— Где Джулия? — крикнул я.
— Заткнись! — рявкнул он в ответ, но в голосе его я не услышал прежней уверенности. — Послушайте, — сказал он чуть спокойнее, — я предлагаю вам пойти домой и лечь спать. Обещаю, что с вашей подругой ничего не случится. Пока не случится, — добавил он угрожающе. — Это был последний раз!
Он приказал полицейским освободить меня. Я запротестовал и потребовал, чтобы меня тоже арестовали. Они силой сняли с меня наручники и отвели к дому «Победа». Полицейские всю дорогу мрачно молчали, как если бы тот факт, что они не могут расправиться со мной на месте, преисполнял их чувством неминуемой опасности.
28. О'Брайен — о закулисной стороне "Гамлетовского путча"
За неделю до состоявшейся в театре «Победа» (бывшем Национальном) премьеры «Гамлета» партийное руководство резко снизило ежедневную норму выдачи кофе и шоколада сотрудникам полиции мыслей.
Это было необходимо, как нам сказали, для уменьшения социального неравенства. В действительности готовилась тщательно продуманная провокация: им было прекрасно известно, что наша замечательная полиция мыслей ни в коем случае не стерпит, чтобы установление социальной справедливости начиналось с нее.
Некоторые высокопоставленные офицеры полиции мыслей решили, что, прежде чем умереть от голода (хотя такая опасность им непосредственно еще не грозила), они рассчитаются со своими врагами. Их план выглядел так: арестовать актеров и публику на премьере «Гамлета», потом окружить руководство внутренней партии и схватить его умеренную часть. Эти действия были согласованы с алюминистами внутри партии.
Но хотя все было подготовлено, путч провалился. В последний момент алюминисты испугались последствий. В это время в Лондоне находилась тайная делегация Евразии, которая вела предварительные переговоры о мире — на них партия должна была предстать единой. Да и вообще алюминисты были одержимы идеей единства. Поэтому они раскрыли план переворота клочкистам.
Определенную роль в неудаче путча сыграло и неожиданное сопротивление студентов. С военной точки зрения оно не представляло никакой опасности, но лишило полицию мыслей пяти очень важных минут. А внутренняя партия воспользовалась этими пятью минутами, чтобы мобилизовать против мятежных полицейских армию. Возвращаясь в свои казармы, полицейские были встречены огнем океанийской морской пехоты.
Попытка путча в конце мая, известная в истории как "Гамлетовский путч", или "Операция Эльсинор", была бессмысленным актом отчаяния и окончилась плохо. Среди жертв — казненных сотрудников полиции мыслей — оказались мои хорошие друзья, которые могли бы принести нам пользу в борьбе с анархией.
Я вполне сознательно не принял участия в этом безрассудном предприятии. Точнее, я ограничился тем, что поставил в известность о готовившемся вмешательстве полицию мыслей.
После премьеры «Гамлета» меня по телефону вызвали к театру «Победа». От того, что я там увидел, я пришел в ужас. Из пятидесяти трупов, валявшихся на площади, тридцать принадлежали офицерам полиции мыслей! Но в тот момент я не позволил себе руководствоваться чувством мести и последовал трезвому голосу разума. Я отдал приказ не трогать арестованных, в том числе Джулию Миллер. Этим я спас жизнь женщине, которой предстояло стать министром культуры Океании. Не могу сказать, что с ее стороны чувствовалась признательность… Благодаря моему вмешательству не был растерзан моими разъяренными товарищами и Уинстон Смит.
На следующий день состоялось заседание партийного руководства, длившееся восемь часов. Ввиду предстоящих мирных переговоров, которые находились в стадии подготовки, все тщательно соблюдали видимость единства. Поэтому был выработан компромисс. Из полицейских, участвовавших в попытке переворота, были приговорены к смертной казни только те, кто уже и так погиб накануне вечером, остальных же выпустили на свободу. Отпустили также исполнителей и зрителей «Гамлета». Полиция мыслей, вопреки требованиям клочкистов, не была распущена, но была поставлена в прямое подчинение партии. На следующий день в «Таймс» было напечатано сообщение об ошибках Старшего Брата — наряду, естественно, с его заслугами.
Достигнутое таким способом единство было лоскутным и ненадежным. Противоборствующие группы в структуре государственной власти удерживал вместе лишь страх, хотя оснований для паники в то время еще не было: с мятежниками из внешней партии и студентами можно было справиться одной волной арестов. Я предложил эту меру руководству,[42] но не встретил поддержки, хотя это был последний шанс стабилизировать ситуацию, пока не осознала свое существование и мощь та великая сила, которой партия преступно пренебрегала десятилетиями, — пролетариат Океании.
29. Официальное разъяснение по поводу предварительных мирных переговоров между Океанией и Евразией
Агентство новостей Океании АНО уполномочено компетентными органами сделать следующее заявление. Некоторые средства информации Остазии высказывают мнение, будто делегация филателистов Евразии, недавно посетившая Лондон и принятая партийным руководством, доставила секретное послание, касающееся предполагаемых мирных переговоров между обеими странами.
Это мнение лишено каких бы то ни было оснований. В то же время правительство Океании придает большое значение связям между филателистами обеих стран, — связям, которые, независимо от взаимоотношений между обоими правительствами, в настоящий момент не вполне определенных, могут означать начало весьма плодотворного сотрудничества.[43]
ЛЕТО
30. Официальное сообщение об отношении к политике Старшего Брата[44]
Годы Ошибки, % Заслуги, % Прочее, %
1965 0 100 0
1970 15[45] 80 5
1975 37[46] 40 23[47]
1980 45[48] нет сведений нет сведений
1984 49,999[49] нет сведений нет сведений
31. О'Брайен — о последствиях критики Старшего Брата
Как невероятно трудно построить хорошо функционирующую диктатуру! Нередко на это уходят десятилетия умственных и физических усилий. Но эта же диктатура может развалиться за какие-нибудь месяцы или даже недели, если ее вожди проявят неуверенность, углубятся в неуместное морализирование или вступят в борьбу друг с другом вместо того, чтобы сомкнуть ряды против общей опасности.
Когда партия разгромила алюминистское крыло полиции мыслей, это было равносильно тому, чтобы отрезать себе правую руку, пытаясь избавиться от гнойной язвы. Какой бы полуразложившейся рука ни была, она все еще оставалась необходимой для жизнедеятельности всего организма. Печально было видеть, как этот могучий организм — правящая партия Океании — наносит удары сам себе, страдает от них и в конце концов впадает в предсмертную агонию.
На том партийном совещании в начале июня недалекие товарищи алюминисты отчаянно бились за каждую единицу в этой статистике. Они требовали увеличения процента заслуг и снижения индекса ошибок. Как будто это могло что-то изменить! Авторитет, которым пользовался Старший Брат, был абсолютным, и, стоило ему теперь потерять хоть полпроцента, это означало падение власти.
Вера членов внутренней партии и даже полиции мыслей в непогрешимость системы была разрушена. Последовали безобразные сцены на партсобраниях. Товарищи обвиняли друг друга в прошлых преступлениях — действительно совершенных в порядке выполнения служебного долга, другие обвиняли сами себя, кое-кто покончил жизнь самоубийством.
Отвратительнее всех, однако, были те, кто на этих бурных собраниях утверждал, будто еще до 1985 года им было все ясно, — больше того, будто они своевременно обращали внимание партии на ее ошибки. Как человек, занимавший высокий пост в полиции мыслей, могу с уверенностью сказать, что таких людей не было. Если у кого-то появлялся хоть намек на сомнения, мы получали об этом информацию и немедленно принимали меры, необходимые для того, чтобы этот человек уже никогда не смог обратить ни на что ничье внимание. Теперь на собраниях все толпились у председательских столов и угрожали друг другу публикацией "цифры".[50] К счастью, все этого так боялись, что «цифра» и по сей день остается абсолютной тайной и будет ею всегда.
32. Джулия — о смерти Парсонса
Бедный Парсонс! Еще в конце марта он жаловался, что чувствует себя отравленным свободой. "Мы получили слишком много свободы, — говорил он время от времени. — Никто не давал нам права иметь столько свободы".
Он часто вспоминал сцену из староанглийского романа,[51] который недавно прочел. Героем романа был маленький мальчик, живший в приюте для подкидышей. Детей там держали впроголодь и жестоко наказывали. Однажды в приют приехала на обследование высокая комиссия. Учителя раздавали детям хлеб и масло с больших подносов, и каждый брал по кусочку. Но юный герой книги был так голоден, что в присутствии комиссии взял вторую порцию. Когда комиссия уехала, мальчик был строго наказан за свой безрассудный поступок.
— Боюсь, что нас тоже накажут за чрезмерную свободу, — часто говорил Парсонс.
После публикации в «ЛПТ» какой-нибудь смелой статьи он почти мечтательно вздыхал:
— Как было бы хорошо, если бы пришла полиция мыслей и всех нас тут же расстреляла! Рано или поздно всему приходит конец, — печально добавлял он.
Как-то Смит в раздражении спросил его, почему бы ему не перестать выступать в клубе и редактировать «ЛПТ». Парсонс только грустно махнул рукой:
— Поздно. С этого поезда уже не спрыгнуть.
Сайм высмеивал его, называя камбалой, которая может жить только в глубине моря при высоком давлении, а если ее выбросить на берег, она тут же лопается.
— Ты прав, Сайм, — отвечал он, не обижаясь. — Вот увидите, я обязательно лопну.
Как ни странно, в опасных ситуациях Парсонс вел себя с исключительным спокойствием. Например, когда его вместе с другими арестовали на премьере «Гамлета», он с облегчением протянул руки полицейскому с наручниками:
— Пожалуйста, товарищи, я в вашем распоряжении. Я давно это предсказывал. Прошу вас, выполняйте свой патриотический долг.
Как он был разочарован, когда на следующее утро его выпустили! На редакционном заседании во вторник вечером он не произнес ни слова, а только сидел с подавленным видом. Сайм сказал, что ему лучше бы пойти домой, принять снотворное и отдохнуть.
Парсонс последовал совету Сайма слишком буквально. В тот же вечер он принял целый пакет снотворных таблеток, и на следующее утро тиранка-жена нашла его мертвым в постели. Под подушкой у него нашли адресованное нам прощальное письмо.
33. Прощальное письмо Парсонса редакции "ЛПТ"
Я покидаю вас, потому что слишком боюсь жизни и смерть меня больше не страшит. Как говорится, "добровольно выхожу из партии".[52] Оставляю вам свои заметки о Великой хартии вольностей, об американской Декларации независимости и о программе Российской социал-демократической партии. Может быть, все это вам еще пригодится.
Я не трус — я просто напуган. Большую часть жизни я привык выполнять приказы. Я был хорошим членом партии, принимал участие в коллективных вылазках и спортивных состязаниях. Друзей у меня не было — это тоже доказывает, что я был хорошим членом партии.
Год назад моя дочь донесла на меня, потому что я во сне вслух осудил Старшего Брата. Меня арестовали и пытали. Хоть бы они меня тогда убили!
Только выйдя на свободу, я начал думать. И стоило только начать, как уже было поздно. Я не мог остановиться. Но сегодня думать — это значит действовать. А я не хочу действовать. Не хочу, не могу и не должен. Поэтому я покидаю вас, хотя среди вас мне было очень хорошо.
Присмотрите за моей семьей. Любите мою жену и детей.
Да здравствует свобода, от которой я умер!
Оливер Твист, он же камбала
34. Смит — о похоронах Парсонса
Мы похоронили Парсонса рядом с павшими на площади Победы. Был душный летний день. Мы стояли у могилы в черных мундирах нашего министерства. Уайтерс принес белые цветы. Я произнес прощальную речь. В ней я подчеркнул героизм Парсонса, который был активным сторонником нашего дела, несмотря на свой мягкий характер. Может быть, я излишне резко высказался о полиции мыслей, потому что О'Брайен покачал головой. После погребения он подошел ко мне и укоризненно заметил:
— Еще одна такая речь, Смит, и из-за вас дальнейшие похороны станут невозможными. А вам еще есть кого хоронить.
С Хайгетского кладбища я проводил вдову Парсонса с детьми домой. Его дочь, которая год назад, будучи активным членом детской организации разведчиков, донесла на отца, теперь с ненавистью взглянула в сторону полицейского, поставленного у ворот кладбища. Мне было ее от души жаль. До сих пор ей и миллионам ее ровесников не разрешали быть детьми, а теперь, когда это стало возможно, она уже никогда не будет ребенком из-за угрызений совести после смерти отца.
Я посидел с миссис Парсонс на кухне. Она не плакала, а только говорила тихим, полным отчаяния голосом:
— Скажите мне, ну чего вы добиваетесь? С вами будет то же, что и с моим мужем. Я всегда говорила ему, чтобы не вмешивался в политику. И это теперь, когда мы наконец могли бы зажить получше. Сколько мы выстрадали!
Я чувствовал, что отчасти несу ответственность за случившееся. Я прекрасно понимал и последнее решение товарища Парсонса, и тот страх, которым оно было вызвано. В самом деле, где гарантия, что наше движение будет жить, что оно переживет тот огромный пожар, который само раздувает? Разве это мы делаем историю? Или нас просто ведет за собой какая-то дьявольская сила? Кто знает? Ясно только одно — как там говорил Парсонс? — "с этого поезда уже не спрыгнуть".
— О боже мой, — вдруг сказала миссис Парсонс, — я должна была предложить вам что-нибудь поесть.
Я сказал, что не голоден, но миссис Парсонс уже решила, чем меня накормить. У нее еще осталось со вчерашнего дня немного хлеба с джемом.
— Второй завтрак для мужа. Он ему больше не понадобится.
И, тихо плача, она подала мне два высохших кусочка хлеба и темно-красный кубик джема «Победа». У меня не хватило духа отказаться. Содрогаясь от отвращения, я жевал то, что оставил нам Парсонс.