Псков же в этой, иной, истории, и в этом 1471 году, и вовсе не поддержал Москву в противостоянии с Новгородом. Открыто не поддержал — что, само по себе, уже было победой новой внешней политики Новгорода. Псков, как и Вятка с Устюгом колебался, но в Пскове эти колебания были, явно, не в пользу Москвы. Внутри города боролись две партии, промосковская, появившаяся в Пскове благодаря длительному игнорированию Новгородом интересов своего ближайшего соседа и опиравшаяся на людей, связанных с Москвой, и проновгородская, выступавшая за древние, «отчие» времена, когда Псков в тесном симбиозе с Новгородом воевал против ливонских «псов-рыцарей», ходил в походы в земли эстов и аукштайтов, грабил шведских купцов и брал штурмом их, свевов, столицу Сигтуну. Вожди проновгородской партии, не без оснований, указывали жителям Пскова, что все союзники Москвы быстро превращаются в ее подданных, однако… Однако подавляющего большинства проновгородская партия, все же, не имела. Московский князь Иван lll знал об этом неустойчивом внутреннем состоянии Пскова и надеялся с помощью отряда Холмского и Пестрого-Стародубского его изменить, то есть, и в этом варианте истории, склонить Псков к союзу с Москвой. Но! Но в этом мире Господин Великий Новгород не просто собирался, как в старину, как в предыдущей версии событий, вывести на поле боя народное ополчение, добавив к нему, лишь, дружину служилого князя — Михаила Олельковича — чего уже не было в той, прошлой, истории, в этом мире Новгород, в отличие от старого, готовился к войне с Москвой заранее и всерьез. И даже разработал — не без участия Дана — план военной кампании. «Партизанщина» в тверском княжестве, с приглашением «специалистов» из удаленных земель, являлась лишь первой частью его… Полностью посвящены в этот план были только четыре человека — боярыня Борецкая, ее сын — новгородский посадник Дмитрий, новгородский тысяцкий Василий Казимер и Дан. Хотя, по-настоящему, до конца, осознавал, что должно произойти, только один Дан. Действуя по этому плану, Дан обязан был, в ближайшее время, перехватить отряд князей Холмского и Пестрого-Стародубского и не допустить, таким образом, склонения Пскова на сторону Москвы. А, заодно, и не допустить, теоретически возможного, разгрома этим отрядом новгородской армии. Для этого Дан и собирался создать из «гуляющих», с благословления Новгорода, по тверской земле вольных дружин карельских и прочих вождей ударный кулак-кастет. Правда, кое-кого, Дан предполагал оставить и дальше «чудить» в княжестве, чтобы тверскому полку не пришло в голову отправиться на помощь Ивану lll и всегда было чем заняться.
Слава богу, что не все предводители наемных отрядов чудинов и карелов напоминали «рыбьеглазого» алнусца и со многими из них Дан договорился еще в самом начале — за твердую оплату и обещание не забывать при дележе добычи — пойти, когда понадобится, «под руку» Дана… Естественно, не навсегда, а только на некоторое время. В переговорах Дан применил неоднократно опробованную в 20–21 веках — «народными избранниками» на своих избирателях — тактику демагогии, то есть, весьма привлекательных, но ни к чему не обязывающих обещаний. И без зазрения совести, с учетом жадности вождей, лично пообещал каждому из них большую добычу, если, конечно, они, вожди, подчинятся ему. А, там, дальше, как в присказке Ходжи Насреддина — «… или падишах сдохнет…», то есть вождь погибнет, или что-нибудь другое случится. Да, и добыча, действительно, вдруг, будет большая…
— Так, — произнес Дан, смотря на своих людей, — это карелы из Заладожья. Но я не уверен в их вожде. Поэтому, сделаем так…
Тойвету, Перхо и Унто едва минуло 16 весен и в поход на землю вене — русских они пошли вместе со старшим братом Перхо Вяйне-воином. Молодой Ахти, сын родового старшины — валита, взял их в свою дружину и обещал всем хорошую добычу. А таким, как брат Перхо Вяйне, уже ходившим в походы и имеющем оружие вене, даже двойную долю в добыче. Но таких опытных воинов в дружине молодого Ахти было немного. Большинство дружинников сына валита были не старше его самого… Уже с месяц они кружились по этому району, где имелось несколько крупных перевааров-селений вене и один небольшой городок. Сегодня Ахти собирался пройти по лесной, с прогалинами желтого песка, дороге и напасть на переваар вене у маленькой реки, но выйдя на дорогу, дозорные заметили в лесу вооруженных людей. Воины уже было схватились за оружие, и брат Перхо сказал Тойвету, Унто и Перхо, что, прежде чем зайдет солнце, много ливвиков и вепс отправятся в страну мертвых — Туони, ведь, у вене хорошее оружие и они умеют драться. И не бегут с поле боя, как хяме, соседи ливвиков с берегов соленой воды… Но оказалось, что это приозерные алнусцы со своим вождем Силаем. Сейчас вожди договаривались о совместном походе, а все ливвикей и вепс их ждали.
Светило неяркое солнышко, где-то обозленно орала лесная птица, а может и сам Кегри-леший орал, Вяйне рассказывал Тойвету, Перхо и Унто о вожде Силае, с которым однажды ходил на хяме… И, вдруг, Вяйне замер. А затем, уставившись за спины парней, закричал: — Тревога! — В следующий миг, Вяйне уже стоял, слегка выставив вперед одну ногу, закрывшись щитом и ощетинившись копьем. Парни тоже не оплошали и мгновенно, как учил их Вяйне, крутанувшись вокруг своей оси, перебросили из-за спины дощатые щиты и, прикрывшись ими, подняли топорики. Тойвету еще показалось, что птицы, до сих пор деловито чирикающие на верхушках деревьев, разом смолкли. И даже лес затих… Со стороны, противоположной той, откуда появились приозерные алнусцы, из леса вышел необычный воин. На голове чудной черненный шлем, непохожий на все те, что видели до сих пор Тойвету, Перхо и Унто, доспех тоже черненный и тоже необычный, небольшой топор в руке. А за спиной круглый щит. И направлялся воин прямо к Тойвето, Перхо, Унто и Вяйне, брату Перхо…
Тревогу, поднятую Вяйне, услышали все. И моментально лесная, с притоптанной травой на обочине и редкими следами от тележных колес, с желтым песком посередине, с находившимися на ней ливвиками и вепсами, дорога встопорщилась оружием. Вышедший же из леса воин, невысокий, но очень широкоплечий, повесил на пояс свой топорик и поднял обе руки вверх, демонстрируя свои мирные намерения.
— Мне нужен вождь, — на языке вене, не доходя до ощетинившихся оружием людей, крикнул воин и остановился, — я хочу с ним говорить!
Глава 9
Почти год назад.
— Ох, и трудно иметь дело с боярами, — подумал Дан. — Ну, да, ладно, оставим это на «потом».
Сейчас Дана больше волновало другое. От удара, полученного еще в 21 веке плюс наложившийся перенос во времени, он оправился. Полностью оправился. К жизни в «середневековом» граде Новгороде, Господине Великом Новгороде, тоже приноровился и даже более, стал личностью сравнительно обеспеченной, можно сказать — практически с собственным жильем, и известной. В определенных кругах, конечно, известной. Хотя… Суть в том, что с момента переноса его в 15 век прошло более месяца, и он был уже полностью здоров, а учитывая чистый воздух и здоровую еду… Его гормоны недвусмысленно требовали женского внимания. Дан стал засматриваться, порой излишне пристально, на новгородских дам. Ну, да, не носят миниюбки и даже просто короткие юбки, не надевают обтягивающие джинсы и легкие, волнующие воображение, маечки. И что из того? У каждого времени свои минусы. Попочки, все равно, хорошо видно. И блондинок, зато, больше. И, может, это гормоны, но Дану казалось — в Новгороде очень много красивых девушек! Особенно молодых — те, кто постарше, были не так заметны. Пусть Дан имел от роду уже 29 лет, но, по меркам этого времени, он выглядел максимум лет на 20. И девушки на него весьма даже засматривались. Во-первых — росточек не маленький, аж метр 90 — как помнил Дан из своего армейского дела, во-вторых — на лицо далеко не урод. Женский пол активно строил глазки Дану. Раньше Дан считал данный вид «стрельбы по мишеням» изобретением более поздних веков, но уже на третье воскресенье, на службе в церкви, быстро понял, что здорово ошибался. На воскресной службе в церкви — служба в церкви являлась общепризнанным местом для знакомства — Дан периодически толкал в бок то Семена, то Вавулу, спрашивая о той или иной молодушке, а то и о даме постарше. Вавула и Семен, особенно более набожный Вавула, шипели, ругались, что он мешает им слушать проповедь, но тихо отвечали. К сожалению, первые недели пребывания в Новгороде Дан не мог себе позволить ничего большего, чем любоваться женским полом издали — и город знал плохо, и в жизни Новгорода не ориентировался, да и сам ничего из себя еще не представлял. К тому же постоянно думал — что делать дальше? Но, вот, теперь, вроде как «стал на ноги» и почувствовал себя вольготнее. И сразу начал пристально всматриваться во встречных дам и реагировать на их, как бы стыдливо, опускаемые глаза. Уже и до драки чуть не дошло, один ревнивый муж слишком резво отреагировал на нескромный, как ему показалось, взгляд Дана, брошенный на его жену. И попытался с нахрапа, как только вышли из церкви, «наехать» на Дана… Притом он был на голову ниже Дана и потоньше в кости. Но наглый… сверх меры. Чуть шапку не сбил с головы Дана. А шапка и пояс, все-таки, являлись символами определенного положения в обществе. Дан даже ошалел от такого «наезда». Однако, к счастью, быстро сообразил, что любые попытки увещевать «борзого» мужичка бессмысленны и потому просто подло и молниеносно врезал ревнивому типу поддых, заставив его заткнуться и не устраивать шоу возле храма божия. А, поддых еще и затем, чтобы не сбить, ненароком, шапку с головы ревнивца и тот, потом, не привлёк Дана к кончанскому суду за урон достоинства и не потребовал отступное… Кто же знал, что фигуристая, с темными с поволокой глазами девица, бросающая томные взгляды по сторонам, окажется замужней дамой, а не юной девушкой на выданье. Ведь и мужа девицы, Дан принял сначала за ее брата, старшего, в сопровождении которого девица пришла в церковь. Однако урок Дан учел, ибо к замужеству в Новгороде относились серьезней, чем в покинутом им 21 веке; и понял — не всё те девицы, что бросают взгляд по сторонам.
В последнее же посещение церковной службы… — Дан не был слишком религиозен и в прошедшем «будущем» ему вполне хватало нескольких визитов в год в церковь — порой достаточно случайных — чтобы считать себя православным христианином. То есть, как и знаменитый Мартин Лютер, основатель протестантизма, Дан считал, что бог должен быть в сердце, а не в церкви. Но, к сожалению, в Новгороде, дабы считаться «добрым новгородцем», храм божий нужно было посещать. Хотя бы раз в неделю… — так, вот, в последнее посещение церкви, Дана такой синевой окатил взгляд одной барышни… что его сердце вздрогнуло. А вздрогнув, замерло натянутой струной. Барышня, явно вдовушка, поскольку на службе была не в сопровождении мужа или, как при варианте «старая дева» — родителей, а лишь с ребенком, девочкой, по представлению Дана, лет 7… Она стояла чуть сбоку от Дана и впереди, от Дана ее отделяло несколько человек, в том числе и набожный Вавула со своим семейством, но… Но Вавулу Дан попросил подвинуться и сам стал на его место, пытаясь снова уловить взгляд новгородки и рассмотреть ее получше. Однако, как Дан не старался, увидеть опять огромные, невероятно синие глаза женщины не получалось и единственное, что оставалось — смотреть на фигуру вдовушки. Фигура Дану нравилась. Ему даже начало казаться — именно такую фигуру у женщины он и хотел увидеть, и эта новгородка именно та, которую он всю жизнь хотел встретить. Рослая блондинка с темно-русыми — из-под чепца с убрусом-платком выбилась одна прядь — волосами и превосходными формами, которые не могла скрыть одежда…
Дан пихнул в бок Семена. Работник Домаша обернулся и Дан, не обращая внимания на недовольный вид Семена, тихонько прошептал: — Видишь ту барышню… Да не прямо, немного левее, то есть, ошую… Видишь? — И не дожидаясь, пока Семен сообразит на кого смотреть… — Вон, та, с девочкой возле двух юных девиц..?
— Тише вы! — зашикал Вавула.
— Какая же она боярыня? — недоуменно спросил Семен. — В лучшем случае из житных…
— Не важно, — наклонившись к уху новгородца, зашептал Дан, — ты что-нибудь знаешь о ней..?
Василий-тысяцкий сидел рядом с Даном, а Дан думал, что ему ответить: — В каких, к черту, сражениях я участвовал? — Ни в каких сражениях Дан и близко не участвовал, самое большое в бригадных учениях. И то явно не средневековых…
Перед мысленным взором Дана закрутились серые лопасти вертолетов, сорвались с места и рванули вперед пятнистые машины пехоты и начали разворачивать стволы-хоботы приземистые, жуткие в своей монструозности, танки…
— А, знаешь, мастер, — вдруг произнес воевода, и широко улыбнулся, показывая все свои, вернее, почти все 32 зуба, — не надо ничего отвечать! — И, смешно прищурив глаза, добавил: — Ибо, судя по тому, что я уже слышал и по тому, каких зверей ты рисуешь, наверное, я и помыслить не смогу эти сражения. Так, ведь? — продолжал улыбаться воевода, уставившись в глаза Дана… Несколько секунд Дан и тысяцкий мерились взглядами, а затем воевода согнал улыбку с лица, отвернулся, наклонился и сорвал травинку. Распрямился, повертел ее в пальцах…
— Чужой ты… мастер Дан, — особо выделив «мастер Дан», уронил воевода, — и не из простых. Я же чувствую… Еще у Марфы почувствовал. И опасен ты… — Василий замолчал, а затем добавил: — Посадить бы тебя в «холодную»… да, только Марфа будет против, да и не за что… — Воевода снова замолчал, потом бросил травинку на землю и гулко хлопнул своей здоровенной ладонью по бревну. — Ну, лады, — жестко произнес он, вставая и поправляя меч, — вернемся к делам нашим насущным. Мы, — произнес тысяцкий, возвышаясь над Даном и подразумевая под этим «мы», видимо, боярыню Борецкую, новгородского посадника и себя, — обсудили твои слова. К сожалению, проверить их нельзя. Сейчас нельзя, — уточнил тысяцкий. — Но оружие на складах проверить можно. Оно, действительно, порченное. Не уследил староста.
Воевода постоял с минуту возле Дана, словно думая, что ему делать дальше, после чего неожиданно, опять присел на завалинку и продолжил: — Я вопрос задать хочу. Ты, все же, чужой и не возомнишь лишнего. Ответь мне, мастер, о будущей войне. Ведь, прав ты, уже и черные людишки, — тысяцкий посмотрел на руки Дана со следами глины и красителей на коже, — недовольны, за Москву готовы кричать. — Тысяцкий сделал паузу… и, вдруг, спросил: — Ты бы что сделал, окажись воеводой новгородским?
— Ясно, — несколько отстраненно подумал Дан и вспомнил свое посещение Марфы-Посадницы и присутствовавших там посадника Дмитрия и тысяцкого, — поверить не поверили, но червячок, все же, точит. Подстраховаться решили. И поговорить с непонятным мастером Даном еще раз. Потому и посадить в «холодную» боитесь. Тем более, что дело, действительно, идет к войне с Москвой. И визит этот, конечно, не твоя инициатива, воевода, а боярыни Борецкой. Но невместно боярыне Борецкой, матери новгородского посадника, вызывать к себе снова какого-то мастера Дана — как мысленно называл себя уже и сам Дан — притом мастера, едва только появившегося в городе. А новгородскому воеводе, вроде как, и нет урона для чести зайти на усадьбу бывшего воина Домаша.
Внезапно Дану пришли на память слова тысяцкого о «чужом» и то, как он, тысяцкий, посмотрел на руки Дана.
— Интересно, а за кого он меня принимает? — мелькнула мысль в голове Дана. — За «чернь»? Непохоже… А за кого? Может спросить? Или бог с ним..? Однако, вернемся к «нашим баранам». Чтобы бы я сделал, окажись на твоем месте, воевода? То есть, чтобы я посоветовал боярыне Борецкой, посаднику Господина Великого Новгорода и тебе, тысяцкий, на случай возможной войны с Москвой? Иначе говоря, хоть верить мне вы и не верите, но узнать что-нибудь новенькое на случай войны совсем не прочь. Однако, интересно черти пляшут… Окажись я на твоем месте, воевода, я бы сделал многое. Вернее, постарался бы сделать многое. Но пока я на своем месте, а не на твоем месте. Поэтому «советовать» нужно аккуратно и начать лучше с малого. Такого, что вы точно примите и сделаете, поскольку для вас это будет несложно. А, сказав: — «А», вы вынуждены будете сказать и остальные буквы алфавита. Уж я постараюсь! И других запрягу. Главное начать. А там и Москва подключится…
— Нет, воевода, — сказал Дан. И дипломатично продолжил: — Я не думаю, что это хорошая идея — примерять мне твое место. На твоем месте должен быть только ты. — Дан заметил, что глаза у тысяцкого слегка заледенели, видимо лесть, пусть даже завуалированную, воевода не любил. И это был лишний плюсик к характеру тысяцкого. — Но, будь, возможно, привести в порядок, — аккуратно добавил Дан, старательно избегая всяких «будь моя воля» или «я бы сделал»… — Дан ни в коем случае не хотел, чтобы хоть кто-нибудь из указанной троицы — боярыня Борецкая, посадник Дмитрий или сам тысяцкий — смог, хоть когда-нибудь, трактовать его слова, как посягательство на их, тысяцкого, посадника или Марфы-Посадницы власть. Он не понаслышке знал, как, сказанное без всякой «задней мысли» неосторожное слово может загубить любое, самое хорошее дело… — но, будь, возможно, — повторил Дан, — привести в порядок оружие на складах в Новгороде, то это было бы хорошо. Кроме того, вероятно, есть смысл отремонтировать новгородские стены, которые, как я понимаю, давно никто не ремонтировал…
Дан не раз видел городские стены и все время ужасался их жуткому состоянию. Сооружение, призванное оберегать город от нападений врагов, имело крайне запущенный вид и никак не ассоциировалось у Дана с крепостной стеной средневекового города. То есть, с обороной города. Новгородские стены больше походили на развалины, чем на крепостную фортификацию.
— А, вообще, воевода, — Дан придавил рукой усевшегося на ногу комара, — там, где я был, я слышал замечательное выражение — «Тот, кто хочет мира, должен готовиться к войне». И еще — «Кто не хочет кормить собственную армию, будет кормить чужую».
— Хм, — после слегка затянувшейся паузы, уронил тысяцкий, — хорошее выражение. Пожалуй, — после еще одной паузы, добавил воевода, — даже очень хорошее!