Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку.
— Балда! Спасибо мне скажи, дурень!
Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку. Попов кинулся на него. Надежно защититься Лазарев не успел, но и четко отработанный рефлекс не отказал. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть — в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов лез в драку со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтобы тот успокоился, и дело пойдет. Ведь известно, Попов, случалось, справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Наверно, все, что Трофим хотел сказать Сашке, было написано аршинными буквами на его лице. Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.
— Остынь, чумовой! — крикнул он вслед и почувствовал, как из разбитой губы по подбородку потекла кровь. — Простись еще раз с камушком!
Сашка плюхнулся в воду боком — видно, ушибся малость. Тут же стал на четвереньки и схватил камень. Однако, верно, устал он сильно. Шмякнул камнем об воду, по-рачьи, боком выбрался на берег, сел спиной к Лазареву:
— Убью!
Трофим сдержался, чтоб не бросить подвернувшееся на язык: «Раньше надо было…», и, помолчав, нарочито лениво и безразлично ответил:
— Может быть…
— Точно.
— Я и говорю…
— Другом звался.
— Значит, звался.
— И убью, — не оборачиваясь, пробубнил Сашка.
— Может быть…
— Подлец ты, Трошка.
— Как знать… — Трофим достал папиросы, долго выбирал целую меж измятых в драке.
— Точно, подлец.
— Как знать…
— Все… равно… убью, — заикаясь, выговорил Попов.
Его колотил озноб, каждая мышца дергалась, выплясывая по-своему, и от этого то одно, то другое плечо подпрыгивало; одеревенели мышцы бедер, живота, а ребра словно свело от холода, вздохнуть было больно. Впервые в жизни Сашка ощутил сердце. И раньше после бега или тренировки он чувствовал, как оно учащенно и усиленно бьется, иногда оно подкатывало будто к самому горлу, по чтоб ныло — такого не случалось. А сейчас оно казалось тяжелым, неповоротливым комом и вроде бы даже скулило по-собачьи, и поэтому глухая, как дебри, тоска охватывала душу и хотелось подтянуть, что ли, тоскующему сердцу.
Боясь расплакаться от жалости к себе, от тоски и злости, от которых словно померк свет дня, Сашка зачерпнул ладошкой холодной воды из реки и плеснул в глаза. От этого прикосновения судорога пробежала по телу, и, вскочив, он обхватил плечи ладонями, сжался как мог и побрел вверх по косогору, к избушке, оскальзываясь, припадая набок.
Ему представился свой собственный вид со стороны: скрюченная, тощая, облепленная одеждой фигурка, жалкая и смешная. Тогда сделалось еще горше, хоть и казалось, уж будто горше и быть не может.
Противно скрипел о голенище спустившийся отворот резинового заколенного сапога.
Тут Лазарев крикнул вслед:
— Ну где же твой алмаз? Дай посмотреть!
Сашка остановился, пробурчал что-то и медленно, медведем пошел на Трофима.
Попова напрочь вывела из себя издевка Трофима. Тот забавлялся, посмеивался, будто в игре перебегая от дерева к дереву, дразнил, будучи уверен, что Сашка ничегошеньки ему не сделает. Какие тут шутки, когда речь шла о потерянных, буквально выброшенных деньгах! И каких! И вспыхнула злобная ненависть к Лазареву, вздумавшему распорядиться его, Сашкиной, судьбой, как хотелось ему, Трошке. Тоже мне благодетель — выбросил алмаз в реку! Мол, раз не согласен сдать, пусть никому не достается!
Лазарев продолжал кричать, подхохатывая:
— Где ж твой алмаз? Покажи!
Сашка мычал в ответ и, поматывая головой, двигался на Трофима будто в трансе.
— А ты нырни, Сашенька! Речка-то неглубокая. Ну, нырни!
Зверем бросался Сашка на Трофима. Но тот ловко увертывался.
Так шло, пока они не выбежали на склон, где на каменной осыпи чудом держалась корявая сухостойная лиственница, старая-престарая. Распластав корни-щупальца далеко в стороны, дерево вымахало метров на двадцать вверх. Но то ли иссякли силы у самой лиственницы, то ли ветры порвали корни, — дерево зачахло, ослабли в мертвой хватке корни, и теперь оно едва держалось. В азарте бега Трофим бросился к сухостоине. Отчаявшись его догнать, Сашка схватил полупудовый камень и что достало сил метнул его в Лазарева, поскользнулся…
Это теперь лишь в воспоминании Попов ясно представил себе и свою одержимость злобной ненавистью к другу, и даже впечатление от лиственницы-сухостоины выразилось ярко. Тогда было не до того.
Когда он поднялся, все было кончено. Державшаяся еле-еле лиственница рухнула, придавив стволом Трофима. Но ведь Сашка бросил камень и чувствовал уверенность — попал, и лишь потом лиственница упала на Лазарева. То, что увидел Попов, ошеломило и потрясло его.
Плохо сознавая, что он совершил и что делает, Попов отпрянул от лежащего тела. И мысль, подобная слепящей тьме: «Я убил его… Я…» — заставила Попова отступить еще и еще. А потом он ринулся вниз, и жуть перед содеянным руководила им во всех остальных поступках. То была не боязнь ответственности или наказания, которые в глубине души принимались как нечто безусловное. То было именно ощущение жути. Трофим, пусть искренне ненавидимый в те секунды, живой человек, от одного его, Сашкиного, движения стал камнем среди камней.
Попов вернулся из воспоминаний и шало огляделся.
Инспектор все еще никак не мог снять шлема.
Сашка уперся взглядом в спину удалявшегося от них пилота. Никогда еще люди не относились к нему со столь явным презрением.
— Правда убил… — прошептал Попов.
Инспектор расстегнул наконец ремешок шлема и снял его. Пионер Георгиевич был поражен признанием Сашки не меньше, чем сам Попов. Малинка знал их обоих — и Попова и Лазарева, — хорошие парии, работяги. Да… Сашка-заводила ему, честно говоря, нравился больше, чем сдержанный Лазарев. И вот н тебе!
— Зачем было меня спасать? Зачем?!
Малинка молчал.
— Что ж не спрашиваете? Как все было… — сказал с тоской Сашка.
— Жду.
— Чего?
— Когда сам расскажешь.
«Э-э, — додумался тут Сашка, — да ведь про алмаз-то никто не знает. И не узнает никогда! Валяется он на дне реки меж камушков. Лежит и молчит! Кто о нем расскажет? Кто его видел у меня, кроме Трофима? Никто. Никто! Валяется на дне алмаз и молчит. Сколько их в этой реке валяется! Лежат, молчат. И я буду молчать! А драка? Трофима я не спасу. Себя — может быть».
— Бил Трофим меня. Вот, посмотрите! — Сашка засучил рукав и показал лиловый синяк на предплечье. — Бил, понимаете?
— Давай по порядку, — сказал Малинка.
Сашка придвинулся поближе к инспектору, растопырил руки, вытаращил глаза и начал вдохновенно врать.
Столь разительная перемена в поведении Попова не ускользнула от инспектора. Но Сашка, занятый выдумкой о глупой драке из-за подстреленных копалят, сочиняя на ходу историю ссоры, не заметил чуть прищуренных век Пионера Георгиевича, ставшего более напряженным взгляда инспектора.
Живо, в лицах проиграв перед старшим лейтенантом историю неожиданно вспыхнувшей ссоры, Сашка, с некоторым торжеством даже, сказал:
— Вот так оно и произошло… все.
Не веря уже окончательно ни одному Сашкиному слову, инспектор не находил никакого реального объяснения поведению Попова. Смущали инспектора и некоторые детали в передаче Попова — их тут же не выдумаешь, очень уж точны, жизненны. Не вязался рассказ Сашки о зачинщике драки Лазареве с тем, что говорил о Трофиме шофер Потапов, паромщик Назарыч. Однако, с другой стороны, и сам он, Малинка, думал о Попове иначе.
Нужно было время, чтоб Сашка понял нелогичность своего поведения и рассказа о происшедшем, этого яркого, живого экспромта. И самому Малинке необходимо было разобраться в рассказанном и сказанном Поповым до импровизации.
— Пионер Георгиевич… — тихо сказал Сашка.
— Что, Попов?
— Не верите вы мне…
— Догадался?
— Я — вор. Только доказать этого уже не смогу.
— Рассказывай все сначала. — Инспектор сел и достал папиросы. — Закуришь?
— Не курю.
— Молодец, Лисий хвост.
— Подлец я, инспектор, — сказал Попов.
— Давай разберемся по порядку. Нагородил ты — па три огорода хватит, — недовольно проворчал Малинка. Он не любил, когда в человеке вот так, словно плотина прорывалась. Много мути набегало в дознание, ненужной, посторонней, чрезвычайно осложнявшей дело впоследствии.
— Ты сказал, что «убил».
— Из-за меня… Может быть, от моей руки погиб Лазарев. Я бросил в него камень.
— Попал камнем-то? — уточнил Малинка.
— Не знаю. Не видел.
— Почему же — «убил»?
— Очень хотел убить.
— Ты видел его мертвым?
— Да, — твердо сказал Сашка.
— Ясно. Почему ты «очень хотел» смерти Лазарева? — Старшин лейтенант тоном подчеркнул это «очень хотел».
— Он выбросил в реку мой алмаз! — с запалом сказал Сашка.
— Твой алмаз…
— Да.
— Откуда он у тебя?
— Я его нашел в реке.
И Сашка рассказал, как это было.
— Знаешь… Не жизнь — детский сад! — Малинка хлопнул ладонями по коленям. — Знают — врать нельзя, а врут. Знают — воровать нельзя, а крадут… Что с Лазаревым? — без перехода спросил инспектор.
— Драка была у нас…
— Из-за чего?
— Трофим сказал: «Едем сейчас же в поселок — сдать надо алмаз». А я предлагал сбыть.
— Где же это?
— Толком не придумал…
— А он что?
— Он потребовал, чтобы мы тотчас вернулись в поселок и сдали камень.
— Ты отказался.
— Да.
— А дальше?
— Трошка попросил посмотреть камень еще раз. Я дал. А он — к реке. И выбросил камень. Я с кулаками на него. Да где мне с ним сладить! Я — за камень. Вот и все…
В мокрой насквозь одежде Сашка основательно продрог. У него зуб на зуб не попадал, хотя в тайге было градусов под тридцать и сильно парило.
«Нервное это у него, — подумал Малинка, — но обсушиться все равно нужно. Ночью будет холодно».
— Идем к костру, — сказал инспектор Сашке. — Раздевайся до трусов, а одежду — на колышки. Умеешь?
Попов только головой помотал — у него свело скулы.
— Я помогу. Давай, да поживее. Свалилось же лихо на мою голову… — Последние слова Пионер Георгиевич пробормотал себе под нос.
Когда они подошли к костру, у которого сидели парни из экипажа разбившегося вертолета, те, как по команде, встали и отошли далеко в сторону. Там они запалили новый костер и унесли чайник. Сашка глядел на них с тоской. Он почувствовал все увеличивающееся отчуждение между собой и людьми. Попов никогда не размышлял о великой мере душевной близости меж собой н окружающими. Она казалась естественной, как воздух, как солнечный свет. И люди не сторонились, а тянулись к нему за добродушие и веселый нрав. А теперь, когда ему как никогда хотелось участия, потому что он ощущал себя кругом виноватым, люди сторонились.
Перехватив тоскующий Сашкин взгляд, инспектор сказал:
— А ты думал, тебе медаль за твои подлости дадут? Не жди.
За деревьями в густых сумерках ночи ворочалась река. Высокая вода тупо тыкалась в берег, хлюпала, урчала, захлебывалась противным всасывающим звуком, будто живая. Малинка слушал это невнятное бормотанье, глядел на трепетную ночь. Звезды проступили на небе блеклые, дрожащие. Истаивала луна в последней четверти.
К рассвету сделалось промозгло, холодно.
Прислонившись спиной к дереву, Пионер Георгиевич сидел тихо, точно слившись с окружающей мглой. И река, и ели, и осины, и сама ночь то ли разговаривали сами с собой, то ли прислушивались к себе, и Малинка размышлял о своих личных делах. Были они не очень веселыми.
Он на мгновенье представил себе, как теперь на совещании в райотделе при упоминании его имени будут говорить: «Малинка? А, это на участке которого один парень алмаз украл, а потом товарища пришил…» На душе сделалось муторно. Конечно, есть тут его недоработка. Ведь жил с этим Поповым чуть не год бок о бок, как говорится. Видел его на дню не один раз. Куда в поселке денешься? И вот поди ж… Не углядел парня.
Дело даже не в том, что на совещаниях поминать будут. Такое ЧП! Суть не в том, что задета его безупречная профессиональная честь. Разговор глубже, серьезнее. Совершено упущение по службе, в работе, ради которой он, собственно, и поставлен. Он в ответе и за скандал в семье Нюрки-поварихи, и механика гаража Наумова, и за это вот ЧП. Смысл не в оправданиях для себя, что парень всего три месяца в поселке, а до того был бульдозеристом-кочевником. Кочевали-то они не по луне — по его участку. На подобных кочевых точках он не бывал. А наверняка надо бы быть. Там тоже не ангелы обретаются — люди. Люди, зашибающие крепкую деньгу. Да тьфу с деньгами! Там не побалуешься — негде и нечем. И времени свободного почти не останется.
Снова не о том. Такие бригады — крепкие, сбитые коллективы, где происшествие-вещь почти немыслимая. Каждый на виду у всех. И все-таки посещать такие кочевья надо, просто необходимо. Мало слышать о том, как трудятся люди, знать их нужно. А время? Где взять время на подобные длительные поездки? Придется выкраивать.
Густые сумерки короткой ночи начали редеть. Столпившиеся темной массой деревья вдруг будто разъединились, и каждое стало само по себе, и лес обрел глубину. Белесый, обманчивый свет дрожал и переливался меж стволами. Проступил легкий туман.
А Малинка продолжал свои невеселые рассуждения. Правда, теперь они были о другом — о том, что не одна, может быть, корысть двигала Поповым. Существует в этом необыкновенном камне — алмазе — какая-то странная притягательная сила. Она отмечена людьми давно. Нет, он не собирался оправдывать Сашку. Пионеру Георгиевичу хотелось отыскать ту крохотную, побудительную причину, которая заставляет человека, дотоле честного, сделать первый шаг к преступлению. Потом все идет своим чередом по проторенной дороге правонарушения. Но вот причинки: плохо лежит, подтолкнул кто «вовремя», увидел случайно — взял, а расстаться уже сил не хватило; взял «на время», а оказалось — навсегда… Их тысячи, таких «причинок». Они различны, будучи общи в одном: слабостью характера человека и не исключительно корыстными побуждениями. То, что в данном случае не существовало организованности, задуманности в правонарушении, Малинка был уверен. Не так бы пошло дело: не побежал бы, словно оглашенный, Попов, постарался бы скрыться «втихую».
А Сашка меж тем, неудобно повернувшись, проснулся неожиданно для себя и сразу будто вынырнул из воды. Не поднимаясь и не изменив позы, он осмотрелся. Ели и кривые березки, одинаковые во всей пойме, представились ему теми же. что росли вокруг избушки, невдалеке от просеки ЛЭП. Все происшедшее показалось ему лишь привидевшимся в кошмарном сне, а сейчас, когда он открыл глаза, жизнь пойдет своим чередом как ни в чем не бывало. Мысль эта была так радужно приятна, что Сашка по-детски, со всхлипом вздохнул и тут приметил сидевшего невдалеке инспектора.
«Было! Все было. Произошло… убийство Трофима. Потеря алмаза», — отчетливо осознал Сашка, и от этого сделалось так тоскливо и муторно, что он застонал, стиснув зубы.
Там, где Сашка оставил друга, Трофима может съесть росомаха — самый злой разбойник в тайге. Сашка представил себе, как это будет или уже было, и вскочил.
Инспектор тотчас оказался рядом:
— Что с тобой, Попов?
— Страшно.
— Держись. Держись, парень.
— Постараюсь.
— Теперь тебе часто и долго придется думать и говорить об этом. Знай. Помни.
— Зачем? — пожал плечами Сашка.
— Чтоб и в беде не потерять человеческого достоинства. Попов. Не опуститься, не махнуть на себя рукой. Происходит такое само собой, а вот возвращает человек достоинство с великим трудом.