Писарь.
Кто-то может сказать «Пфе, простой писарь!». И ошибется. Не простой. А Писарь Тайного Совета Короля Леопольда Седьмого! Что дает ему право свысока посматривать на разных-прочих камергеров и иногда намекать на высшие тайны, к которым он причастен. Также Курт айн Бремен, как и многие люди, причастные к государственным секретам лишь самым краешком, относится к королю и другим членам совета с этаким глубинным — и никогда непоказываемым — чувством легкого покровительства. Ведь он может с легкостью понять, кто стоит за выдвинутым вопросом, куда приведет вот этот указ и что нужно сделать, чтобы разрешить проблему.
Вот и сейчас…
Король Леопольд выглядел орлом: широкий разворот плеч, гордый подбородок, орлиный взгляд, россыпь орденов на могучей груди… Художник, который написал ту картину на самом деле был гением: изобразить истинного властителя из… хм, из того, что правило страной последние десять лет. А еще говорили, что честь и совесть маэстро Бальтазаро Фернандо не позволяет ему писать на заказ, он рисует душу. Видимо, деньги успешно заменили художнику и честь и совесть.
Настоящий король, сидевший в огромном кресле под собственным портретом, орлом не выглядел. Тому, кто общается с королем каждый день, тому, кто, образно говоря, видит его в халате и с чашкой кофе — «кстати, неплохой образ, нужно запомнить» — сразу становилось видно, что ширина королевского торса вызвана не могучей силой, а не менее могучей страстью к кухне. Круглое рыхлое лицо напоминало блин, посреди которого воткнули картошку носа, а обтягивающий телеса короля розовый мундир придавал его величеству удивительное сходство с отъевшимся к зиме боровом. Созвездие орденов на самом деле имеет место быть, но впечатляет оно только тех, кто не знаком с обычаем Белых земель под названием «братское награждение». Проще говоря, король при восшествии на престол получает по высшему ордену от каждого государства, поддерживающего такой обычай. Так и закачались на могучей королевской груди три десятка орденов. При том, что его величество в войнах не участвовал ни разу, да и страну покидал только в юности…
Курт встряхнул головой и обратился в слух. Его величество заканчивал свою речь.
— …вторгшись на нашу землю, Союз трех империй намеревается свергнуть законных властителей — в том числе меня — и обратить наши земли в подобие Трансморании.
Говорил король медленно и до чешущихся зубов монотонно. Как человек, который не умеет читать длинные речи. Или как человек, повторяющий заученные слова, кем-то для него подготовленные.
— Наши подданные, защищать которых мы клялись перед богом, — продолжал король, — станут для войск империй дикарями, изгнать которых с земли — необходимо, а убить — не преступление.
«Ох, ваше величество, — подумал Курт, быстро покрывая бумажный лист скорописью собственного изобретения — передергиваете вы, как карточный шулер. Где это видано, чтобы захватчики относились к простым людям, как к каким-то дикарям? Самое страшное, что нам грозит в случае начала войны: вы, ваше величество, лишитесь короны. А простые крестьяне и горожане будут продолжать тачать сапоги — или точить? — продавать сосиски, пахать землю, и смены власти даже и не заметят…»
Острый грифель карандаша записал последние слова короля и остановился.
— Что скажете, господа? — обвел король собравшихся несколько беспомощным взглядом.
— Воевать, — лениво ответил Первый маршал. Пожалуй, единственный человек, который раздражал Курта буквально всем. Своей гривой золотистых волос, так отличающихся от редеющей шевелюры писаря, зелеными кошачьими глазами, при виде которых томно вздыхали девушки от служанки до фрейлины, тем, что человек, еле достигший тридцати и безвылазно сидевший в своем поместье в Черных горах стал Первым маршалом, даже тем, что он был левшой. Но больше всего Первый маршал раздражал Курта — и всех мужчин, имевших несчастье быть отцами, мужьями, братьями — своей чрезмерной любвеобильностью.
Три человека сражались за звание величайшего любовника, образно выражаясь, конечно, ибо к тому моменту, как застрелили на дуэли Бернардо Морано, Карл Гарлоу еще только присматривался к своей юной кузине, а к тому моменту, как сам Гарлоу был отравлен неизвестным, Диего Альмаро еще даже не родился. Сражение шло в умах поклонников — и поклонниц — этих трех любовников, но, происходи оно на самом деле и в настоящее время, Первый Маршал, Рихард айн Штурмберг по праву принял бы участие четвертым претендентом. В его присутствии любая женщина от тринадцати лет до ста тринадцати начинала испытывать ощущение того, что на ней слишком много одежды. Флюиды маршала просто обволакивали и лишали несчастную жертву способности сопротивляться.
Курт опустил взгляд. Он вспомнил передаваемые тихим шепотом рассказы о том, что любвеобильности у Первого Маршала столько, что иногда ему не хватает женщин… А также возникающие иногда мысли о том, КАКИМ образом айн Штурмберг стал Первым Маршалом… Говорили же, что иногда он с королем запирается на пару часов в некой секретной комнатке, откуда они выходят усталые, но довольные… Боже, какая мерзость.
— Мы не можем воевать, — быстро ответил канцлер Айзеншен. Еще бы он ответил не быстро: наверняка именно он подготовил для короля речь о гнусных захватчиках. Всем известно, что говорит король, но слова он произносит канцлерские.
Канцлер нравился Курту гораздо больше, чем король и уж тем более — чем Первый Маршал. Уже в возрасте, но в волосах и в окладистой бороде нити седины еще еле заметны, кряжистый торс, тут, в отличие от короля, сразу видна сила и мощь и нет этой неприятно-липкой смазливости Первого маршала. Канцлер Айзеншен больше походил на короля, чем сам король. Фактически, именно он управлял государством. За исключением тех случаев, когда в короле просыпался двоюродный дедушка…
— Мы не можем воевать, — повторил канцлер.
— Позвольте мне судить, что может наша армия и чего не может, — улыбнулся маршал.
— Сколько человек мы можем собрать?
— Тридцать тысяч, — маршал все улыбался, как кот, играющий с мышью.
— А сколько сможет собрать объединенное войско Трех империй?
— Шестьсот тысяч.
— Вам не кажется, что ни один полководец не сможет выиграть войну с двадцатикратным перевесом в пользу противника?
— Сможет, если он — гений.
— Гений — да. Вопрос только в том, есть ли у нас такой гений?
Канцлер и маршал несколько секунд смотрели друг на друга через стол. Маршал, в ослепительно-белом мундире и канцлер, в гораздо более скромном темно-синем. Наглая молодость и мудрая старость.
— Как мне кажется, — продолжил канцлер, — среди наших военачальников отсутствуют подобные… гении, — последнее слово прозвучало, как оскорбление.
Маршал откинулся на спинку кресла:
— Возможно, — спокойно кивнул он, — но, если вы не обратили внимания, его величество упомянул о том, что завоевывать собираются не только нас.
— Объединение? — прищурился канцлер, на лету схвативший мысль маршала, как коршун мышь.
— Совершенно верно.
— И какова же будет армия, если объединить все Белые земли?
— Триста тысяч.
Два оппонента перебрасывались фразами через стол, как будто играли в мяч. Король только успевал ворочать головой туда-сюда, как филин.
— В два раза меньше. К тому же вы посчитали Грюнвальд, который никогда не станет нашим союзником…
Южное королевство Грюнвальд, раскинувшееся вдоль берега Зеленого моря, испокон веков считало, что именно оно достойно стать тем камушком, вокруг которого вырастет жемчужина объединенных Белых земель. Об Объединении грезили уже давно…
— …и молчаливо предположили, что с вашим предложением согласятся все остальные страны, которые, хочу вам напомнить, уже тысячу лет не могут договориться даже о размере гроша.
Единая страна… Страна, в которой не нужно платить пограничную пошлину семь раз за восемь миль, огромная, сильная и могучая страна… Которую до сих пор не удавалось создать никому.
Против Объединения были даже не только правители стран, все эти короли, герцоги и епископы, против объединения были многие жители, дворяне, горожане, даже крестьяне. Для обычного человека его родина, это не та огромная страна, которую он может увидеть только на карте. Родина для него — это дом, в котором он живет, улица, по которой он ходит, речка, в которой купаются его дети, и все это не станет больше, если увеличится страна.
— Весь этот сброд, — продолжал канцлер, — можно объединить только железом и сталью, уж никак не просьбами и увещеваниями. А у нас армия из тридцати тысяч.
Кто-то тихо кашлянул.
— Разрешите мне вставить пару слов, — произнес тихий голос.
По правую руку от короля, сразу за первым маршалом и министром земель сидел человек, которого Курт, признаться по чести, опасался. И не он один.
Мэр Бранда.
Непонятно чем, но Ханс айн Грайфогель вызывал некоторую оторопь даже у человека, с ним совершенно незнакомого. Худощавый, коротко, против дворянских правил, стриженый, с аккуратной бородкой, всегда в черной одежде, имевшей такой вид, как будто он постоянно весь в пыли, мэр столицы был человеком, к которому прислушивались все. Не в последнюю очередь потому, что говорил всегда негромко. Это первое, на что обращали внимание при встрече с ним. А вторым были его глаза: холодные, спокойные, они казались двумя серыми камушками, по ошибке вставленные в глазницы.
— Вы забыли, господа, — продолжил мэр, — в какое время мы живем. Наша страна существовала сотни лет, не меняясь. Нам стало казаться, что это хорошо, что не нужно менять то, что и так работает…
Голос шелестел, казалось, помещение наполняли сотни высохших листьев.
— Мы не менялись, но изменился мир вокруг нас. Мир уже не тот, что прежде, даже не тот, что был каких-то несколько десятков лет назад. Паровые машины работают на заводах, заменяя десятки рабочих, паровые машины везут грузы, заменяя десятки лошадей, паровые машины плывут по рекам и морям…
В это был весь айн Грайфогель. Казалось бы, невелика должность: мэр, пусть даже столицы, но маленькие государства неизбежно живут вокруг столицы, она является центром всего: и финансов и культуры и науки. И промышленности. Первые заводы новой формации, с паровыми машинами, купленными в Брумосе, возникли именно в столице, в городе, поводья которого крепко держал в узких руках Ханс айн Грайфогель. Вся промышленность, вся наука столицы, а значит и всей страны контролировалась им.
Ханс айн Грайфогель не любил перемен, но всегда был к ним готов.
— Одна паровая машина заменяет целую толпу. Не пора ли выпустить ее на поле боя?
Все помолчали минуту, осмысляя услышанное. Маршал медленно заулыбался.
— Но постойте, — заговорил наконец кардинал Траум, — ведь ни в одной другой стране ничего подобного нет?
— Нет, — спокойно кивнул мэр, — Но нельзя победить, пользуясь только тем, что есть у противника. Если на тебя идут с кулаками — бери дубинку. Если с дубинкой — выхватывай шпагу. Если против тебя шпага — доставай пистолет.
Кардинал пощипал узкую седую бородку, посмотрел направо, на мрачного канцлера, налево, на казначея.
— А если против тебя пистолет? — наконец спросил он.
— Пушка! — рассмеялся Первый Маршал, — Против пушки ничто не устоит!
— Но, — мягко заметил кардинал, — пушки будут и у наших противников. Что вы противопоставите им?
— Не знаю, — мэр был по прежнему спокоен, — Но у нас еще есть время подумать.
— А деньги? — подскочил казначей, — Где деньги?
— Да! — неожиданно ожил король, — Где деньги? Где деньги из нашей казны, я вас спрашиваю, айн Лаутер?
Его величество нахмурил брови, но толстякам сложно выглядеть грозными.
Казначей подпрыгнул в кресле, как мячик:
— Ваше величество, казна наполнена почти на треть. Но ведь еще только середина года, налоги не собирались, да и много трат было в последнее время…
Король замолчал, видимо вспомнил все свои прожекты, которыми он увлекался. Тут и Черная Сотня и королевский завод в Оберланде и колония в Трансморании и многое, многое другое. А денег не приносит ни один!
— Итак, — он внезапно решил завершить заседания совета, — Ваше мнение по поводу планов Трех Империй? Маршал!
— Война, — айн Штурмберг не улыбался.
— Канцлер!
Айн Айзеншен пожевал губами.
— Я не могу согласиться на войну, — наконец сказал он, — но и отдавать землю захватчику не готов тем более. Как прикажет ваше величество.
— Министр земель?
Высокий как палка Карл айн Шеленберг наклонил головой:
— Любой приказ его величества будет исполнен в точности.
— Кардинал?
— Я бы советовал его величеству не горячится. Возможно, некоторые территориальные уступки…
— Мэр?
— Мы примем бой.
— Казначей?
— Денег на войну у нас нет, — проворчал тот.
— К сожалению, — тряхнул золотистым хвостом волос маршал, — наш враг не станет ждать, пока мы их накопим.
— Денег нет.
— Итак, — король встал, — решено…
Курт дописал «…казначеем было указано на некоторую недостаточность денежных средств в государственной казне». Провел длинную черту и написал «Решение».
Дверь в помещение Совета распахнулась так, как будто ее пнули изо всех сил.
— Леопольд, ты все просиживаешь штаны? Выходи!
Сидевшие за столом дружно вздохнули. В кабинет вошел ужас дворца и всего города, заноза в заднице, гвоздь в сапоге, яма на дороге…
Королевский шут.
Нет, наверное все-таки его величество пошел в двоюродного дедушку. Шуты были популярны в Дикие века, вошли в моду в начале прошлого века, но кто, кто из цивилизованных правителей заведет себе шута в наше просвещенное время?!
Ник Фасбиндер. Неизвестно, где король подобрал этого человека, был ли он дворянином или простолюдином, каково его настоящее имя. Невзрачность своего лица Фасбиндер с успехом возмещал кричащей одеждой. Сейчас он был одет в цыплячье-желтый костюм, с красным галстуком. На голове красовался изумрудно-зеленый цилиндр.
— Лео! — не обращая внимание ни на что, шут прошел к королю и хлопнул того по плечу, — Пока ты сидишь здесь, на кухне стынет окорок с зеленью! Кстати, я нашел рецепт запеченной в сахаре дичины. Знаешь, что они туда кладут? Утку!
— Утку? — король почесал голову, — Господа, наше собрание закончено, мы с Ником немедленно отправляемся пробовать окорок. Кто с нами?
Желающих не нашлось и король, вместе со своим шутом, удалились.
Да, если король Леопольд Седьмой что-то и любил, так это изобретать новые блюда. Готовка была его страстью, его, как говорят брумосцы, хобби. Ну и естественно, последующее употребление приготовленного. Если ЭТО, конечно, можно было съесть. Утка в сахаре… Бррр!
Оставшийся в одиночестве Курт айн Бремен посмотрел на исписанный лист бумаги, на котором было записано «Решение».
Что решили-то?!
Глава 4
Бранд
Улица Новой Голубятни
13 число месяца Рыцаря 1855 года
Командир Черной Сотни был шварцем.
Шварцы, чернокожие жители джунглей Трансморании, были дикарями. По слухам — и людоедами. К их образу больше подходили набедренные повязки, чем мундиры, ожерелья из клыков — больше чем орден святого Франциска и копье с каменным наконечником — больше, чем пистолет.
Нет, в Брумосе шварцев было довольно-таки много, и вероятность встретить одного из них — гораздо больше, чем в Шнееланде, но там они были в основном слугами, либо прикрепленными работниками на заводах, фабриках и фермах. Карл айн Тотенбург не слышал ни разу, чтобы брумосские шварцы становились военными. Тем более — офицерами.
Шварц — офицер. Командир Черной Сотни.
Это было… Неожиданно.
Черные прямые волосы командира были стянуты в хвост на затылке, узкий прямой нос чуть нависал над тонкими сжатыми губами, а кожа…
Кожа приморских шварцев походила по цвету на шоколад. Или на пиво. То есть имела различные оттенки коричневого, и «черной» называлась скорее в сравнении со светлой кожей северян: брумосцев, ренчийцев, белоземельцев…
Кожа командира была черна как уголь лучшего сорта «вайс», названного по горе, где его добывали.
Карл вздрогнул: чернокожий командир резко встал, на плечах блеснули узкие серебряные погоны с тремя звездочками.
— Меня зовут, — заговорил командир, — Симон. Я — старший сотник Черной Сотни.