— Ты чьих будешь? — спросил, улыбаясь.
Парень, морщась, поглядел на Стрекозу, перевёл взгляд на варнака, на пистолет.
— Магазин пустой, — произнёс он.
Пастырь поднялся, отошёл, проверил.
Действительно — пустой пистолетик. На понт взял паренёк. Ну ладно. С тобой-то, хлюпиком, справиться не мудрено, если дёрнешься. Хотя вряд ли ты дёрнешься — Стрекоза, видать, хорошо тебя приложила. Как ещё не убила такой хреновиной. Пастырь поманил Стрекозу поближе, взял у неё из руки толстый металлический прут, подобранный, видать, где-то там же, на чердаке.
— Так ты чьих будешь-то? — повторил он свой вопрос.
— Да пошёл ты, — бросил парень, неуверенно поднимаясь. Нетрудно было представить, каково ему сейчас, как гудит царь-колоколом башка. И, однако, это не повод грубить.
Пастырь сделал шаг вперёд, несильно рубанул парню в поддых. Тот, гыкнув, сложился пополам, упал на колени.
— Я ж тебя сюда не звал, парень, — сказал варнак, словно извиняясь. — Ты сам пришёл. И начал мне в башку пугачом тыкать. Так чего теперь обижаешься?
— Надо было тебя… топором, — пропыхтел паренёк, переводя дыхание.
— После драки кулаками не машут, — покачал головой Пастырь.
— Да вломи ты ему, дя Петь, — вмешалась Стрекоза. — Дай железякой по кумполу, чего он!
Парень бросил на неё удивлённый взгляд.
— Ничего у тебя дочурка, — сказал он уже нормально, отдышавшись. — Пистолет верни.
— Ага, сейчас, — усмехнулся варнак. И Стрекозе: — Иди, Оль, собирай вещички. Место менять будем, а то этот…
Она кивнула, скрылась в подъезде.
— Ты как выживаешь-то, парень? — спросил Пастырь, проводив девчонку взглядом. — Один, что ли?
— Тебе-то чего, — невесело отозвался тот. — Как могу, так и выживаю.
— Михайловский?
— Да. И что?
— Да ничего. Давеча ты спрашивал. Теперь, вот, я вопросы задаю. Так ты один?
— Один. Моих убили сегодня.
— Ага… — прищурился Пастырь. — Это каких таких твоих?
— Со мной ещё два мужика были. Из нашей роты.
— Из роты?.. Кролы?
Парень поднял голову, долгим взглядом посмотрел на варнака, поблёскивая в лунном свете глазами.
— Так ты вон про каких Кролов, — произнёс задумчиво. — Знаешь их?
— Нет, — пожал плечами Пастырь. — Не успел познакомиться. Их сегодня пионеры завалили.
— Бля-а! — замотал головой парень. — Мир в жопу валится…
— Да свалился уже, — усмехнулся варнак. — А ты, стало быть, из них? Мент?
— Я из роты охраны. Мы в Сосновке стояли, охраняли лагерь. Там лагерь пион…
— Знаю, — оборвал Пастырь.
— Ну вот, — кивнул парень. — Там потом такой бардак начался!.. Это хорошо, что Кролов завалили. Уроды они. Были.
— А твоих кто порешил?
— А я знаю? Хмыри какие-то бородатые. Их дофига привалило откуда-то. Камаз, мотоцикл. Одни въехали с Южной, другие пёхом со стороны садов пришли. Не знаю, это всё одна шобла или разные. Мы, короче, на садах отсиживались. Там они нас и почикали. Мне повезло, ушёл. А Тимоха с Ведром там остались.
— С Ведром?
— Ну да, а что? Знал его, что ли? Ведерников Колян.
— Нет, — покачал головой варнак. — Погоняло знакомое просто.
— Его гранатой накрыло. Хороший был мужик.
— Сын у него был.
— Был. Он из-за него сюда и пришёл. Сам-то он спасский, а жена бывшая с сыном… Так ты его знал всё таки?
Вышла из подъезда Стрекоза с Пастыревым рюкзаком на плече.
— Тебя как зовут, парень? — спросил варнак.
— Серый. Сергей, в смысле.
— Угу. Ты вот что, Серёга, давай-ка с нами.
— Куда?
Стрекоза подошла, встала рядом, поглядывая то на одного, то на другого.
— Ну, до утра пересидим где-нибудь. А там двинем в Дубасовку. Мне надо вот эту, — кивнул на Стрекозу, — чуду родным доставить. Ну а дальше — посмотрим, по обстоятельствам.
Сергей задумался. Посмотрел на Пастыря, на Стрекозу. Посмотрел в задумчивости на притихший город.
— Не, — покачал головой.
— Серый, ты не прав, — попытался убедить парня варнак. — Нельзя сейчас по-одиночке. Вместе надо держаться. Один не выживешь.
— Как-нибудь, — замотал головой парень.
— Ну ты балбес! Ты чего делать-то будешь в городе? Уйдём в деревню, там как-никак проскребёмся зиму. А весной… Весной жить начать попробуем. Заново.
— У меня мать в Михайловске. Может, живая, — отозвался Сергей. И вдруг — заскулил, заплакал, по-пацаньи, жалобно, размазывая по лицу слёзы и кровь с руки. Потом застонал, замотал головой, разгоняя нахлынувшую, видать, из затылка боль.
— Серёга! — настаивал Пастырь. — Не дури. Если ты мать не нашёл до сих пор, так и не найдёшь уже. Если жива — рано или поздно пересечётесь. Мы ж не насовсем уйдём. Сейчас все из города по деревням пойдут. В городе не выжить зиму.
— Нет, — уже твёрдо ответил парень. — До холодов похожу ещё по городу. А там — видно будет.
— Ну и дурак, — отвернулся Пастырь в сердцах.
— Пистолет-то отдашь? — спросил Сергей, стирая с глаз последние слёзы. — Отдай.
— Извини, Серый, — покачал головой Пастырь. — Времена нынче такие. У меня, вон, девчонка. Может патронов надыбаю где…
— Отдай!
— Нет.
Пастырь сунул Ольке железяку («если дёрнется — наотмашь, в лоб»), отошёл к луже, выхлебал набранную в коробку воду. Потом порыскал по траве в поисках топора. Нашёл и сунул за пояс. Взял Стрекозу за плечо.
— Ну ладно, Ольк, пойдём вон в ту пятиэтажку. Там до утра перекантуемся.
— Да мне поровну, где вы будете отсиживаться, — усмехнулся Сергей, отгадав незатейливую Пастыреву хитрость. — Отдай «макара», будь человеком.
— Идешь с нами? — последний раз повернулся к нему Пастырь.
— Нет, сказал же.
— Ну бывай тогда, Серёга. Бог даст свидимся ещё.
И подтолкнул Ольку, пошагал вперёд, растворяясь в неверном лунном свете.
Парень проводил их взглядом, сплюнул вслед, выматерился. Потом неловко поднялся, придерживая голову. И скрылся в подъезде, на чердаке которого отсиживались Пастырь со Олькой.
27. Полёт стрекозы
Солнце только-только поднималось, когда они крадучись вышли из города. Вышли той же дорогой, которой Пастырь входил — через разбитую и поблёскивающую в рассвете лужами Репейную. С полей, из рощ тянуло осенью. В городе её запах был не так ощутим, а вот тут, едва вышли за пределы этого мёртвого скелета, осень сразу дала о себе знать. За те дни, что Пастырь провёл в Михайловске, заметно похолодало и задождилось, погода окончательно и бесповоротно повернула на скорый ноябрь. А там и зима не за горами…
А Стрекозе всё это было постольку-поскольку. Шла себе, улыбалась своим мыслям, дышала всей грудью и болтала о том о сём. И Пастырю было хорошо и уютно от её ниочёмной болтовни, от её соседства, от того, что не один он теперь. Ненадолго, правда… Хорошо это или плохо, он ещё не решил. С одной стороны, понимал варнак, что девчонка ему не компания, а только обуза. А с другой… С тоской ожидал, что придут они в Дубасовку, и окажется родня Стрекозы живой да здоровой. И тогда снова он останется один.
А ещё мысль о пионерах не давала покоя. Не нравилось ему, что и как произошло при его участии в эти дни. Неправильно всё было как-то, нехорошо.
Думалось и о том, что делать дальше. В Михайловске его больше ничто не держало, кроме разве родного дома, спящего сейчас посреди агонизирующего города. Но оставаться в Михайловске зимовать — не вариант, нет…
Вообще, оставаться жить — не вариант. Чего теперь ждать от этой жизни, что с неё можно поиметь? Строить новое будущее? С кем? Для кого? Зачем?
— Стрекоза, дя Петь! — восторженно взвизгнула Олька, тыча пальцем в серебристое насекомое, снявшееся с ковыля и уносящееся пулей в сторону дальнего озера.
Девчонка! Ребёнок. И этот ребёнок вчера холодно и безучастно требовал добить такого же ребёнка…
Стрекоза. Вот для неё и нужно строить это новое будущее. Для неё, для пионеров, забившихся по углам в холодном и тёмном здании вокзала. Для их детей и детей их детей. А как ты хотел, Пастырь?.. Плюнуть на всё, обидеться на этот жестокий мир и сдохнуть в своей мёртвой квартире, оплакивая прошлое — это проще всего.
Стрекоза-то откуда?.. Октябрь уже, уже на холода повернул, а она всё летает…
В город бандюки явились. Вот это — самое худшее из всех зол, которые сейчас можно было дьяволу придумать. Это хорошо ещё, если они проездом. Порыскают по мёртвому городу денёк и свалят. Да конечно, наверняка свалят. Что им делать в тишине этих заразных улиц. Но если эта шобла наткнётся на остатки пионеров…
И Серёгу жалко. Пропадёт парень.
Наверное, он сказал это вслух, потому что Стрекоза приостановилась, повернулась к нему.
— Жалостливый ты сильно, дя Петь, — сказала она. — Нельзя так.
Он тоже остановился, долгим взглядом заглянул ей в глаза. Потом зябко повёл плечами и двинулся дальше. Стрекоза постояла, глядя вслед. Догнала, хлопнула по плечу:
— Да ладно ты, не заморачивайся!
И умчалась вперёд.
Постоянно давящее на плечи чувство опасности, тревога, ежедневный страх и тоска — всё это свалилось с девичьих плеч, и Стрекоза носилась теперь по дороге и лугам, как вырвавшийся на волю жеребёнок. Летала, как самая настоящая стрекоза.
Пастырь поморщился, присел на дорогу. Стянул с ноги берц. Ботинок давно уже грозился запросить есть. Изначально не по размеру, разношенный до безобразия и постоянно натирающий пятку полупарок ощерился в гнусной ухмылке. Пастырь вытряхнул из носка давно истёртый, искрошившийся листок. Порылся в сидоре, достал библию. Перекрестившись, вырвал из евангелия от Иоанна очередной листок. «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осуждён…» Сложил, приладил к пятке. Натянул обратно носок, напялил ботинок. Встал, потопал ногой.
Вот так-то, брат Пастырь. Вот тебе ещё одна печаль… Эх!..
Повернулся и — замер.
Стрекоза притихла шагах в тридцати впереди. Стояла, заведя руки за спину, поджавшись испуганной птицей. А перед ней, шагах в десяти мрачно стоял мужик с ружьём в одной руке.
А второй у него не было.
От сердца отлегло. Разом накатившая на душу щемливая волна — спала. Михай!
— Эй, Михай! — обрадованно крикнул Пастырь, припуская к ним. — Здорово, ром!
Уже когда он подбежал, и метров пять оставалось до Ольки, Михай глянул на него, велел:
— Стой, парен! Остановис и стой, где стоишь.
— Эй, Михай, ты чего? — улыбнулся Пастырь. — Не признал?
— Стой! — нахмурился цыган. — Признал. А то стрелял бы уже. Стой, парен, не встревай.
— Ты чего? — снова неловко улыбнулся Пастырь. Но что-то в цыгановых глазах заставило остановиться.
Он увидел, как подрагивает, будто от холода, стоящая впереди Стрекоза. Как покачивается в Михаевой руке двустволка. Курки взведены. А глаза его черны как ночь от тоскливой ненависти.
— Так помнишь унучку мою? — спросил цыган глухо, с надрывом, продолжая, наверное, начатый разговор.
Стрекоза молчала, опустив глаза, трясясь, как в ознобе.
— Помнишь, — кивнул Михай. — И я не забыл, как ты смеялас, когда… когда… рвала её!
Он захлебнулся яростью, хлынувшей, перехватившей горло; задохнулся воспоминанием, которое не потускнеет никогда, будет жечь душу и томить до самой могилы.
Пальнёт сейчас, — подумал Пастырь, осторожно потянув из-за пояса топор, делая несколько шагов вперёд.
— Не надо, парен, — покачал головой цыган. — Не надо. Не хочу тебя убиват.
Чёрт! Это надо же. Чего забыл старый на этой дороге? Судя по сидору за плечами, пошёл, наверное, по деревням, искать поживы. И надо же было на него нарваться! Да, Стрекоза говорила же про цыган, но вроде ни про что такое не упоминала. Чем она-то так обвиноватилась перед Михаем?
— Меня заставили, — выдавила Стрекоза, не поднимая глаз.
— Правда, Михай, — вступил Пастырь. — Ты чего, а? Она ж ребёнок! Ты ж ничего не знаешь. Они же там под этим ходили, под…
— Ша! — стрельнул в него глазами цыган. И Стрекозе: — Это ты ему можешь рассказат, а мне — не надо. Я там был, видел. Волосы не ты ей жгла? Заставили?! Глаза выкалывала! Тоже заставили?!
На густых ресницах его повисли проступившие слёзы, застлали, затуманили видимость. Михай тряхнул головой — второй руки-то не было, чтобы утереть глаза.
Пастырь понял, что лучшего момента не будет.
— Михай, сзади! — крикнул он, показав пальцем за спину цыгана, отвлекая.
А сам тут же прыгнул вперёд, толкнул Стрекозу в плечо, отшвыривая за обочину, заступая за неё, под ружьё, другой рукой выдёргивая из-за пояса топор.
Грохнула Михаева двустволка. Один ствол. И тут же, следом — второй. Вжикнуло возле самого Пастырева лица. Не поверил цыган, не повёлся на простую уловку, хотя и вздрогнул от неожиданности и даже шаг в сторону сделал.
Стрекоза охнула от тяжёлого мужицкого толчка, полетела в траву.
Пастырь присел невольно, под звуками выстрелов. Рука замахнулась бросить в цыгана топор, но сообразил, что у того стволы уже пустые — осадил руку.
Поднялся, поигрывая натянутой улыбочкой.
— Всё? Отстрелялся, ром?
А тот вдруг выронил ружьё, повалился на колени, склонил голову и принялся шептать что-то, крестясь.
— Стрекоза, — позвал Пастырь оборачиваясь, — ты как там, не ушиблась?
Девчонка не ответила. Лежала в траве, разметав руки и неловко подвернув ногу, уставясь за горизонт пустым неподвижным взглядом. Из под ветровки её выглядывал подорожник — почему-то не зелёного, а красного, алого цвета.
— Олька!..
Большая стрекоза снялась с головки чертополоха, метнулась под ветерок, мелькнув на поднявшемся уже солнце серебряной пулей. Пошла выше, выше, посверкивая крылышками, превращаясь в точку, исчезая.
— Стрекоза!..
Изо рта её вытекала на придавленную траву тонкая красная струйка, рисовала странноватый цветок на листе лопуха.
— Михай? — Пастырь повернулся к цыгану. — Как же так, Михай?! Ты чего наделал, а, тварь черножопая?!
Тот не ответил, продолжал молиться.
Пастырь подошёл к девчоночьему телу. Присел, бросив топор. Заглянул в безжизненное лицо. Потом повалился рядом, уставился в небо.
— Сучья жизнь, а! — простонал он. — Ну сучья же ты жизнь!
28. Закат
— Иди, ест будем, — позвал цыган от костра.
Пастырь поднялся от свежей могилы, возле которой просидел весь день, подхватил лопату, пошёл к вагончику. Поставил инструмент у крыльца, отряхнул штаны, посмотрел тяжёлым взглядом на Михая, снимающего с огня чайник.
Подошёл, опустился на ящик напротив цыгана, не сводя с его лица взгляда.
— Ты прошшай меня, — сказал тот, опуская взгляд на огонь.
Пастырь покачал головой, пожал плечами, вздохнул.
Прошшай… Кто тут и в чём виноват? Нет тут ни правых, ни виноватых. Теперь Пастырь это точно знал.
— Как ты жить с этим будешь? — спросил.
— Я не живу давно, — ответил цыган. — Умер я.
— Это ты хорошо придумал, — кивнул Пастырь. — Удобно.
— Что сказат этим хочешь? — покосился Михай.
— Да ничего, — отмахнулся варнак. — Живи как знаешь.
Пока хлебали скудное картофельное варево, не произнесли ни слова. Не о чем было говорить, да и не хотелось.
Тянул по-над головами северный ветер — степенно-неторопливый и зябкий, — обещал скорый снег. Вдалеке, за холмами и рощами притаился, как раненый зверь, Михайловск — лежал и ждал нового рассвета, который, может быть, оборвёт агонию, подарит долгожданную окончательную смерть. Или жизнь.
— Говорил тебе, не ходи туда, — произнёс Михай. — Говорил же…
— Я вот про пацанов думаю… — отозвался Пастырь. — Как они там?
— Ты — о них?!
— О них.
— О дэвлэчко!.. [О боженька!]
Михай поднялся, отошёл к вагончику. Вернулся с охапкой хвороста, подбросил в огонь.
— Идти нужно в город, — сказал Пастырь. — Погибнут же пацаны. Кто в городе живой остался, те их ненавидят. Бандиты подтянулись… Идти надо.
— Я не пойду с тобой, — покачал головой цыган.
— А я и не зову. Зачем ты мне там? Чтобы остальных поубивал?