Среди «ходоков» особо выделялись Третьяки. Братья Третьяки. Их было пятеро и все невероятно рыжие. Третьяки жили вместе, одной большой патриархальной семьей, подчиняясь во всем воле старшего брата Аристарха, в миру просто Третьяка Старшего. Дан видел его пару раз издали, Семен показал. Крупный, не намного меньше Дана, с большой головой, покрытой редкими светло-рыжими волосами, с короткой рыжей бородой. С «рубленным топором», совсем не славянским лицом и непропорционально узкими плечами и излишне длинными руками. Третьяк Старший, также, как и Домаш, каждый день стоял на торгу. Еще поговаривали, что братья, что старший из них, Аристарх который, имел дела с низовыми купцами, привозившими в Новгород хвалынскую — персидскую и прочую восточную керамику, но… По словам Семена, точно этого никто не знал. Сам Третьяк к Дану ни разу не подходил, но его братья — и по очереди и всей кучей — уже четырежды наведывались к Дану, выбирая момент, когда отсутствовал Домаш. Причина такой нелюбви к Домашу заключалась в том, что между Домашем и Третьяком были определенные нелады. И они однажды — по сведениям Вавулы — не на шутку сцепились на торгу. Ну, не на самом торгу — это чревато большим штрафом в Новгороде, а на ближайшей к торжищу улице. В итоге Третьяк долго ходил с ободранной скулой и хромая, а Домаш с распухшим ухом.
Отказ работать с ними, братья как-то слабо воспринимали и, спустя некоторое время, появлялись снова. Братья брали Дана на измор. В конце концов, их рыжие конопатые физиономии настолько примелькались ему, что он даже стал различать их. Самый младший из братьев был и самым огненно-рыже-конопато-веснушатым и вид имел «Антошки» из запомнившегося Дану еще с детства мультфильма: — Рыжий, рыжий конопатый… — Двое более старших были чуть потемнее волосами, хотя и с курчавыми ярко-рыжими бородками и светлыми усами, а четвертый являлся точной копией Третьяка Старшего, за исключением носа. Он у четвертого был не столь длинным, как у Старшего. Дан так часто видел братьев, что уже весь Новгород стал казаться ему рыжим и он даже начал опасаться за свое душевное здоровье, ибо! Ибо однажды поймал себя на мысли, что страстно желает придушить кого-нибудь из Третьяков и сократить, таким образом, хоть немного, поголовье рыжих в Новгороде… Труп, затем, естественно, нужно будет закопать под основание новой, только что заложенной Домашем печи…
Вот, и сейчас — не иначе, как очередной «ходок» от очередного «житнего человека» или, может, сам «житный человек», по-другому — крепкий хозяин, зажиточный новгородец, пришел уговаривать Дана «со всей щедростью отдаться другому». А, может, и кто из братьев Третьяков опять приперся…
— Мастера ноугородские, — возвысил голос Дан, обращаясь к окружающей его честной компании — к Вавуле, лепящему тут же, в сарае, на гончарном кругу очередную кружку-канопку; Семену, зашедшему в сарай за необожжёнными кувшинами и разным прочим; черниговцу Лаврину и малолетнему Зиньке, разрисовывающим в сарае, вместе с Даном и под присмотром Дана, горшки и кувшины, — а не попросить ли нам Домаша, чтобы завел он пса, да позлее? И не одного, а двух? А то, — снижая накал в голосе, добавил Дан, — достали уже эти «ходоки», калики, блин, перехожие…
Дан заметил взгляд уставившегося на него Зиньки. Семен-то с Вавулой уже попривыкли к разным словечкам Дана, хотя поначалу тоже стопорились, особенно Семен со своим: — Обьясни… — но устремленные на Дана синие глаза Зиньки требовали ответа.
— Достали, в смысле «надоели», — поспешил сказать подростку Дан, а заодно и Лаврину, никогда ничего не спрашивающему и вечно занятому своими мыслями. — А «ходоки» потому что ходят раз за разом. — И, забыв о крикуне за калиткой, продолжил анекдот: — Так, вот, возвращается купец из поездки…
— Мастер Дан здесь? — спросил уже иной, басовитый, с легкой хрипотцой голос. — Ого, — после минутной паузы, уронил пегобородый Семен и, разворачиваясь и чуть не цепляя локтем привставшего с лавки, потянувшегося за горшком в клети Зиньку, удивленно добавил, — это же… — И не договорив, поспешил из сарая.
— Так, здесь мастер? — опять раздалось за забором.
Дан неторопливо встал со своего подобия табурета, на котором сидел и который сам и соорудил. Поставил на широкую полку, в клеть, которую тоже сам, но уже с помощью Вавулы и Семена соорудил, свой, наполовину расписанный кувшин, и вытер о тряпицу перемазанные в глине и краске-глазури руки.
— Ты бы, это, не медлил, — сказал нескладный Вавула. — Ведь, новгородского тысяцкого ждать заставляешь.
Дан шагнул в дверь, оставленную открытой Семеном. Переступил порог и остановился. На широком, густо поросшем травой — за исключением тех мест, где ее, траву, основательно вытоптали — подворье гуляло неяркое новгородское солнышко. Вода в лужах, образовавшихся на дворе после недавнего дождя, почти впиталась в землю и лишь темный цвет травы выдавал недавнее местонахождение луж. В дальнем — от сарая — углу усадьбы, на верхушке старой яблони, чирикала какая-то птица и где-то у соседей неподалеку хрюкали свиньи…
— Блин, — подумал Дан, — все-таки жить хорошо!
На двор, через гостеприимно распахнутую Семеном калитку, уже протискивался крупный и очень высокий человек — новгородский тысяцкий. Позади тысяцкого топталось еще пару крепких мужичков.
— Здоров ли есть, мастер Дан, — увидев Дана, еще издали, первым, что несказанно удивило Семена и Вавулу — как так, ведь боярин и не просто боярин, а сам новгородский воевода, первым поздоровался с простолюдином — приветствовал его тысяцкий.
— Здоров, — шагнув навстречу, сказал Дан. И ответно, без поклона, поздоровался: — Здоров ли есть, боярин… — Сейчас Дана уже не напрягала подобная форма приветствия, но в первые дни… Ни Домаш, ни Семен с Вавулой просто не понимали его короткого: — «Привет!», «Здорово!» или «Здравствуй!» — И Дану приходилось напрягаться каждое утро, чтобы выдать при встрече с ними: — Здоровы ли есть… — Однако, при этом, он постоянно думал: — Ну, нафига мне знать о его здоровье? Если оно мне до лампочки… И ему нафига мое здоровье? — А теперь, вроде ничего, приспособился. Впрочем, и Вавула с Семеном и Домашем тоже привыкли к его выражениям, типа: — «Мое почтение!», «Респект всем и уважуха!» — или более короткому: — Привет! Здорово!
Тысяцкий, конечно, пришел не за тем, чтобы разучивать приветствия из 21 века. Он явился потому что, как догадывался Дан, семена, посеянные Даном при разговоре с «высшим начальством» Новгорода, дали первые всходы. То есть, боярыня Борецкая, новгородский посадник и новгородский тысяцкий обдумали «пламенную» речь Дана и решились на некоторые «шаги». В какой именно области — экономической, политической или военной, уже не важно. Главное, что «лед тронулся». А еще это значило, что Историю, все-таки, можно изменить. Она, история, если только Дан попал в собственное Средневековье, Средневековье собственного мира, не является незыблемой… как того он боялся. Хотя, естественно, подозрение, что он, все же, попал в некий параллельный мир существовало.
Дан давно ждал этой новой встречи с боярыней Борецкой, посадником и тысяцким, но не думал, что тысяцкий сам придет к нему.
Пока тысяцкий со своими двумя сопровождающими вышагивал по двору, Дан успел подметить, как он быстро срисовал взглядом все, что происходит на подворье, и не просто скользнул поверху, а именно срисовал — что где лежит, сколько и кто, где и как стоит.
— Забавно, — подумал Дан. — За кого же он меня принимает? И что за провожатые у него? — Следующие за тысяцким двое крепких мужичков — тоже с закрученными, как у тысяцкого и Домаша, в косички волосами и бородой, с цепкими взглядами, больше походили на бывалых волчар-спецназовцев будущего, чем на обычных вояк. Коими они, по идее, должны были быть.
— Мы, тут, прогулялись пехом до посада, — сказал тысяцкий, весело блестя глазами, — удивили людей новгородских. — . И поинтересовался у Дана: — В дом пригласишь?
Дану резко поплохело от этого вопроса. Мало того, что боярин из ближнего круга Борецкой через весь Новгород пешком — не конно, а пешком! — к нему приперся… И все соседи это видели и теперь замучают Домаша вопросами… Мало того, что теперь сам Домаш Дану плешь проест из-за того, что новгородский тысяцкий явился к нему не как должно, а своими ногами по деревянным мостовым пришел… Так еще и это. Куда приглашать-то? Ведь домом, пока, Дану служил сарай, где стоял гончарный круг и где работал Вавула. Вернее, часть этого сарая, отгороженная от гончарного круга и клетей с сырой посудой… Туда воеводу не пригласишь. К тому же в этом сарае спал еще и Лаврин. Слава богу, второй из учеников Дана, Зинька, был новгородцем и ночевать бегал домой. Конечно, в дальнейшем Дан планировал приобрести себе какой-нибудь сруб, но это, туда, ближе к осени. А сейчас… Куда приглашать-то тысяцкого?
Однако развиться комплексу неполноценности у Дана не дал сам тысяцкий. Он снова улыбнулся и произнес: — Хотя, нет. Давай-ка, лучше, сядем прямо тут, на солнышке.
Дан, разумеется, был только «за».
Крякнув и попридержав висевший на поясе, на желтом поясе, меч — естественно, куда же воеводе без меча, дылда-тысяцкий уселся на бревно-завалинку у сарая.
— Садись, — хлопнул он рядом с собой широченной, похожей на лопасть весла, ладонью по отполированной долгими сидениями коре бревна. — Говорить будем… — И после небольшой паузы добавил: — Видишь, послушал твои слова, подобрал себе подручных. — Он кивнул головой на следующих за ним по пятам людей. — Посидите, пока, там, — махнул он рукой сопровождающим его мужичкам, указывая на бревна возле навеса с печью для обжига, навеса, в случае чего быстро превращаемого в закрытое от дождя и снега помещение.
— Ого, — подумал Дан, — однако, похоже, мой рассказ о телохранителях, используемых в будущем, впечатлил его, — и устроился рядом с воеводой.
— Эх, хорошо-то как! — почти дословно повторил слова Дана новгородский воевода и с удовольствием вытянул длиннющие ноги.
— Я, ведь, чую, — не смотря на Дана, едва тот уселся, произнес воевода, — ты не отрок… Давно не отрок. — Тысяцкий помолчал, и, все также, блаженно жмурясь, уронил: — Хотя и молодо выглядишь. — И, сразу, без перехода, мгновенно сменив тон, спросил: — Ты где в сражениях участвовал?
Глава 7
… Дан присмотрелся. На дороге были одни московиты.
— Непонятненько, — сам себе сказал Дан. Он попал в ситуацию, в которой ни в коем случае не желал оказаться. То есть, перестал контролировать обстановку. А этого Дан боялся больше всего и всеми силами старался избегать. И потому что людей в его отряде было минимум, и он не хотел рисковать ими, и потому что это были его люди, которых он сам обучал и к которым он привык. А главное — потому что на кону стояло, и Дан это слишком хорошо понимал, будущее Новгорода.
— Хотев, — тихонько позвал Дан. Темноволосый обитатель берегов Ладоги со славянским именем «Хотев», в маскировочной накидке поверх брони и накинутом поверх шлема капюшоне, подполз к нему.
— Пройди вдоль дороги к деревне, — шепнул ему Дан. — посмотри, нет ли кого позади московитов.
Ладожанин разрядил уже готовый к бою арбалет, сунул болт в колчан и бесшумно исчез за елями.
Всадники быстро приближались.
— Черт, — мучительно думал Дан, — что делать? Грохнем сейчас все «болты», а татары следом беспрепятственно проскочат. А, если… Хотя, какой к дьяволу проскочат, им без проводника в лесу делать нечего… Ну, а, вдруг, это не просто татары? А подданные хана из приволжских лесов? Какие-нибудь предки чувашей или еще кто? Им лес — дом родной. Обойдут нас по кругу, да еще и ударят в спину… Хотя… Стоп, — одернул себя Дан, — что за мысли? С какого-такого бодуна им обходить нас сзади, вставать ни свет ни заря и красться по лесу? Им что, кто-то конкретно нашептал — в этом месте вас ждет засада..? Чушь какая-то… Блин, правда, все равно непонятно, какого черта татары и московиты разделились?
Подумав, Дан, на всякий случай, решил подстраховаться. Чуть приподнявшись на своем месте у корня большой разлапистой ели, он, подражая пернатому ночному охотнику с кисточками на ушах, громко заухал. Замолчал, подождал несколько секунд и повторил крик ушастого филина снова. По существующей в отряде системе условных знаков, крик днем ночного хищника означал только одно — Удвоенное внимание! Позади отряда могут находиться враги!
Дан понимал, что его люди, в сущности, являлись диверсионной группой, конкретной средневековой диверсионной группой. Успех же любой диверсионной группы, как объяснили Дану еще там, в той армии, зависит от согласованности ее действий. А также от возможности в нужный момент скорректировать свои действия. Что подразумевает наличие в отряде хорошо налаженной связи. Однако, поскольку электронных гаджетов, необходимых для решения данной задачи, в 15 веке просто не существовало, то Дан, по подсказке Домаша, рискнул использовать, в качестве таковых, древнюю воинскую придумку — звуки окружающей природы. Только слегка ее доработал. Уханье совы, волчий вой, далекая трещотка дятла… Ничего необычного и удивительного для княжества, значительная часть территории которого покрыта густыми лесами… Связь хорошо вписывалась в колорит местной фауны и не вызывала, не должна была вызывать, никакого подозрения у потенциальных врагов. В тоже время она была достаточно информативна и проста…
Морось все также неприятно обволакивала лесную дорогу и отливающую вдали тускло-серым воду озера.
Копыта коня пробили траву и всадник-московит в кожаной рубашке-поддевке и мягком подшлемнике на голове, с уложенными в скатку позади седла броней и шлемом, проехал-проплыл рядом со спрятавшимся Даном.
— Зря, — подумал Дан, — зря московиты решили, что в такую рань лесные дороги безопасны. И зря не стали утруждать свои телеса панцирями и бронями дощатыми. Очень зря!
Дан подождал, пока последний из наездников, воин на явно чужом, крестьянском коньке — свой, скорее всего, либо пал в ходе вчерашней стычки-засады, либо получил серьезную рану — пересечет некую незримую черту, после которой он, как цинично прикинул Дан, с вероятностью 90 процентов должен был стать трупом… Чавкала под копытами коней сырая, усыпанная хвоей, земля, оставляя следы на дороге… И тогда Дан коротко протявкал, подражая рыжей лисе-Патрикеевне — впрочем, Дан, до сих пор, еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в Новгороде называл лисицу Патрикеевной.
Короткие хлопки… и арбалетные болты, еще в тишине, сбросили с коней сразу с полдесятка всадников. После чего утро взорвалось… Вопли людей и ржание поднимаемых на дыбы лошадей, клацанье выдираемые из ножен клинков, гул от подхватываемых клевцов и чеканов. Но не успели всадники сообразить, что произошло, как металлический град из арбалетных стрел-болтов опять проредил их ряды и еще трое ратников упали с коней… Лесная дорога превратилась в бедлам. Стонали раненные, упавший с коня воин с плешивой, под сползшим подшлемником, головой и арбалетным болтом в боку, застрял ногой в стремени и волочился по траве за своим конем. Еще один московит, пожилой и усатый, на коленях стоял на земле, с торчащим из груди оперением болта и, хрипя, выплевывал кроваво-красные сгустки…
Сквозь крик, ржание, стоны раненных и глухие удары вонзающихся в плоть арбалетных болтов, Дан услышал далекий птичий посвист. Отправленный к деревне Хотев давал знать — все чисто. На дороге никого нет…
Оставшиеся в живых ратники московского князя попытались уйти из-под обстрела. Сообразив, что устроившие им «нежданную встречу» люди вовсе не торопятся, во мгле моросящего серого утра, скрестить с ними мечи, одни разворачивали коней обратно, рассчитывая вернуться назад, в деревню, другие, наоборот, понукая коней, рвались вперед. Прямо к перегораживающему лесную дорогу завалу. Двое московитов сорвались вместе с конями с обрыва… хотя, может, и сами, спасаясь от обстрела, прыгнули в озеро. А один, или самый тупоголовый или совершенно «безбашенный», заорав нечленораздельно, метнул в ельник, откуда летели стрелы-болты, свое копье и, затем, вытащив изогнутый татарский клинок, врубился в стену переплетенных хвойных веток и стволов. На очередном замахе клинком сразу два арбалетных болта, под разными углами, мерзко чавкнув, вошли ему в грудь. Но «безбашенный», заросший ярким рыжим волосом бугай, который, казалось, вытяни из стремян ноги, достанет ими до земли, снова приподнялся в седле и рубанул саблей по ельнику. На землю еще раз осыпалась куча еловых иголок и упали срубленные ветки. Бугай опять занес саблю, но… «сломавшись» опустил, вдруг, руку с саблей и молча привалился к шее коня.
Дан увидел несущихся почти прямо на него двух всадников. Дружиников-московитов, собирающихся вырваться из «капкана». Быстро потянув рычаг тетивы на себя… — Господи, лишь бы успеть… — он положил болт в направляющий паз и прицелился. Потом нажал пусковой крючок… Тяжелый болт с такой силой пробил грудь первого из наездников, что отбросил его назад, на круп лошади. Московит, скакавший следующим, тут же пригнулся к шее лошади, стремясь слиться с лошадью воедино… Еще чуть-чуть, и он бы мог стать счастливчиком, сумевшим обмануть судьбу, но вмешались старые, еще дославянские, хозяева этих мест, духи-лембои тверских лесов. И, то ли лошадь испугалась прогудевшего мимо болта, толи у всадника дернулась рука, однако вместо того, чтобы скакать в деревню, конь, неожиданно, заплясал на месте и следующий арбалетный болт вошел в спину «счастливчика».