, ударники за спиной собирают ручные гранаты в чугунных осколочных рубашках, выгребают из карманов убитых патроны.
Вновь началась пальба. Со стороны села к занятым траншеям подходили два батальона латышского полка. В траншеях, как и ожидалось, пребывали дежурные роты, основные силы особого полка квартировались в селе и в отдельных хуторах. По латышам открыли огонь захваченные в блиндажах пулемёты и десятки винтовок. В патронах теперь недостатка не было, их в блиндажах оказалось навалом, как и ручных гранат.
Основные силы 2-го Ударного Корниловкого заняли траншеи на рассвете, отбив передовым батальоном две безуспешные атаки красных. Ближе к полудню ожидался подход остальных полков и обозов Корниловской дивизии. Бой шёл за первой траншеей. Село, в котором скопились красные, обстреливали две трёхдюймовые батареи, захваченные ротами передового батальона. Огнеприпасов было вдосталь, а в резерве полковника Пашкевича имелись артиллерийские офицеры и фейерверкеры. Рота Авестьянова в этот момент стояла в резерве.
Блиндаж в шесть накатов был просторный, разделённый бревенчатыми стенами на восемь кубриков. Было накурено и шумно, ударники грелись и спали урывками у походной печки. В дальнюю от входа секцию, которую солдаты окрестили 'штабной', водили на допрос пленных. Судьба их ждала незавидная, к латышам корниловцы ничего кроме ненависти не испытывали. Ненависть была взаимна, в плен 'цветных' латыши брали редко и если брали, то подвергали изуверским пыткам. Впрочем, латыши вообще редко кого-либо брали в плен.
Пленных после допроса выводили за бруствер и расстреливали. Руководил допросом недавно прибывший из полкового КРП(5) поручик Яблоков, по большей части скучавший. Ни одной ценной птицы пока что не попалось. Был здесь и Авестьянов, Яблоков настоял на его присутствии.
– Рымчук! Ведите следующего, – приказал поручик.
– Слухаю! – фельдфебель открыл дверь и махнул рукой.
В кубрик втолкнули избитого, одетого в офицерский, заляпанный кровью, китель "товарища". Вид его, не смотря на немалый рост и широкие плечи, был жалок, из него словно стержень выдернули.
– Ось так! – ощерился Рымчук, усаживая пленного на табурет. Потом уставился на него в упор. – Так цэ жид!
– Ты чего мелишь, Остапыч? – спросил у Рымчука Авестьянов. – Какой он жид? Ану позови хлопцев, пускай портки с него стянут.
– Нашо? – удивился фельдфебель. – Ось бачьтэ, вашбродь, нис як у горобця, очи наче у жабы!
– Разберёмся, – хлопнул по столу Яблоков, пресекая спор. – Где тут его бумаги… Ага! Ну-с, посмотрим, посмотрим… – поручик прищурился, поднеся к керосиновой лампе удостоверение комиссара. – Так он, голубчик, голландец!
– Голландец? – удивился Авестьянов. – Здесь в России? Понятно, отчего он по-русски два слова еле-еле…
– Та жид вин з Голландии, – гнул своё Рымчук. – Хлопцы кажут, вишать трэба…
– Стало быть, ещё один товарищ из Коминтерна, – Яблоков отложил удостоверение. – В Харькове ко мне один субчик попал, с виду латыш латышом… Начали крутить, дошли до фамилии Судрабс. Оказался дальним родственником по отцу того самого Лациса… Рымчук, уведите, всё одно идиша я не знаю.
– Слухаю!
Пленный попытался вскочить, видимо понял что его ждёт, но был тут же впечатан в пол тяжёлым крестьянским кулаком фельдфебеля.
____________________
(1) ВСЮР – с января 1919 г. все белые армии под руководством Деникина стали называться Вооружёнными Силами Юга России
(2) дровни – широкие крестьянские сани нефургонного типа. Зимой использовались взамен телег.
(3) Реомюр – 1R = 1,25С
(4) та же "будёновка". Появилась в РККА в конце 1918 г. и до конца гражданской называлась богатыркой.
(5) КРП – контрразведывательный пункт. Во ВСЮР имелись КРП трёх разрядов – 1,2,3, соответственно корпусной, дивизионный и полковой.
____________________
Курск, зима 1920 г.
Погоняя матом и кручёнными, извозчик гнал сани по пустынной в этот ранний час улице. Ночью навалило снега, во дворах и соседних проулках впервые за прошедшие годы объявились дворники – степенные пожилые мужики в одинаковых старорежимных шапках с широкими номерными кокардами и в самосшитых тулупах и фартуках. Извозчичьи сани вдруг резко подпрыгнули, угодив в занесённую снегом рытвину – дорога уже года три не ремонтировалась. Возница спрыгнул, деловито оглядел сани, постоял, покряхтел с матерком, да и сплюнул, обратно запрыгнув на козлы.
– Н-но! Пшла, Дохлая! – дёрнул он вожжи и сани неспешно поскользили по дороге прочь.
Люба, барышня девятнадцати лет с бледным от частого недоедания лицом, в заношенном некогда великолепном шерстяном оренбургском платке, оставшимся от покойной матушки, да в обветшалом дамском пальтишке и валенках, шла по тротуару, попеременно меняя устающие от тяжести чемодана руки. Она то и дело опасливо озиралась, словно ждала невесть какой угрозы, и чуть не каждую минуту поплотней запахивала свободной рукой воротник, защищаясь от стылого ветра.
Выйдя на перекрёсток, Люба наткнулась на пикет солдат с чёрно-красными погонами. Их было трое: с винтовками за плечами штыками вверх, в полинялых шинелях, туго перетянутых ремнями на груди, на каждом папахи с кокардой. Небритые, озябшие, не смотря на разведённые у самого торца дома костёр. "Корниловцы!" – мелькнула мысль и Люба прибавила шаг. Солдаты бросили на неё мимолётные взгляды, продолжая держать растопыренные пятерни поближе к огню.
Город в последние дни был полон противоречий; он будто и застыл, словно погрузившись в мёрзлое болото, и в то же время бурлил. Улицы наводнили беженцы, кто возвращался, а кто и стремился прочь. Чемоданы, котомки, сумки, повозки, сани – всего этого на окраинах хватало с избытком. Возвращались горожане из старорежимных – все те, кого большевики объявили классово чуждыми, те кто ушли осенью при отступлении белых, ища с уходящими, а зачастую и драпающими полками спасения от красного террора. Возвращались и мастеровые, вновь надеясь открыть свои мастерские и артели. Уходили же все те, кто боялся правдивости слухов о деникинцах, а точнее – теперь уже о врангелевцах, или опасаясь "трудовой мобилизации" пусть и с иным названием, что практиковали красные. Кто ж их знает, этих господ генералов, рассуждали куряне, а ну как тоже отправят в стужу в мёрзлой землице окопы рыть? Боялась этого и Люба, целый месяц рывшая траншеи под охраной девятнадцатилетних красноармейцев, мобилизованных где-то на Орловщине и в северных уездах Курщины, или, что куда страшнее, под въедливым вниманием венгерцев. Этих девушка боялась до смерти, насмотревшись, что они для устрашения вытворяли с беглыми – русскими мужиками и бабами.
Опасалась Люба и белых, отчётливо помня развешанных на столбах подпольщиков-большевиков, когда деникинцы оставляли Курск осенью, причём эти же самые – корниловцы, волею судьбы второй раз взявшие город совсем недавно. Второй раз корниловцев цветами уже не встречали, горожане помнили, как обошлись с ними вошедшие потом в Курск красные.
На выезде, вдоль просторной прямой улицы частного сектора скопилась длинная очередь. Семьи и одиночки, старики и молодые, разных сословий и политических взглядов. О последнем, впрочем, в очереди помалкивали. Девушка пристроилась в конец и зажала между ног чемодан, постояла, осмотрелась да и присела на крепкий, оббитый стальными полозьями корпус.
– …нашли же вы время лечиться, папаша! – усмехнулся гладко выбритый коренастый мужичок в ватнике и кроличьей шапке да с перемётной сумкой через плечо. – До вашей Ялты, поди, с год пробираться.
Его собеседник – старикан с благообразным лицом и аккуратной совершенно седой бородкой, одетый в клетчатое пальто с меховым воротником и каракулевую шапку, простецки эхнул и с прищуром вопросил:
– Сами-то вы, голубчик, куда собрались?
– Я-то? Я в Путивль иду… Там, говорят, токаря нужны. И платят хорошо – мукой и сукном.
– Да откуда ж вы, помилуйте, знаете, что в Путивле кто-то нужен и чем платят?
– Знаю, папаша, – отрубил рабочий. – Там после забастовки комиссары нашего брата на бойне несчётно извели. Так что, дело верное, мне это надёжный товарищ сообщил…
– Потише б вы! Эти… – старик кивнул на стоявших в отдалении солдат. – Эти словечко это не любят.
Рабочий сплюнул и уселся на свой тюк, заменявший ему чемодан. Залез в карман и вытащил горсть семечек, быстро глянул на старика и протянул руку.
– Благодарствуйте, – принял в ладонь семечки старик и принялся их лущить, неумело, но в охотку.
Люба отвернулась, сглотнув голодную слюну. В животе привычно забурчало, а в глазах на несколько мгновений заплясали тёмные точки.
Очередь вскоре продвинулась и разделилась на три потока. Девушка пристроилась к среднему и вновь села на чемодан. К очереди подъехал конный поручик-алексеевец, направляясь к заставе. Разговоры на какое-то время разом смолкли. Люба рассматривала поручика, показавшегося ей неожиданно красивым: утончённые черты лица и короткие чёрные франтоватые усики; офицерская шинель, сшитая явно совсем недавно; отливающие латунным блеском шпоры на высоких кавалерийских сапогах, перетянутых ниже колен ремешками. Шашка с алым темляком, белые погоны с красными просветами и вензелем "А", красно-белые петлицы и выглядывающая из-под башлыка пристёгнутая к подбородку фуражка с красным околышем и белой тульей, лихо заломленной по бокам. Красный цвет просветов и околыша вместо более привычного синего говорил, что поручик из одного из конных алексеевских полков. Кобыла его, бурая с белыми подпалинами в паху, отличалась хорошей статью.
"Боже! Как ему не холодно?" – подумалось ей, глядя на его фуражечку.
– Ездют всюду, – пробурчали у неё за спиной, когда алексеевец ускакал вперёд.
– У нас на Ямской третьего дня обыски были, – донёсся другой голос, сиплый от застуды. – Троих в контрразведку увели.
– Третьего дня? Знамо дело, кокнули их уже.
– А они что, большевиками были? – вмешался третий голос, женский и усталый.
– Да хрен их разберёшь, Анна Петровна, – ответил тот же сиплый. – Пашка-то, Савелия сынок, точно большевичок, а те двое у нас с недавно поселились, с декабря.
– Вот я и говорю, – вступил первый голос, – что те, что эти – один чёрт лысый! Была Совдепия, стала Кутепия…
– Ты это брось, – охолодил его сиплый, – так и несдобровать можно. За городом хоть и перестали вешать, но читал, что в газетках пишут? Нет? Расстрельные списки, кого и за что в расход.
– Прям как комиссары…
– То-то!
– Вешать не перестали, – возразил женский голос. – С чего ты взял? За грабежи до сих пор вешают, мне соседка говорила. Она сама видела в Гремячке повешенных с табличками "За грабежъ".
– Слыхали? – вклинился в их разговор чей-то четвёртый голос. – Господа-охвицеры ювелирный магазин разграбили, а сами за грабежи вешают. Вот они вам законность и порядок!
– Это ты хватил, почтенный, – ответил сиплый. – Всех ювелиров ещё осенью обчистили – на нужды армии. Их тогда ещё вне закона объявили…
Слушавшей разговор Любе показалось, что говоривший смеётся, но за спиной не доносилось ни звука хоть как-то похожего на смех.
– Все камушки и золотишко в военную казну пошли, – продолжал рассказывать сиплый. – Старого Вениамина Львовича корниловцы со всею семьёй кончили, а у него дома, говорят, барахлишка золотого, обручательных колечек да лампадок и фамильных камелий до одури много сыскали…