Глаза уже не болели как раньше, а зелёная аллея у главного здания не казалась засвеченной, как на антикварной фотографии. Я вздохнул и откинулся на спинку скамейки, подставив ветру лицо, однако никакого ветра не было.
Аллея перед входом пустовала.
Я оглянулся, всё ещё не решаясь встать. Я по-прежнему боялся, что упаду в обморок. Моя правая нога затекла, я принялся массировать икру и тут услышал чьи-то голоса.
Две девушки вышли из здания и, оживлённо обсуждая что-то, пошли по направлению к столовой, в колышущуюся тень от обступавших дорожку деревьев.
Лида!
Я вздрогнул, тут же забыв об онемевшей ноге. Мне хотелось догнать её, схватить за плечо, но я продолжал сидеть, глядя на то, как девушки медленно уходят в тень. Они обе делали вид, что не замечают меня. Анна даже не стала демонстративно отворачиваться — меня просто не видели, я был у них в слепом пятне, и меня не существовало.
— Лида! — крикнул я, и девушки остановились.
Лида удивлённо обернулась, коснувшись рукой своих длинных чёрных волос. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Анна покачала указательным пальцем у виска. Потом девушка с чёрными волосами улыбнулась, сказала что-то Анне, и они вновь зашагали по аллее.
Это была не она. Анна нашла себе новую подругу.
В тот день я понял, что никогда её больше не увижу.
Я закончил институт.
37
Я ходил на собеседования столько же раз, сколько смотрел с Лидой солнечное затмение в космическом театре. Как будто все эти цифры имели какое-то значение…
Ко мне относились дружелюбно и с вниманием, как к больному, которого недавно выписали из стационара, где он провёл половину жизни. Я получил хороший средний балл на выпускных экзаменах и даже догадался собрать рекомендации у учителей — Тихонов так и вовсе написал целый трактат о моих талантах, — однако в федеральном агентстве открытых позиций не было, а в международное меня не приглашали на интервью.
Виктор остался на второй год, завалив выпускные экзамены, и завидовал даже этим моим бесцельным собеседованиям, похожим на формальные встречи для выпускников технологического, которые устраивали в агентстве из вежливости, не имея ни желания, ни возможности заключить с кем-нибудь контракт. Виктор считал, что мне повезло — ведь я хотя бы смог получить диплом.
И мне действительно повезло.
Помню, как я сидел дома, смотрел фильм о корабле, который отправлялся к Лейтене через туннель Красникова, намереваясь вернуться обратно спустя всего один земной год — через пространство и время, — когда мне позвонили.
Я как раз открывал последнюю бутылку.
Голос был незнакомый, хриплый, как после простуды. Позвонивший деловито прокашлялся, а потом назвал меня по имени и отчеству.
— Да, — сказал я.
— Вы сможете подъехать к нам, скажем, завтра, часам к четырем? — спросил голос.
— Подъехать? — не понял я. — Извините, а… — Я удивлённо посмотрел на экран суазора — вместо имени на нём отображался длинный номер сетевого абонента. — А с кем я имею честь?
— Это вы меня извините! — рассмеялся голос. — Слишком много звонков сегодня. Федеральное агентство космонавтики. Вы к нам приходили несколько раз, помните?
— Да, да, конечно! — Я вскочил со стула. — Завтра, в двенадцать? Без проблем! Когда вам будет удобно… Скажите, а это… ещё одно интервью?
— Да, нечто вроде, — ответил голос. — К сожалению, у нас произошла… трагедия. Несчастный случай, погиб один из операторов, а рейс уже очень скоро. Мы сейчас рассматриваем разные варианты, а вы у нас в списках, и должен сказать…
Голос снова закашлялся.
— Скажите, — спросил я, — если не секрет… А сколько ещё человек претендуют на эту позицию?
— Двенадцать, — прозвучал ответ.
Я рассмеялся.
— Извините? — спросил голос. — Я сказал что-то смешное?
— Это вы меня извините, — сказал я. — Просто… волнуюсь. Двенадцать… Это будет моё двенадцатое собеседование.
— Да, цифры, — усмехнулся голос. — Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так значит, мы вас ждём?
— Разумеется. В четыре, завтра. Да.
Голос начал прощаться, но опять зашёлся в кашле и отключился.
Я несколько секунд стоял, уставившись в надпись на экране "разговор завершён", а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.
36
Один шанс из двенадцати — это определённо лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, меня тогда это не слишком успокаивало.
Я снова не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я почему-то не решился.
Я был один.
Я пришёл в агентство первым и ждал почти час, прежде чем меня пригласили зайти в кабинет, где заседала комиссия.
Кабинет был похож на переговорную, оформленную в стиле модерн. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна, которые прикрывали синеватые тени из жидких кристаллов.
Я сел в самом конце стола. Меня встречали два человека — средних лет, лысый, с седеющей бородой, и долговязый, похожий на атлета.
— Вы позволите? — спросил лысый. — Я бы начал с простого и… пожалуй, самого важного вопроса. Почему? Ситуация сейчас, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера практически в карантине… Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о… сопутствующих рисках. Но вы вот приходите сюда уже в двенадцатый раз. Почему?
От волнения я сглотнул слюну.
— Вы знаете… — начал я, — скажу честно, с того момента, как я поступил на технологический, многое в моей жизни поменялось. И на самом деле не только в моей. Всё сейчас воспринимается иначе. И космос… тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что всё… куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать и… то, кем я вижу себя сейчас. И по правде сказать, — я попытался улыбнуться, — мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем… у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает больше с Землёй… Я понимаю, — поспешил добавить я, — это, наверное, не совсем то, что вы хотели услышать, но… это правда.
Мои интервьюеры несколько секунд молчали.
— Какой рейс? — неожиданно спросил долговязый. — Пассажирский, грузовой?
— Грузовой, — ответил я.
— Почему?
— Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.
Долговязый усмехнулся.
— А как насчёт ответственности за экипаж? — вмешался лысый.
— Я готов её нести, — сказал я. — В меру должностных обязанностей оператора четвёртого разряда.
— Вы всегда так прагматичны? — спросил лысый.
— Только на интервью, — улыбнулся я и тут же сам испугался собственной смелости. — На самом деле я понимаю, что роль моя сейчас не столь… значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов — своя. Я просто хочу работать в команде. И набираться опыта.
Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.
— Ладно, — сказал он, — а теперь я задам самый сложный вопрос.
Я невольно поёрзал на стуле.
— Если не оператор космического корабля, то — кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена — это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие возможности. Так что выберете?
— А такой вариант как вечно ходить к вам на интервью будет принят в качестве ответа? — спросил я.
Лысый вздохнул и, забавно насупив губы…
35
Я всё говорил неправильно.
Я заблуждался.
Теперь я понимаю это, но не понимаю, почему меня всё-таки взяли. Везение? Как можно считать везением чью-то смерть — я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чьё место я тогда занял.
А может, всего этого и правда не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис эту историю? Если бы ещё разговаривала со мной…
Я сидел на затянутой целлофаном кровати, не решаясь подняться.
От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал холодом гортань при каждом вздохе, а правое плечо вновь нарывало, как при инфекции.
Я помню всё слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейросети. Я помню себя. Я знаю.
Но в то же время мне иногда кажется, что на самом деле я не помню ничего.
Все эти люди, эти лица, которые так упорно ускользают из моей памяти — я знал их лишь несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись уже столетие.
Только одно лицо я помню хорошо.
Лида.
Я упёрся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.
Я помню. Моё первое назначение, первый полёт с Земли, первый корабль, на котором я полетел.
34
Мой первый корабль назывался Сфенел.
Это было небольшое пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и перевозило научных сотрудников, годами курсируя по неизменному маршруту между Землёй и орбитальной станцией на Меркурии.
Первый пилот — высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами — был похож на простоватого деревенского парня, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле какого-то безумного случая, стал космонавтом.
— Первый раз? — спросил он меня, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал моё досье.
Я кивнул, промычав в ответ что-то невнятное. Губы у меня пересохли, мне хотелось пить, а дышал я так, словно только что-то совершил многокилометровую пробежку.
— Волнуешься? — продолжал пытать меня пилот, улыбаясь.
Я замялся, не зная, как ответить.
— Волнуюсь, — сказал, наконец, я.
— Молодец, — удовлетворённо кивнул пилот и принялся устраиваться в кресле.
— Молодец, что волнуюсь? — спросил я.
— Молодец, что признался, — ответил пилот.
Он выглядел лишь немногим старше меня, однако вёл себя с такой показной небрежностью, как будто отлетал на кораблях уже тысячи часов.
— Ну чего, — сказал он, — готовность, как говорится, номер один… Погодка сегодня нелётная, так что мы на поводке.
— Опять? — скривился штурман, сидевший рядом со мной.
— Ну да, — сказал пилот. — Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.
Он пристегнул ремень и сцепил груди руки.
Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперёд, чтобы проверить показания приборов — и в этот момент весь корпус корабля судорожно затрясся. Сработали преднатяжители ремней безопасности, стиснув мне грудь, и я вцепился в подлокотники кресла. Послышались гулкие размашистые удары — можно было подумать, что кто-то пытается раздробить надрывно скрипящие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.
— Пошло, — удовлетворённо сказал первый пилот.
Через секунду удары сменились рёвом. Пилот что-то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, однако я видел лишь, как открывается его рот. Он подмигнул мне, а потом зачем-то потянулся к приборной панели.
В этот момент меня прижало к креслу.
На грудь мне давило так, словно воздух в рубке неожиданно налился свинцом и неумолимо тяжелел с каждой секундой. У меня даже потемнело в глазах. Кто-то говорил — я слышал сдавленные голоса, но не мог разобрать ни единого слова. Кресло шаталось и поскрипывало, подлокотники дрожали, ремни безопасности обхватывали меня, как удавка, не давая мне пошевелиться. От перегрузок выламывало кости. Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыба.
А потом всё прекратилось.
Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети, и я даже решил, что у меня лопнули барабанные перепонки.
Включилась автоматическая диагностика — огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная темнота, и по ним побежали строчки системной трассировки.
— Ох, круто нас сегодня вывели! — сказал первый пилот, глядя на экран. — Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?
— Шесть… же? — пробормотал я, пытаясь отстегнуться.
— Неплохо для первого раза, да? — подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. — Погоди! Нас ещё не отпустили. Сейчас выведут на орбиту, а уже потом…
Со всех сторон, из металлической скорлупы рубки, послышалось едкое шипение, похожее на утечку газа. Я взволнованно завертел головой, но все остальные были спокойны.
— А вот сейчас они не торопятся, — сказал первый пилот.
— А иллюминаторы… — начал я, показывая на светящуюся модель корабля, которая медленно поворачивалась по часовой стрелке, как в обучающем фильме.
— Хочешь полюбоваться видом? — спросил пилот. — Да без проблем.
Он коснулся нескольких кнопок на приборной панели, изображение с иллюминаторов исчезло, но нас по-прежнему окружала темнота.
— Отличный ракурс, не правда ли? — рассмеялся первый пилот.
Темнота.
У меня похолодели руки.
Пилот вернул изображение на один из иллюминаторов — наш корабль теперь выглядел как маленькая зелёная ракета из компьютерной игры, перечёркнутая расходящимися векторами.
— Так…Сейчас, сейчас… — пробормотал пилот, нетерпеливо кивая головой.
Шипение, доносившееся из стен, затихло, и пилот поднял руку, готовясь отдать команду "на старт".
— Ждём подтверждения, — сказал он.
Все молчали. Я судорожно вздохнул и снова вцепился в подлокотники кресла.
На панели загорелся коммуникационный индикатор.
Первый пилот удовлетворённо хмыкнул и повернулся ко мне.
— А теперь… — сказал он.
33
Расчётное расстояние до Меркурия во время моего первого полёта превышало сто миллионов километров, и ускорение, чтобы не перегрузки не превышали 2G, длилось ровно двенадцать часов. Те, кто создавал программу полёта, явно думали о комфорте пассажиров — в отличие от операторов из командного центра, выводивших нас на орбиту.
После взлёта, когда я чуть не потерял сознание из-за перегрузок, я почти не ощущал дискомфорта. К невесомости я привык ещё в институте, хотя меня и подташнивало в первый час, когда я путал пол с потолком. Поначалу меня вообще не трогали, решив, видимо, дать мне возможность прийти в себя, а потом попросили разнести пассажирам энергетическую суспензию.
Я чувствовал себя стюардом.
Мы везли четырёх человек, хотя Сфенел был способен взять на борт столько же пассажиров, как и межконтинентальный лайнер. Я плыл между металлическими клетками и, улыбаясь, протягивал каждому бесцветный пакет с суспензией.
Меня спросили про туалет.
Я знал, что на таких кораблях, как Сфенел, сидения в пассажирском отсеке автоматически поворачиваются вокруг своей оси, когда корабль вырывается из гравитационного колодца, чтобы у людей, не привыкших к невесомости, возникало ощущение, будто бы они сидят в пассажирском самолёте, где есть гравитация, пол, потолок и наземная скорость. Однако положение рубки не менялось, поэтому всякий раз, когда я пролетал из пассажирского отсека в командный, мне казалось, что всё вокруг переворачивается вверх дном.
И всякий раз у меня кружилась голова, несмотря на сотни часов предполётных подготовок.
После отключения маршевого двигателя пилот собрал нас всех в рубке, объявил, что мы идём с нулевой погрешностью от расписания, и пожелал всем счастливого дрейфа.
Дрейфа, длиною в триста часов.
По распорядкам я должен быть постоянно, как заведённый, проверять состояние всех систем корабля — отопления, охлаждения, запасов воды, генераторов кислорода. Забота о пассажирах также досталась мне. Я отвечал за то, как функционируют кресла и массажный режим, во время которого пассажиров било тонкими разрядами тока, вызывая ритмичные сокращения затекающих мышц.