Много воды. Море. Бездонный океан. Вот, что ему нужно. Нужно отдаться на волю волн, что уберут смертоносную жару, от которой его внутренности сплавляются друг с другом и высыхают, превращаясь в скрученные жгуты.
Воды! Воздух стал ядом. Слишком сухой, чтоб насыщать, он алмазной пылью резал легкие. Глаза ссыхались в глазницах, превращаясь в едва влажные комки. Кровь останавливалась в венах, превращаясь в липкую кашицу.
Воды. Надо спуститься вниз, в лавку. Сельтерской. Сассапариллы[88]. Он выпьет все, даже жижу из помойного ведра. Лишь бы на миг смягчить разрывающую тело вдоль и поперек сухость. Кажется, сейчас начнут скручиваться, твердея, его сухожилия… Герти ощущал себя корюшкой на сковородке, уже освежеванной и лишенной внутренностей. Вокруг шипело масло, но он даже не ощущал боли от ожогов.
Воды. Все, что может его спасти, это вода.
К черту лавку. Ему нужно гораздо больше воды. Океан. Надо идти к океану. Много воды. Упоительно много воды. В порт. Кликнуть извозчика — ноги вот-вот хрустнут, переламываясь, костный мозг превратился в труху. К порту! Подползти к молу — и рухнуть лицом вниз в черное зеркало, разбивая его на звенящие куски. Вниз, вниз, туда, где нет проклятого жара, где можно сжаться в прохладном нутре океана, баюкающем тебя, терпеливом, по-матерински нежном.
К океану!
???
Герти плыл.
Он скользил в толще воды, почти не испытывая сопротивления. Он ощущал тысячи различных течений и покачивался в их невидимых ветрах, теплых и прохладных, чувствуя невыразимое блаженство от того, как мягко они подхватывают его и влекут вперед.
Вода была восхитительно мягкой, она ласкала тело Герти так, не может ласкать даже любящая женщина, как бессильна ласкать грубая человеческая плоть. Океан любил его, и любовь эта была растворена во всем его естестве, подобно соли, во всем его исполинском, не знающим объемов, теле.
Герти плыл.
Его собственное тело изменилось, оно перестало быть рыхлым, белым и мягким, сделалось другим, узким и стремительным. В новом мире, принявшем его с радостью, словно он был блудным сыном, на много лет оторванным от материнской груди, требовалось иметь совсем другое тело, чтоб проникать сквозь толщу вод. Его прежний хрупкий белесый покров, похожий на мякоть моллюска, сменила новая кожа — хромированное тусклое зеркало, состоящее из множества гибких пластин. Герти скользил сквозь воду подобно узкой хищной торпеде, легко меняя глубину и иногда, просто чтобы развлечь себя, совершая молниеносные повороты. Спина его теперь была такой гибкой, что, казалось, он мог бы завязаться в узел. Пропали уродливые и бесполезные суставчатые отростки, ранее торчавшие из него, новые его руки были короткими и сильными. Одним движением они меняли направление движения, легко повелевая океанскими потоками, вспарывая толщу вод подобно лезвиям. Ног своих он не видел, но, кажется, изменились и они. Срослись вместе, обретя небывалую силу и выносливость. Шевеля ими из стороны в сторону, Герти, ликуя, несся вперед.
Герти плыл.
Иногда он опускался к самому дну, в темное царство мерно колышущихся водорослей и ноздреватых, никогда не знавших солнца, камней. Здесь, в зарослях подводного леса, шныряли крохотные рыбки, короткие прикосновения их холодных твердых носов щекотали Герти бока. Неторопливо прогуливались важные крабы, сосредоточенно разглядывая свои владения. Змеились лентами суетливые угри. Микроскопические организмы толчками прыгали из стороны в сторону, бессмысленно крутя своими усиками и ресничками.
В этом мире не было незыблемых форм, мертвых поверхностей и бессмысленных условностей. Каждая его частица, вплоть до самой крохотной, жила собственной жизнью, вертелась в собственном водовороте, в то же время ощущая себя частью другой жизни, бесконечно огромной и мудрой. Мягкая тяжесть воды постоянно напоминала о себе, поддерживала, питала силой. Здесь Герти ощутил свободу, неведомую прежде. Не эфемерную фальшивую свободу мира жгущего солнца, который он еще немного помнил, а истинную. Изначальную. Глубокую.
Герти плыл.
Память о прошлой жизни стиралась с той же легкостью, с которой стираются складки песка, слизываемые неспешной океанской волной. Он еще помнил отдельные слова — «остров», «Канцелярия», «Муан», «корабль», «ботинки» — но теперь они были лишь уродливыми тонущими обломками, стремительно теряющим смысл. Ему делалось смешно оттого, что эти слова прежде имели над ним какую-то власть, что он был вынужден жить среди них. Герти смеялся, пуская пузыри, и пузыри виноградными гроздями уносились вверх, сливаясь с ртутной дрожащей поверхностью здешнего неба.
Ветхий Завет, в сущности, совершенно прав. Человек действительно был изгнан из Эдема, райского мира, только мир этот располагался здесь, под толщей воды. Человек тысячи лет искал его, пытаясь вернуться в материнское лоно, не подозревая, что все это время Эдем был совсем близко. Достаточно протянуть руку и погрузить ее в мягкую и податливую прохладу океана.
Человек был изгнан из Эдема, отправлен на сушу — возводить дома из мертвого камня, дышать сухим, как песок, воздухом, отращивать тяжелые кости. Чудовищно меняясь, уродуя свою грациозную и прекрасную изначальную форму, он стал уродовать и все, что его окружало. Он придумал тысячи смыслов для того, чему смысл был не нужен, и веками строил для себя все новые и новые клетки, из камня, из смыслов, из слов. Хотя мог бы скользить, свободный и беспечный, в бездонной глубине моря.
Какое счастье, что он вернулся сюда, на свою родину, в свой Эдем. Чувство свободы распирало изнутри узкую костистую грудь, как бескрайняя галактика, запертая в маленькую бутылку.
Герти плыл и улыбался.
Герти был счастлив.
Он плыл.
???
— Пейте, мистра. Пейте.
Герти через силу открыл глаза. Веки скрежетали, как ржавые ставни. Из глубин тела поднималось зловоние, похожее на запах гниющей лошади, брошенной посреди пустыни. Язык умирающей змеей дергался в пересохшем русле рта. Мир давил со всех сторон, напирал всеми своими острыми углами, норовил раздавить.
Герти протянул бессильную плеть руки, с трудом удержав протянутый Мауном стакан. Пить хотелось необычайно. Все клеточки его тела сморщились как лягушки во время засухи, потрескались…
— Пейте медленнее, — посоветовал Муан, помогая ему опрокинуть стакан в пересохшую яму рта.
Вода сотворила чудо. Восхитительно прохладной струей она проникла в пищевод и ниже, просочилась ручейками к каждой пересохшей клеточке, смочила пылающую утробу.
— Во имя Мауи! — выдохнул Муан, разглядывавший тем временем обстановку, — Вы вчера съели целую рыбу? Один?
Герти попытался вспомнить. Ну да, он пожарил две рыбы, одну оставил на потом, а другую…
Переливающиеся глубины океана.
Трепещущие узкие тени рыб на безмятежной поверхности песчаного дна.
Качающиеся водоросли.
— Рыба! Рыба!..
Только тут Герти заметил, какая ужасная обстановка царит в его апартаментах. Мебель валялась в полнейшем беспорядке, раскиданная по всей комнате. Портьера была сорвана с окна и, кажется, изрезана. На полу инеем серебрились осколки битой посуды.
— Который… который сейчас… час? — пробормотал Герти.
— Семь пополудни.
— А день? День какой?
— Суббота. Вы, мистра, всю ночь и почти целый день плавали.
— Плавал? — глупо спросил Герти.
Кожа ладоней показалась ему холодной и гладкой, состоящей из множества твердых пластинок, как в его кошмаре. Он стал судорожно рассматривать свои руки, но они, по счастью, были покрыты вполне обычной человеческой кожей, никакого намека на чешую.
— Не нырнули. Но плавали изрядно. Что ж вы думаете, целую рыбу съесть… Ее бы на пять человек хватило. А вы ее сами… Я думал, мистра, вы умеете с рыбой обращаться. Сказали, что с детства ее едите. Ох, не к добру я вам ее принес!
— Так это все от рыбы? От одной маленькой рыбы? Господи, мне до сих пор кажется, что от меня несет тиной…
— Водорослями, мистра.
Герти запустил руку в волосы, и на грудь ему шлепнулось несколько бурых и зеленых шнурков. Он чуть не вскрикнул, отшвырнув от себя водоросли, словно ядовитых змей.
— Святая Дева Мария! Так это было и в самом деле? Наяву? Я плыл и… и…
— Не в самом деле. Вам это снилось. А водоросли из японского ресторана, что внизу. Вы были там около полуночи.
Герти приложил ладонь ко лбу, чтоб придти в себя. Не очень-то помогло.
— Я? Глупость какая. Зачем бы я пошел ночью в японский ресторан? Да еще и ночью?
— Кто знает, что на уме у рыбоеда, мистра? — вздохнул Муан, — Видно, на запах моря пошли. Бардак приличный там устроили, между прочим.
Герти захлопал глазами. Это ощущение было даже приятным, оно напоминало о том, что у него, в отличие от рыб, есть веки.
— Это невозможно. Я был в беспамятстве, и только… Какая-то слабость накатила. Возможно, легкий приступ лихорадки или что-то в этом роде. Может, грипп…
— Разгромили кухню, — неумолимо продолжил Муан, глядя на хозяина, — Опрокинули чаны с водорослями. Пытались забраться в аквариум.
Герти попытался вспомнить, что делал после ужина, и не вспомнил ровным счетом ничего. Все последние сутки оказались заполнены пустотой. Булькающей и непроглядной пустотой.
Герти ощутил ужасную слабость. И страх.
— Муан, зачем ты наговариваешь на меня? Это уж чересчур…
— Можете спросить у хозяина, мистра. Только на вашем месте я бы повременил с этим дня два-три. Он еще немного злится.
— Я разгромил его кухню? — у Герти перед глазами поплыли круги, — Господи Б оже мой… Могу представить. Какой стыд. Невероятно.
— Нет, злится он не из-за кухни. Вы там почудить немного успели.
— Сильно? — спросил Герти, сгорая от стыда.
— Прилично, — ответил невозмутимый Муан, — Плавали по полу. Получалось у вас не очень-то. И еще повезло, что было мало посетителей. Пытались клевать мух. Тоже неудачно. Когда хозяин стал угрожать вам полицией, обозвали его сухопутным ослом, недостойным настоящей жизни.
Щеки Герти пылали.
— Какая гадость!
— По счастью, до греха не дошло. Я на шум поспел. Забрал у вас эту штуку. А то уж вид у вас больно нехороший был, могли чего дурного сотворить.
На серванте, блестя никелированными боками, лежал короткоствольный револьвер. Револьвер был знаком Герти: его он собственноручно приобрел в оружейной лавке двумя днями ранее. Непривычно увесистый, пахнущий ружейным маслом, он казался вещью основательной и надежной, одной из тех основательных и надежных вещей, на которых держится мир. Револьвер этот предназначался для мистера Стиверса, на тот случай, если тот не окажется достаточно рассудителен и понятлив. Но угрожать им хозяину ресторана?.. Ему бы никогда такое и в голову не пришло.
Что-то страшное произошло прошлой ночью. Какая-то чужая сущность поселилась в его теле, чужая, отвратительная, порочная. Завладела его телом, пока разум трепыхался в водах неизвестного океана, и распоряжалось им, как вздумается. Герти застонал. Мысль об этом была стократ неприятнее самого мучительного похмелья.
— Бывает и хуже, — ободряюще заметил Муан, наблюдая за его смущением, — Один мой приятель, съев больше, чем рассчитывал, вообразил себя идущей на нерест рыбой. Целый день метал икру. Видели бы вы, на что это потом было похоже…
— Замолчи! — взвыл Герти, сдерживаясь, чтоб не прикусить зубами ладонь, — Что за дрянь ты мне принес? Чем ты меня отравил, негодяй?
Муан уставился на него с плохо скрываемым удивлением.
— Рыба, мистра. Вы сами хотели рыбы.
— Но что за рыбу ты мне принес, мерзавец? Она была ядовита? Какие-то природные алкалоиды? Или какой-то подлец намеренно нашпиговал ее дурманом?
— Рыба как рыба… Какую нашел.
Герти бросил взгляд на блюдо, где вчера оставил лежать последнюю корюшку. Блюдо было пусто, и Герти выдохнул с облегчением.
— Выкинул я ее, — сказал Муан, перехвативший его взгляд, — Вдруг «бобби» еще сунулись бы на запах. Они жаренную рыбу за квартал чуют. А вы и так наплавались, как я погляжу. Дать еще воды? Многих после такого дела на воду тянет…
— Не нужна мне вода. И галлюцинации мне не нужны! Я просто хотел поесть рыбы. Самой обычной рыбы!
— Так ведь ее для того и едят. Чтоб плавать.
«Я в сумасшедшем доме, — подумал Герти, прислушиваясь ко внутренним ощущениям, — Да, теперь все ясно. Не было никакого корабля, и Нового Бангора тоже не было. Просто у меня помутился рассудок. Говорят, так бывает даже в молодости. Наследственное. Ну конечно. Я лежу в Бедламе[89], и все это мне мерещится. Очевидно».
Мысль эта была хороша тем, что решительно все объясняла. Но свыкнуться с нею было тяжело. По крайней мере, возвышавшийся над ним Муан, участливо глядящий сверху вниз, нимало не был похож на галлюцинацию. Или же это была самая нелепая галлюцинация в мире. Герти на всякий случай пощупал свой лоб. Лоб был холодный и мокрый.
Возможно, это не его сумасшествие, а чье-то другое. Например, массовое помешательство жителей острова. Что вовсе не исключено. Говорят, в тех районах, где распространено фабричное производство, вода делается губительной для человека. Может, нечто подобное произошло и тут, в Новом Бангоре? Массовое отравление.
Нет, не пойдет. Надо начинать сначала. И двигаться обстоятельно и неспешно, как тралящие акваторию сети.
— Давай уточним пару вещей, Муан, — сказал он медленно, потирая до сих пор ноющие виски, — Я, видишь ли, не поспеваю за тобой. Так рыбу едят не для того, чтоб утолить голод, а для того, чтоб… чтоб… плавать?
— А как же, мистра. Она для того и существует.
— Вероятно, есть какие-то галлюциногенные здешние породы, о которых неизвестно на континенте. Что-то вроде ядовитых жаб из Центральной Америки… Но почему ты не купил для меня рыбу съедобных сортов?
— Каких еще съедобных? — непонимающе спросил Муан.
Его демонстративная толстолобость начинала понемногу выводить Герти из себя.
— Тех, которые идут в пищу! Не тех, от которых «плавают»! Или, по-твоему, я мечтал превратиться в рыбину и сутки глотать воду на дне несуществующего океана?
— Нет никаких «съедобных» сортов, мистра. И быть не может. Это же рыба.
Герти помолчал, пытаясь представить картину мироздания глазами Муана. И получилось что-то совершенно дикое и вздорное.
— У вас что, вся рыба такая?
— Ну да, — ответил Муан почти без раздумий, — Какой же ей еще быть? Иной не бывает. Только не у нас, а вообще. Вся рыба в мире, сколько ее ни существует, именно такая. Для того, чтоб плавать.
Тут Герти сдерживаться уже не мог.
— Вздор! Во всем мире обитает съедобная рыба! И только тут творится черт знает что! Я двадцать два года ел рыбу и не испытывал ничего подобного! Это что-то со здешней рыбой не так! Она вся отравлена. Может, какие-то вещества на океанском дне или городская фабрика сбрасывает химические отходы…
— Это едва ли, мистра. Еще мой прадед, вождь, мне строго-настрого запрещал рыбу есть. Только человек уж своего не упустит, так устроен. Тянет его рыба. Манит в темную воду, как говорится.
— Да это не меня, это вас всех в психиатрическую клинику сдавать впору… Так что, каждый, кто поест рыбы, испытывает галлюцинации? Плавает, как ты выражаешься?
— Да кто как. Кому подурачиться хочется, посмеяться, обычно рыбью чешую курят. Дешево, да и достать проще. Кто поплескаться на мелководье, сухой плавничок грызет или косточки. Ну уж а если и впрямь поплавать… Некоторые варят ее, и сок рыбий в отваре потом цедят. Говорят, на этом дня по три плавать можно. Правда, некоторые не выплывают. Пускают пузыри, как говорится. Еще глаза рыбьи глотают. Но этим чаще молодежь балуется, на тех балах, что по ночам в Шипси устраивают. Пару рыбьих глаз проглотишь, и внутри точно батарея гальваническая включается, танцевать можно до рассвета без передышки. Так я слышал. А есть такие любители, что сушат рыбьи кости, толкут их потом в ступке мелко, и носом в себя втягивают. Шкуру свежей рыбы под язык кладут. В общем, мистра, много способов приплыть есть. А самый страшный — Муан сделал круглые глаза — рыбий жир. Выжимают его из рыбы и раствор в жилу иглой впрыскивают… Но это уж дело последнее. Кто на рыбий жир сел, тот конченный человек. Нырнет, и сам не заметит. С концами, значит. И сетью потом не вытащить.