В первый раз она позвонила после обеда.
Дэвид вбивал данные в таблицу для ноябрьского отчета: занятие, требующее сосредоточенности. Услышав треньканье и бросив взгляд на экран мобильника, поднял брови, возвел глаза к потолку и потряс головой — словом, проделал все, что полагается, когда тебя отрывают от увлекательного рабочего процесса.
- Матушка? - вполголоса поинтересовалась его соседка Сьюзен. Милая привычка Донны-Лу Бентон звонить сыну и изливать ему душу в рабочее время ни для кого здесь не была секретом.
Дэвид кивнул.
- Выручишь меня, ладно? - и с видом приговоренного к смерти поднес к уху телефон.
Не больше трех минут, пообещал он себе. Ровно три минуты он будет выслушивать жалобы на погоду, соседей, артрит, давление, скуку, тупость телеведущих, на пустой дом, слишком большой и холодный для бедной одинокой женщины… и, разумеется, на то, что сын совсем ее забыл. А потом подаст сигнал Сьюзен — и с облегчением вернется к своему отчету.
Но разговор вышел не таким, как он ожидал.
- Дэ-эви! - протяжный южный выговор — не меняется, хоть она и прожила в Мэне уже больше сорока лет. И старческое дребезжание в голосе: с последнего их разговора оно, кажется, стало сильнее. - Дэ-эви, это ты?
- Конечно, я, мама. Кто же еще?
Пауза — секунда или две.
- И у тебя все в порядке?
Странный вопрос. Когда она в последний раз интересовалась делами сына? Нет, лучше спросить: когда Донна-Лу вообще интересовалась кем-то или чем-то, кроме себя?
- Да, все хорошо. У Меган тоже все отлично, - добавил он не без яда; с невесткой его мать была на ножах. - А у тебя?
- Как тебе сказать… - Снова молчание. И вдруг: - Дэви, я хочу, чтобы ты приехал!
- К-куда? - глупо спросил он.
- Сюда, в Салем. Ко мне.
Дэвид отнял трубку от уха и уставился на нее так, словно мобильник ожил у него в руке.
- Мама… что случилось? Ты заболела?
- Нет-нет… Не знаю. Может быть, ничего. Надеюсь, что ничего.
- Тогда в чем дело?
Сьюзен вопросительно подняла брови: мол, не пора ли ей вступать в игру? — но Дэвид покачал головой.
- У нас здесь что-то странное творится, - донеслось до него из трубки. - Не знаю, что и думать.
- Что «странное»?
- Долго объяснять. Да и не объяснишь толком. Может, все нормально, а мне просто чудится. Только у меня сердце не на месте. Приезжай, Дэви… посмотри сам. Пожалуйста.
Когда мать в последний раз говорила ему «пожалуйста»?
- Ладно, - проговорил он, по-прежнему ничего не понимая, - договорились, на выходных съезжу к тебе.
- На выходных?!
Ну конечно! Вдовствующая королева пожелала увидеть сына — значит, сын должен все бросить и помчаться к ней!
- Ты же знаешь, мама, я работаю, - сухо ответил Дэвид. - И сейчас у нас отчетный период.
- Боже мой! Неужели не можешь отпроситься на один день? - в голосе ее послышались мяукающие слезливые нотки. Следующим номером начнет душераздирающе всхлипывать в трубку. - Ну что ты за человек, Дэ-эви! Вспомни, часто ли я о чем-нибудь тебя прошу? У тебя своя жизнь, с этим я давно смирилась. Но вот, именно сейчас, когда ты мне очень нужен…
Дэвид покосился на Сьюзен и скорчил мученическую физиономию. Сьюзен встала из-за стола и на цыпочках подошла поближе.
- Мама, я что-нибудь придумаю. Постараюсь вырваться пораньше. Только не накручивай себя, ладно? Все будет хорошо. Хочешь, позвоню миссис Робертсон, попрошу, чтобы зашла к тебе вечерком?
- Нет! - почти выкрикнула она. - Только не Линде! И не… нет, лучше никому ничего не говори. Просто приезжай поскорее. Прошу тебя…
Дэвид отодвинул мобильник от уха и кивнул Сьюзен — а та, наклонившись к нему, рявкнула командирским голосом:
- Бентон, что там с документацией? Мистер Корелли уже три раза о вас спрашивал!
- Все-все, мама, извини! Перезвоню позже! - Дэвид нажал на «отбой» и кивнул сослуживице. - Спасибо.
- И что на этот раз? - поинтересовалась Сьюзен, садясь на свое место.
Он пожал плечами.
- Вдруг ей загорелось меня увидеть. Говорит, что-то там стряслось в Салеме… ерунда какая-то. Я ничего не понял.
- Да ладно, она просто по тебе соскучилась. Съезди к ней на денек, порадуй старушку. Утром туда, вечером обратно.
- Соскучился паук по мухе! - пробормотал Дэвид, снова углубляясь в свой отчет.
Однако странный разговор с матерью не шел у него из головы.
Конечно, Донна-Лу — мастерица манипуляций; но других. Ее профиль — обиды, трагические монологи и надрывные рыдания. Может изобразить сердечный приступ, уже были случаи. Если бы простонала в трубку, что умирает и жаждет сказать сыну последнее «прости» — на такое он бы не повелся. Но беспредметных страхов Дэвид Бентон за матерью до сих пор не замечал.
«Что-то странное у нас творится», «никому ничего не говори»… а что, если это маразм подкрался незаметно? Вроде так он и начинается: вокруг какие-то странности, никому нельзя верить, соседи по ночам пробираются в дом и срезают пуговицы с пальто, потом с тобой начинают разговаривать телевизоры и утюги, а потом… Потом придется нанимать сиделку. Или устраивать мать в соответствующее заведение. Нехилый удар по бюджету. А Меган скоро рожать, и они подыскивают дом в пригороде… черт, как некстати!
Он разыскал в записной книжке Линду Робертсон, соседку. Набрал номер. Длинные гудки. Разумеется: время — белый день, Линда с мужем на работе, дети в школе. А ее мобильного у него, к сожалению, нет. Поискал номер доктора Чемберса, лечащего врача матери — не нашел.
Когда телефон затренькал снова, Дэвид просто отключил звук и бросил мобильник в рюкзак. Черт с ней: соврет на работе, что у него грипп, и поедет в Салем завтра. Только пусть сейчас она его не достает и даст спокойно доделать отчет.
К пяти часам накопилось шесть пропущенных звонков от матери. Чертыхнувшись, Дэвид перезвонил — длинные гудки. По дороге домой, останавливаясь в пробках, он набирал ее номер снова и снова — но теперь она упорно не брала трубку.
Первая мысль была: мстит, решила наказать его за невнимание. Да, это вполне в духе Донны-Лу. Вторая мысль: да нет, ерунда. Когда они разговаривали, она была по-настоящему встревожена. Даже не встревожена — напугана.
А теперь куда-то пропала.
Он снова набрал номер соседки. Выслушал все те же длинные гудки — хотя и миссис Робертсон, и ее семейству пора бы уже быть дома. Несколько минут раздумывал, закусив губу и барабаня пальцами по рулю. А потом — развернул «шевроле» на ближайшем перекрестке и решительно направился к выезду из города, в сторону Тридцать Восьмого шоссе.
- Что за вопрос? - сказала Меган. - Конечно, поезжай! Все-таки пожилой человек, куча болезней, и живет одна… мало ли что.
Озабоченный голос ее звучал чуть театрально. Милая Мегги, добрая и совестливая: терпеть не может свою свекровь — и этого стыдится. Хотя, видит бог, стыдиться тут совершенно нечего.
- Я всего на одну ночь, - сказал он. - Выясню, что там у нее стряслось, и завтра домой.
- Как доедешь, позвони обязательно.
- Уверена? Я в Салеме буду уже часов в одиннадцать.
- Ничего, я дождусь.
И сейчас, выезжая на прямое, как стрела, Тридцать Восьмое шоссе, пересекающее Мэн с востока на запад, Дэвид невольно улыбался при мысли о том, как Меган лежит в постели с книжкой, положив руку на выпуклый живот, и ждет его звонка.
Должно быть, это и есть любовь: когда за девяносто миль от тебя кто-то не заснет, пока не убедится, что ты благополучно добрался до пункта назначения.
Пасмурный день стремительно превращался в хмурый вечер: большую часть пути Дэвиду придется проделать в темноте. По обе стороны дороги высились, как часовые, бесконечные ряды сосен и елей — знаменитые мэнские леса. Бесполезный мобильник (связь здесь начинала прерываться почти сразу после выезда из города, а вскоре пропадала совсем) лежал на соседнем сиденье; монотонно мурлыкало и бормотало радио. Один раз Дэвид вздрогнул, услышав из динамика слово «Салем». Профессионально-энергичным голосом дикторша местных новостей вещала что-то вроде: «Новых сообщений из Салема нет. Шериф…» - дальше все потонуло в помехах. Дэвид потянулся к ручке настройки, начал крутить — но ничего, кроме рекламы и обрывков попсовых песенок, уже не услышал.
Ни попутных, ни встречных машин почти не попадалось. После трудового дня все нормальные люди отдыхают в кругу семьи — только ненормальные, вроде него, прутся неведомо куда, сами толком не понимая, зачем…
«Шевроле» мчался, наматывая милю за милей, мимо одинаковых сумрачных елей, кое-где разбавленных березняками и осинниками. Улыбка давно стерлась с лица Дэвида: он думал о матери.
Зачем он спешит сейчас к ней? Уж точно не из сыновней любви. Неизвестность… да, пожалуй, дело в этом. Он терпеть не может неопределенности: пусть самое страшное — но лучше узнать это сразу.
Но что здесь «самое страшное»?
Вот он въезжает в тихий ночной городок, где ему знакома каждая улица. В высоких окнах дома, где прошло его детство, горит свет — но Донна-Лу не открывает дверь. Соседи… полиция… парамедики… торопливая и тревожная возня… наконец толпой входят в дом — и видят у лестницы груду цветастого тряпья… Может такое случиться? Легко. Из-за артрита она с трудом ходит: почему бы ей не упасть с лестницы и не сломать себе шею? Или не поскользнуться в ванной? Ему представилось обнаженное тело, бледное и дряблое, раскинувшееся в какой-нибудь неестественной позе, и Дэвид тряхнул головой, поспешно отгоняя это видение. Что еще — инфаркт, инсульт? Даже молодые и здоровые порой умирают неожиданно; мало ли какая деталь может отказать в изношенном теле старухи?
Полицейские начнут расспросы: зачем приехал, почему в такой поздний час, когда и о чем в последний раз говорил с матерью. Отрывисто, не глядя в глаза, словно стыдясь, что ее не уберегли. «Да вы что, думаете, я убил ее, что ли?» - воскликнет он; тут голос у него сорвется, и врач «скорой», быть может, предложит ему успокоительное. А Линда Робертсон, добрая самаритянка, положит ему руку на плечо, словно своему сынишке, мягко подтолкнет к дивану в гостиной и пойдет на кухню готовить чай.
На самом деле ни таблетки, ни чашка обжигающего чая ему не понадобятся. И истерическое восклицание, и дрожь в голосе будут напускными, больше чем наполовину искусственными. Пусть все думают, что он в шоке; правда в том, что, увидев свою мать мертвой, Дэвид Бентон испытает облегчение. И чувство вины. Но облегчение будет сильнее.
«Я ведь совсем ее не люблю», - думает он; и эта мысль уже не вызывает ни ужаса, ни стыда. Только глубокую печаль.
В сущности, матери у него никогда не было. Настоящей — такой, которая гладит по голове, рассказывает сказки на ночь, смеется с тобой, когда тебе весело, и утешает, когда грустно… и еще сотня простых, само собой разумеющихся вещей, о которых он знает только по книгам, кино да по чужим рассказам. Такой матери, которую можно оплакивать.
Уже совсем стемнело. Ветер бросает в ветровое стекло пригоршни дождя, и Дэвид, поежившись, включает «дворники». Щурясь, вглядывается он в освещенную дальним светом осеннюю ночь, чтобы не пропустить поворот на Салем.
Вот и указатель с разветвляющейся надвое стрелкой и подписью: «Элизабеттаун 5 Салемс-Лот 20»; рядом — покосившаяся, словно вросшая в землю телефонная будка, а сразу за ней отходит от шоссе и пропадает в ельнике четырехколейка. С прошлого его приезда окружные власти так и не удосужились отремонтировать дорогу — выбоины в асфальте заметны даже в темноте. Да и телефон-автомат давно пора заменить на современный… Дэвид уже повернул, проехал ярдов тридцать на север — и вдруг тормозит, съезжая на обочину; в голову ему приходит неожиданная мысль. Мобильной связи по-прежнему нет — но ведь можно позвонить матери из автомата!
Мимо этой телефонной будки он проезжал в Салем и обратно, наверное, уже сотню раз, но ни разу не пробовал воспользоваться ею по назначению. Интересно, этот артефакт былых времен вообще работает?
Вот заодно и узнаем.
Не выключая мотор и фары — пусть будет хоть немного светлее — он идет по обочине, и жесткий жухлый бурьян цепляет его за брюки. Перед тем, как выйти из машины, он посмотрел на часы. Без десяти десять. Даже если Донна-Лу куда-то уходила — сейчас-то уж точно должна была вернуться. Значит, возьмет трубку. Или… или не возьмет.
Остекленелые глаза, приоткрытый рот с перекошенной вставной челюстью, темное пятно на ковре…
Черт! Лучше подумать о чем-нибудь другом.
Например, вспомнить ее «красный уголок». Ряды увеличенных фотографий на стене в гостиной, каждая в узорной рамочке. Словно иконостас. Мать так часто показывала ему эти снимки, что и сейчас он помнит их все — помнит даже, в каком порядке они идут, и расположение каждого. Донна-Лу верхом. Донна-Лу в бикини у бассейна. Донна-Лу, хохочущая, в обнимку с двумя подружками: обе девушки ничего, но на ее фоне безнадежно теряются. Донна-Лу меж корней огромного дуба, поросшего белесым мхом — задумчивая и романтичная, этакая лесная фея. Донна-Лу на заднем сиденье мотоцикла, прижимается к спине какого-то плечистого парня в кожанке (интересно, что думал об этой фотографии отец?) В белом платье до пола, вроде старинной ночной сорочки — на сцене самодеятельного театра, играет Джульетту. В гимнастическом трико и с обручем. У балетного станка…
Донна-Лу, только Донна-Лу. Ни мужа, ни сына рядом. Нет даже свадебных фотографий. Ни одного фото после отъезда из Джорджии.
Так безутешные родители много лет хранят школьные грамоты и награды погибшего ребенка — и со скорбной гордостью показывают их гостям.
На что рассчитывала эта ветреная красотка, уезжая с молчаливым и застенчивым инженером-янки на холодный, неприветливый Север? Чего ждала? Какого черта не пошла в актрисы, в танцовщицы, или куда она там собиралась? Вместо этого — жила с нелюбимым мужем. Родила ненужного ей, по большому счету, сына. И никому не принесла счастья — даже самой себе.
Дверь телефонной будки приоткрыта. Ручка под слоем грязи: Дэвид морщится, берется за ручку через носовой платок, тянет на себя. Душераздирающий скрежет, словно открывается дверь в склеп. Что-то, похоже, звонить отсюда — плохая идея.
Но ладно, хотя бы попробуем.
Телефон не просто допотопный — выглядит он так, словно и вправду пережил потоп; металлический короб покрыт ржавчиной, с провода, словно водоросли, свисают пряди какой-то травы. Спасибо мирозданию за тусклый свет фар, смягчающий неприглядную картину: при солнечном свете этот обломок прошлого века наверняка смотрелся бы куда страшнее.
Рукой, все еще обернутой в платок, Дэвид снимает трубку. К его удивлению, телефон откликается гудком.
И тут Дэвид думает: «Еще не поздно остановиться».
Мысль странная — и все же кажется какой-то очень правильной. Самое время остановиться. Повесить трубку, сесть в «шевроле», развернуться — и на полном ходу домой. Стягивая пиджак, ответить на сонный вопрос Мегги из соседней комнаты: да, я до нее дозвонился с дороги, все у нее нормально, просто захандрила и разыграла драму. Сама знаешь, с матушкой это бывает. А о том, что случилось в Салеме — узнать завтра из новостей.
Потому что там определенно что-то случилось. И он не хочет знать, что.
Не хочет стоять здесь, один в темноте. В ржавом гробу с гостеприимно приоткрытой
(для какой-нибудь лесной нечисти)
дверью. Боясь и того, что не услышит — и того, что может услышать.
Не хочет — но уже набирает номер, мимолетно удивляясь тому, что все еще помнит его наизусть.
Пронзительный длинный гудок бьет прямо в ухо, и Дэвид, поморщившись, отодвигает трубку подальше.
Еще раз.
Какой… мерзкий писк. И какие долгие паузы между гудками. Ладно, подождем до шести.
Три.
Ну же, мама! Если ты жива, ответь!
Четыре.
А может быть, лежит сейчас в ванной со сломанной ногой… или из последних сил пытается доползти до трезвонящего в спальне телефона…
Пять.
Или все-таки рехнулась. Вышла из дома в одном халате и сейчас бродит где-нибудь под дождем. Хотя нет, наверное, ее бы заметили соседи…
Шесть.
Или в дом забрался в поисках поживы какой-нибудь наркоман с ножом. Салем городок тихий, обычно в нем такого не случается — но ведь все когда-нибудь происходит в первый раз…