– Ой-ой-ей, голубушка, ох и гирьку ты на шее носишь, ох и тяжелющу. – Бабка Ирина была высока, со всей своей старческой сутулостью – за метр восемьдесят, худа, болтлива и приветлива. Ленка приехала днем, а бабушка Ирина сразу же, не дожидаясь вечера, затопила баню, самолично выбрала три веника: березовый, дубовый да крапивный, набрала кринку – банного, как она пояснила – квасу, и пошли они париться вдвоем. Ленка все еще была оглушена шквалом событий и тупо делала, что говорят: на полок ложилась, квасом на камни плескала, а голова мягко кружилась… В Ленинграде белые ночи в разгаре, а здесь к полуночи – хоть глаз выколи. Тучами, словно матрасами внахлест, все небо заволокло, оттого и темень. Бабушка Ирина поехала к подруге в Псков, вроде бы та ее в гости ни с того ни с сего телеграммой позвала, а Ленке только того и надо, глаза слипаются, язык тяжел – никаких разговоров не надо, до подушки и спать. Необычная бабка, в красном углу – ни одной иконы, зато повсюду пучки трав, бутылочки, баночки…
– Ты, Лена, не беспокойся, голубушка, во дворе псинка лихих людей отгонит, а в доме Васька кот да Шишка, от нечисти сторожа. Постой-ка, я кружок нарисую. Где мел? Васька, хмырь болотный, а ну признавайся, куда мел закатил. Балован он у меня, проказлив, а кастрировать – рука не подымается, животную калечить. Вот он мел. Ох, опоздаю я к автобусу, как пить дать… – Бабка согнулась пополам, высоко оттопырив костлявую задницу в длинной полосатой юбке, принялась очерчивать мелом половицы вдоль стен, глухо и скоро бормоча невнятное. Ленка уж разделась, надела – поленилась спорить – бабкину ночную сорочку до пят и прыгнула в мягчайшую кровать. И провалилась в сон. – Проснись, проснись, – пищал над ухом комариный зуммер…
Ленка спрятала голову подальше под одеяло, но противный голос не унимался: «Проснись, проснись, скорее проснись…» Ну не дадут поспать человеку!..
В избе было почти светло. Каким-то непостижимым образом неполная луна, отраженная в зеркале, освещала комнату не хуже уличного фонаря, во всяком случае, как успела заметить Ленка, тень от света зеркальной луны была гуще, чем от «оригинальной». В зеркале, словно за окном, стояла девочка лет восьми-девяти, одетая, видимо, по моде прошлого века: в сарафане, в лапоточках, в платке, повязанном под подбородок. Это она пищала, призывая Ленку проснуться.
– Просыпайся же, дылда, иди сюда, ближе к зеркалу!
– Ты кто, девочка? – Ленка не смогла выдумать вопроса поумнее, поскольку чудеса так плотно были облеплены обыденностью, что и сами переставали восприниматься как чудеса.
– Глупая, глупая, иди же сюда! Я Шиша, мои папа и мама сгинули сто лет назад, их забрала Черная Сова, а я у Ирки на хлебах живу, зеркальница я. Иди сюда.
Ленка не испугалась Шишу и подошла к зеркалу. Вдруг она спохватилась:
– Погоди, Шиша, я быстренько на двор сбегаю…
– Нет, этого нельзя, терпи.
– Почему нельзя, мне нужно…
– Нет, это зов Нечистого, воды в теле мало после бани, блазнится тебе. Потерпи, а то Иркину границу порушишь. Я чую, чую, ходят вокруг…
– Кто ходит??? – Ленку пробрал озноб, предвестник большого страха.
– Ты по сторонам не зыкай, на то Васька есть, ты в зеркало смотри, да не оборачивайся. Выстоим, Ленка, не впервой.
В зеркале почти все было как в реальности, только сама Ленка и Шиша не отражались, она была по одну сторону, а Шиша по другую.
– Ой, а почему так? – Ленка помахала рукой, приблизила лицо вплотную к гладкой?.. прозрачной?.. поверхности – нет, даже легкий налет пыли увидела, а себя в зеркале не обнаружила. Она взяла в руки пластмассовый гребешок – а за… стеклом… он уже в руках у Шиши…
– Ты чего, Лен, зачем расческу трогаешь, меня отвлекаешь? Накинь кофточку, а то простудишься, не ровен час, Ирка знаешь как меня чехвостить будет?
Лена послушно положила расческу на место, сняла со спинки стула кофточку – и впрямь теплее, и уже не страшно…
– Ку-ку… – Со скрипом открылась дверца на часах, и кукушка начала выкрикивать положенное. Однако с каждым новым ку-ку голос кукушки менялся, становился все более густым, сиплым и зловещим. Ленка видела в зеркале – не посмела обернуться, – как мертвые глаза механической птицы сверкнули грязно-красным светом, маленькая, почти незаметная лапка выросла до размеров куриной, вдруг отделилась от кукушки, упала на крашеные половицы и побежала-побежала к ней… к Шише, а значит, и к ней… Шиша! Сзади! Шиша резко повернулась, выставила скрюченные пальцы, царапнула им воздух…
– Где, Ленка? Что ты увидела? Чуд…
– Вон же, на лавку прыгнула-а-а!!!
Заметил лапу кот Васька, его отражение метнулось наперерез отражению кукушкиной лапы.
– М-мау!!! – Васька слетел с лавки, как от пинка, в воздухе перевернулся, упал на лапы и сразу же на живот, сунув морду к сомкнутым передним лапам с выпущенными когтями.
– Ох ты, страсть какая! А я и проглядела лапу-то… В жисть бы на часы не подумала! Ленка, а ведь поддалась я на обман, старая дура, кабы не Васька… Жри ее Васенька, чтобы и коготка не осталось. Вот оне как в кукушку-то пристроились.
От таких кошмариков впасть бы Ленке в тихое безумие с непрерывными дефекациями, но нет – притерпелась за последние два дня; съели колдовскую лапу, и опять страх унялся. Даже смешно: девчонка ростом с обеденный стол, голос девчоночий, а речь как у старушки-блокадницы. Зачем она к часам подходит? А вдруг там…
– Пустые теперь, а заговор наложить не помешает, для порядку. Чой-ты хихикаешь, Лен, со страху поди? Теперь уже все, можно не бояться, до утр… Фортка открыта!
Ленка непонимающе вгляделась в отражение – чуть было не обернулась…
– Не смотри сюда!!! Не моги смотреть! Ма-ау-!!!
Шишиных криков и Васькиных мявов испугалась Ленка пуще непонятных приступов неведомых врагов, вытаращила глаза на форточку: что там?
Открыта, затянута сеткой от комаров и мух. А сетка порвана, а туда черной струйкой насекомые влетают… Шиша подпрыгнула не хуже мячика и влепила ладошкой по распахнутой раме окошечка, и то чавкнуло ударом, перерубило черный поток, Шиша тут же закрыла форточку на защелки. Мошкара выстроилась в прозрачное, словно бы черного тюля, покрывало и медленно поплыло к зеркалу, то есть опять к ней, к Ленке. Васька встал на задние лапы на столе, видимо счел позицию неудобной – перепрыгнул на плечо к девушке, а оттуда на спинку стула, так что она затылком ощутила волну тепла от его серого тельца.
– К зеркалу нагнись, – заверещала Шиша, я уже, я сейчас…
Испуг послышался Ленке в ее писклявом голоске… Шиша тем временем скакнула к печке, выхватила из-за стенки бутыль-четверть, в один присест вылила себе в рот, в горло литра полтора мутной жидкости и дунула на «покрывало». Струя огня как сплющилась о завесу из насекомых, но выжрала в ней две трети площади. Шиша дула еще и еще, выжигая отдельные лоскутки. Василий бешено молотил лапами пространство, убивая насекомых на лету, не давал тварям прикоснуться к Ленке.
– Ой-ей-ей! – Шиша аж захныкала от боли, одна шальная, уже последняя, муха все же достала – не Ленку, так Шишу. Она стерла со лба раздавленное насекомое, но там осталось черно-багровое пятно размером с трехкопеечную монету, из которого сочилась кровь.
– От зловредная тварь! Меня и то вон как профуфырила, а если б Ленку? Кровушку-то уйму, а порчугу Ирка уберет, мне невмоготу, устала как… Фу-ух… Шиша подошла к отражению окна, повозилась с защелками, и вдруг окна распахнулись по обе стороны зеркала, внутри и снаружи!
– Шиша, нельзя! Мама!!! – Испуганный ее криком Васька порскнул к открытому окну и пропал.
– Что кричишь? Утро на дворе, петухи – поют по всей деревне. Душно, смрадно, а энти комары да мошка много не накусают. Что нам каббальной вонью дышать, не масоны чай? Ой сердце болит, пойду я прилягу… – Шиша наклонилась к половицам и словно бы впиталась в них, пропала бесследно. И Васьки нет. Рассветный холодок существенно беспокоил нежную городскую плоть, Ленке было знобко и робко, петухи петухами, а она беззащитна, по сути дела… Как мучительно длилась эта ночь – и как быстро пролетела: только-только кукушка полночь откричала, а уж петух закукарекал…
– Во дела творились, екарный бабай! Не на смех, сталоть, они меня из дому выманили. Подруга-то моя, Фрося, и не знала ничего, я незваной к ней явилась, наглоталась страму!
– Баба Ира! Ура! Ой, наконец-то! Мы тут такого страху натерпелись! Вася с Шишей – просто ништяк, как они с ними управились! А можно я на двор сбегаю?
– Ну и сбегай, коль приспичило. А я пока приберу да пригляжусь – что да как тут было… – А что это за дриштяк такой, Ленка? Вон, бери полотенце, прям у рукомойника.
– Какой дриштяк, баб Ира?
– Ну ты только что рассказывала, что у Васьки с Шишей простой дриштяк…
– А-а-а, ништяк! Ништяк – значит круто, мощно, синоним слов – ух ты, вот это да!
– А я думала ругательство городское, может, думаю, в наговор какой-нито вставить, на приворот либо от желудка. А это – тьфу, чепуха на постном масле. Городские все с приветом, а мнят о себе – куда там! Мы для них кто – скобари! А скобари, Ленка, если хочешь знать…
– Ирка, здорово, я бык, а ты корова! Никак, внучкой разжилась?
– И тебе день добрый, Петр Силыч. Внученька моя, Леночка, из города отдохнуть приехала. Ты бы зенки свои не пялил на девчонку, Петр Силыч, постыдился бы людей.
– Гы-ы, а что мне стыдиться, стыдно, когда видно.
Был из себя Петр Силыч видный мужчина: лет под шестьдесят, саженного роста, с толстенным брюхом, с огромными вислыми усами под перебитым красно-сизым носом, волосы в скобку, большие желтые глаза, полон рот металлических зубов. Белая рубашка с короткими рукавами, парашютных размеров нелиняющие джинсы московской фабрики «Орбита», заправленные в короткие кирзовые сапоги, отлично дополняли ансамбль. И, несмотря на то, что на одежде и обуви незваного гостя не было ни пятнышка, ни пылинки, а толстые щеки были идеально выбриты, Петр Силыч производил малоприятное впечатление чего-то грязного, липучего, похожего на торт в пылесосе; с минимумом усилий – он за две минуты знакомства успел внушить Ленке отвращение.
Плетень опасно затрещал под напором его тугого живота.
– Петр Силыч, ты бы поаккуратнее, кто чинить будет-то? Ты ведь не придешь, а мужиков в доме нет, кроме Васьки. – Видно было, что бабушка Ирина опасается сердить этого Петра Силыча, ведет себя очень уж кротко. И Дуська – забилась в конуру и ни звука.
– А не похожа внучка на бабку, укатилось яблоко от яблоньки… Что это за дух у вас, аль сгорело что?
– Лен, ты вот что: на – деньги, купи маслица да конфеток к чаю, вчерашним завозом сливовые тянучки привезли, а очереди в сельмаге сейчас нет, почти все в Дубовку пошли, там концерт в 12 будет и обещали Хиля показать. Сходи, милая, что тебе со стариками воздух трясти, сходишь, позавтракаем, да и поспи до обеда. Устала, небось, от экзаменов… На, говорю! Свои деньги успеешь потратить, а здесь я дома, а ты в гостях.
Ленка с пониманием и радостью позволила от себя избавиться и пошла, куда было сказано, в центр деревни, в продмаг (в Черной было целых два магазина: продмаг и проммаг, чем деревенские очень гордились). И впрямь не было очереди возле продмага, только у самого прилавка, внутри, довольные спокойствием и прохладой, судачили о своем древние бабки, да уже брал две больших, общим объемом полтора литра, бутылки 72-го портвейна молодой парнишка, сверстник или на год помладше, чем Ленка. Через пятнадцать минут Ленка отоварилась маслом, полукилограммом конфет и вышла на солнышко. Оказывается, парнишка сидел в траве неподалеку и ждал, пока она выйдет. Он быстро вскочил, одной рукой отряхивая обтянутые на заднице красные клеши, а другой аккуратно держа на весу авоську с грузом.
– Привет городу от села! Как вас зовут, девушка? Уверен, что Оля… Аленка. Угадал?
– Нет, ошиблись. – Ленка попыталась пройти, но парень заступил дорогу.
– Жалко, значит Люся или Ира. Я на цике – он показал пальцем на мотоцикл, – покатаемся? Заодно и грани сотрем, только так! Ты чья, к кому приехала?
– Она из-за речки, бабки Иры внучка, – ехидным голосом встряла в процесс знакомства увесистая тетя-продавщица, высунув из окна голову с прической цвета спелой перекиси водорода. Паренек сразу осекся и поблек.
– Ну и что, нормальная внучка, симпампонистая. Приходи на танцы сегодня вечером. Слышала когда-нибудь «Джулай монинг»? – Парень продолжал свои прельстительные речи, но – так… с явным холодком, дежурно.
– Слышала, – ответила Ленка. Парень уже не загораживал дороги, и Ленка прошла мимо, снисходительной улыбкой укрывая некоторую досаду: как же легко этот сельхозпролетарий от нее отцепился… А бабушка Ира, похоже, тут известный человек. Деревня была невелика, за пять минут Ленка дошла до дряхлого деревянного моста через речку Черную же. Буквально несколько домов поместились по ту сторону речки, а в основном вся деревня Черная – это левый берег. Господи, хоть бы этот Петр Силыч уже ушел…
– Ну как тебе наша деревня? Замуж еще не сосватали?
– Красиво у вас, баб Ира, спокойно так. Нет, не сосватали, один собрался было, да как сказали ему, что я ваша внучка, он так в обморок и свалился. Насилу портвейном откачали.
– В обморок? Постой, а кто это, как выглядел?
– Да я пошутила, никто никуда не падал. Длинный такой, мотоциклист в алых революционных штанах. Теть Аня, продавщица, сказала ему про вас, так он сразу и отстал от меня. А где…
– Ушел уже Петр Силыч. Ты, Лен, не брезгай, Силыч хоть и хам, а зело полезный мужчина… умнейшая голова. Не он, так я бы уже в Псков рысила, телефонограмма в сельсовет, срочно в горсобес вызывают, вплоть, ты понимаешь, до милиции! Я не поеду, пусть они подотрутся и утрутся повестками, а только Силыч заранее предупредил меня, что подобное будет. Нынче ночью я дома останусь да разберусь, кто еще с бабушкой Ириной Федоровной шутиться вздумал! У Шишки язву день сводила бы, кабы Силыч не помог… А который в красных штанах – так это Андрюха Ложкин, в клубе работает, в армию ему осенью. Пустой паренек, легкий, как сухой навоз. Весь их род Ложкиных – несолидный: мужики пьющие, бабы злющие, сами злобные, да не сдобные… Ну, вот и самоварчик подоспел…
– Слышь, Лен, я смотрю, ты все зеваешь, ляг да поспи. А то на речку пойди искупайся… Тьфу на меня, дуру старую! Сегодня тебе ни купаться нельзя, ни электричество трогать; ножей, кос, топоров, даже спиц – трогать не моги. Кому-то из чертолюбов ты, девонька, крепко понадобилась. Почему – не понимаю. Порча есть, да не в тебе, а на тебе. И что в городе было самим не разобраться, сюда посылать… Э-э-э, а ты уже спишь, я смотрю…
То ли переволновалась Лена, то ли чаек был с секретом, но сквозь сон чувствовала она, как бабка Ира подхватила ее на руки легко, словно младенчика, и унесла в дом, на кровать. Проснулась Ленка под вечер, когда остывшее солнце уже не в силах отгонять комаров и естественным путем поддерживать в доме свет. Одежда аккуратно сложена на табуретке, а на одежде свернулся кот Васька. На Ленке только наручные часы, трусики и бабкина ночная рубашка (лифчики она терпеть не могла), часы показывали начало десятого.
– Васенька, будь друг, слезь с платья, ладно? А почему ты серый, а не черный, тебе ведь положено быть темнее ночи?
Васька только мурлыкал довольно, подставляя под Ленкины пальцы лоб, спинку и бока, и человеческим языком заговаривать не желал. В горнице баба Ира с кем-то вела беседу и конечно же за самоваром. Ленка заглянула: в комнате была только бабка Ира, перед нею чашка с блюдцем, самовар, вазочки с конфетами и вареньем и зеркало. А из зеркала улыбалась живая и невредимая Шиша.
– Как спалось? – в два голоса спросили чаевницы Ленку, и не дожидаясь ответа на первый вопрос, бабка Ира высказала догадку: – Есть хочешь, небось?
– Нет, спасибо, – вежливо ответила Ленка, но если вспомнить – что она за сегодня съела? Пару тянучек да бутерброд с маслом…
– Воздухом сыта? Нет, голубушка, щи на первое да курочка на второе. И я поем за компанию, и Шишка не откажется. А щи со свеженькой капустой, да с говядинкой, да со сметанкой. А укропчик я порежу, петрушечкой присыплю… М-м-м… Разогреть – одна минута…