— Это все, конечно, убедительно. Для какого-нибудь дешевенького триллера. Но ты предполагаешь присутствие в Гременце такого накала страстей, которое не снилось и древнегреческим трагикам. Проще на мир надо смотреть, Алексиевский, проще. С таким вдохновением и за президентство не борются, а не то что за какой-то средний украинский город. И, кроме того, осуществление твоего сценария предполагает наличие целой диверсионной сети, содержание которой, согласись, не под силу не только удачливому предпринимателю, но и депутату Верховной Рады.
— Не забывай, что этот депутат имеет большие связи в СБУ.
Я развел руками:
— Ну, Алексиевский!.. Я знаю, что ты не любишь КГБ, ФСБ, СБУ, ЦРУ, Моссад и прочие соответствующие учреждения. Но не до такой же степени!
Алексиевский молчал, уставившись на красную урну, из которой еще струился сизоватый дымок от его окурка. Я проследил за его взглядом и тоже замолк. Из-под урны и дальше, из-под кустов, где еще чуть шевелилась исчезающая ночная мгла, по земле растекался тоненький слой серебристой дымки. Казалось, он немного мерцает, просачиваясь сквозь асфальт и пожелтевшую траву на поверхность этой планеты. На свету дымка исчезала, но ощущение ее присутствия сохранялось.
— Явление десятое, — хрипло пробормотал Алексиевский, — те же и Мартын с балалайкой.
Я медленно наклонился и осторожно — очень осторожно! — погрузил свою измазанную сажей руку в призрачный свет, чуть колышущийся под чахлой лозой дикого винограда. Ничего не произошло. Лишь кончики пальцев ощутили легенькое покалывание, да во рту почему-то стало немножко кисло.
— Ну вот, Роман, ты и сам ее увидел… Это то, о чем я тебе вчера рассказывал, — нервным шепотом выдавил из себя Алексиевский и вдруг зашипел: — Слушай, кончай ты экспериментировать!
Я вытащил руку из дымки и поднес ее к глазам. Казалось, пальцы мои выделяют пар, словно облитые теплой водой на жестоком морозе. Чудеса какие-то!..
Мимо беседки протопал весь поглощенный своими заботами мужик в синем комбинезоне, прожженном на колене. Увидел нас и остановился, полуобернувшись. Почти одновременно из входа в цех вынырнул козацкоусый дежурный. Заметив мужика, он заорал:
— Семен, Семен, чертовщина какая-то! Я процесс останавливать буду. Все приборы словно взбесились. — И как-то жалобно добавил: — Ничего не понимаю!.. Иди-ка, поможешь.
— Не могу, Серега. Мне приказали Паламаренка отыскать. Он где-то здесь болтается. Кстати, ты его не видел?
— К чертям собачьим твоего Паламаренка! Я же сам не справлюсь!
— А вон — парни. Пусть помогут, — и мужик, сверкнув покрасневшими глазами, сорвался с места.
Дежурный растерянно хлопнул себя руками по бедрам и закричал Алексиевскому:
— Эй, борода, иди на вентиле постоишь!
Тот посмотрел на притихший, с надежным фундаментом, цех, перевел взгляд на загадочную дымку и произнес, отводя глаза в сторону:
— Ты, Роман, того… Разберись. А я пойду, это, человеку помогу.
И быстренько побежал к цеху, забыв на лавке свой имиджевый портфель.
Я остался один. Вдали что-то гудело, постукивало и потрескивало. Были слышны приглушенные расстоянием голоса и рев двигателей. В темных тенях около серых сооружений поблескивала серебристая дымка. Переплетение труб над цехами казалось переплетением окаменелых драконов далекого праархейского периода, на которое с высоты сочился тусклый медленный свет умирающего светила. А изнутри меня холодило ощущение предельного одиночества и такой же растерянности.
Еще раз бросив взгляд на дымку, я решил, что мне обязательно нужно сбегать на пожарище, узнать состояние дел и, если оно более-менее нормально, сгонять в город. Узнать, в конце концов, что-нибудь про Беловода и каким-то образом передать информацию в Киев. Но это — потом. Сначала нужно было сфотографировать феномен. Фотоаппарат должен находиться в портфеле Алексиевского.
И он был там. Даже с новой пленкой. Я сделал несколько кадров вплотную к дымке, а потом отошел подальше, почти к желтой двери, про которую говорил дежурный. Издали дымку было плохо видно, но мне показалось, что она начала не то чтобы сгущаться, а скажем так: уплотняться. Что же это за аномалия такая, черт ее возьми!
Присмотревшись к беседке, я убедился, что мне не показалось: дымка начала подниматься вверх, окутывая железный каркас легким прозрачным туманом, который едва колыхался и струился по железу. Чтобы вся эта картина попала в кадр, я отошел задом к приоткрытой двери и чуть не упал, споткнувшись о металлический порожек. Резко обернувшись, я присвистнул: в полутьме коридора было видно, что его свежеокрашенные стены чуть фосфоресцируют, отбрасывая неверный свет на ступеньки марша, ведущего куда-то на второй этаж.
Быстро сделав кадр, я вошел в помещение и посмотрел вверх. Там еще было полутемно: туда туман пока не добрался.
Рядом были еще одни двери, и я приоткрыл их, попав в большое помещение, по самую крышу набитое какими-то цилиндрами, трубами и вентилями. Дымка здесь стлалась только по полу, кое-где пузырясь небольшими холмиками с размытыми краями. Я уже было поднес фотоаппарат к лицу, когда услышал в помещении голоса. Что-то в их тоне насторожило меня, и поэтому я осторожно, прячась за трубами и цилиндрами, двинулся в направлении звуков.
Разговаривало двое. Выглянув из-за огромной облупленной камеры, я увидел Паламаренка со злым разгоряченным лицом и энергично жестикулирующими руками. Рядом с ним, спиной ко мне, стоял человек в неуклюжем пожарном костюме, нивелирующем все особенности мужского телосложения. Голову его покрывала каска, а правая рука, в которой что-то поблескивало, была заведена за спину. Паламаренко и неизвестный были так увлечены разговором, что не обращали внимания на дымку, в которую уже погрузились ступни их ног. Прячась за оборудованием, я подобрался еще ближе.
— Передай ему, — шипел от какой-то непонятной мне злости Паламаренко, — что ничего у него не выйдет. А если я узнаю, что он причастен к исчезновению Беловода, то поставлю на нем крест. Огромный осиновый крест.
Услышав фамилию профессора, я замер и весь превратился в слух.
— Ну какой же вы горячий, Олег Сидорович, — покровительственно и одновременно с этим насмешливо произнес пожарник, едва покачиваясь на носках ботинок. — Из-за чего такой сыр-бор? Ведь все можно решить в рамках общего взаимопонимания. Более того. Меня просили передать, что для вас возможен карт-бланш на выборах в обмен на документы…
— Да нет их у меня! — заорал Паламаренко. — Нет! А если б даже и были, то хрена б вы их получили!.. Хватит! Сегодня же сделаю заявление для прессы и покончу с этим раз и навсегда. Пусть даже и мэром не стану…
Пожарник угрожающе замер.
— Не спешите, Олег Сидорович. Ведь вы сами говорили про большой осиновый крест. А его в самых разных местах ставить можно.
И он медленно вытянул руку из-за спины, в которой наконец я различил небольшой тусклый пистолет. Меня передернуло, и я, бесшумно выскользнув из-за труб, несколькими большими прыжками преодолел расстояние до мэра и пожарника.
— Милиция! — зарычал мой голос, а рука всадила ребро фотоаппарата в спину пожарника. — Медленно поднимите руки и сделайте два шага влево.
Я надеялся, что все происходит довольно убедительно. Но краешком сознания вспомнил, как несколько лет тому назад Лялька укоряла меня опасным свойством моего же характера относительно влезания в воду, не спросивши броду. Однако тщательные измерения глубин мне всегда были не по душе. Несобранная я все-таки личность.
Пожарник окаменел. Впрочем, Паламаренко тоже. Не знаю от чего: то ли от моего появления, то ли от вида оружия. Мужик в пожарном костюме медленно начал поднимать руки, и тогда, когда его кулак с зажатым в нем пистолетом поравнялся с головой Паламаренка, случилось ЭТО.
Пол мелко-мелко задрожал и вдруг приподнялся, словно под ним плеснулась огромная волна океанского прибоя. Пожарник покачнулся. Что-то сухо щелкнуло, а Паламаренко, дернувшись и широко раскрыв глаза, начал оседать на неустойчивую землю. И на его лбу внезапно расцвело небольшое красное пятно с обожженными краями.
А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.
— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!
Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.
2
Я бежал по овражку, рассекающему окраину разрушенного боснийского городка. Бежал, сгибаясь и сжимая в руках старенький фотоаппарат, внутри которого непонятные мне химические реакции впечатали в гибкую пленку разорванные криком рты, вытекшие слезами глаза, окровавленные, обезображенные пулями тела и задымленные ненавистью черные глазницы автоматов. От только что виденной мной картины фотопленка должна была засветиться вспышкой ярости, переполнив затем все остальные кадры непроницаемым мраком. Но я верил в свет, верил в то, что без него запрещено жить в этом мире, и поэтому бежал, бежал, бежал, не слыша за собой ни топота погони, ни ругани на полупонятном языке, ни ехидного повизгивания пуль. И лишь мое неровное дыхание переполняло собой эту Вселенную.
Выдох-вдох-выдох… Выдох… Вдох… Выдох… Выдох-вдох-выдох… Только бы не упасть… Только бы не упасть… Держи дыхалку!.. Выдох-вдох-выдох… Выдох-вдох-выдох…
Вдруг я осознал, что бегу в абсолютной темноте. Или это я глаза закрыл от страха? Нет! Черта вам лысого! Волки умирают с открытыми глазами. Нужно только разжать веки… Нужно только…
Неожиданно до меня дошло, что я уже не бегу, а лежу вверх лицом, и в спину мою вонзаются какие-то острые обломки. Нужно открыть глаза!.. Нужно… Я изо всех сил сдавил фотоаппарат — какая-то странная у него форма! — и с невообразимым усилием, словно штангу ресницами поднимал, разодрал-таки набухшие веки, помогая себе кожей лба.
Надо мной склонилось чудовище с огромными круглыми глазами, серо-зеленой кожей и большим хоботом вместо нижней части безобразной рожи. А я не мог бежать. А у меня не было сил, чтобы, кряхтя, встать и вступить с ним в драку. Я мог только сфотографировать его, чтобы кто-то другой донес, дотащил потом пленку с изображением этого урода в редакцию и предупредил людей об опасности.
Поэтому я медленно и тяжело начал поднимать руку со стиснутым в ней фотоаппаратом. Животное хрюкнуло и жестким носком ботинка ударило меня по руке, а потом по лицу. Аппарат взорвался у меня в ладони и вновь наступила темнота, постепенно наполняющаяся болью. Большой болью.
А потом эта боль растворилась в плеске воды, которой меня обливали. Из конусообразного красного ведерка. Жестко. Не заботясь о моих эмоциях. И я, сидя под большой грудой кирпича, смотрел на перекрученное железо, разрушенные здания, клубы дыма и все не мог понять, каким образом здесь оказался Мельниченко, позади которого стояла Гречаник с группой незнакомых мне людей в камуфляжной и милицейской форме.
В ушах звенело, и голос Мельниченка слышался словно из далекого далека.
— Что? — пошевелил я рассеченными губами.
— Очухался, спрашиваю? — чуть громче произнес тот.
— М-м-м, — застонал я. — Что… Что происходит?.. А вы как сюда попали? Какого черта вам здесь надо?
— Это ты, гад, что здесь наделал? — вдруг подскочил ко мне какой-то обозленный мент в рубашке с оторванным погоном и поднял кулак в недвусмысленном жесте.
— Спокойней, капитан, спокойней, — не услышал, а угадал я по губам сказанное Мельниченком.
— Да какое тут спокойствие, Григорий Артемович! — тоненьким и очень далеким голоском заверещал капитан. — Эта ж курва уже полумертвая была, а все равно в нашего человека стреляла. Хорошо, что у парня реакция — слава богу! И так столько людей сегодня потеряли, а тут еще этот! — и он снова замахнулся на меня.
— Стрелял? — спросил я у самого себя. — Стрелял?.. А где фотоаппарат?
И я скосил глаза, пытаясь увидать рядом свое журналистское оружие. Но за изгородью ног, окруживших меня, увидел лишь чье-то тело, укрытое мешками из стеклоткани. Из-под них выглядывала нога в огромном желтом ботинке. «Такие мэр носит», — подумал я. И вдруг все вспомнил. Даже дернулся на месте всем телом, выплескивая из него дикую боль.
— Люди! Люди! Пожарника нужно поймать. Такого неуклюжего. Большого. С пистолетом. Он Паламаренка убил!
А люди молча смотрели на меня, и никто никого ловить не собирался.
— Пожарника, говоришь, — кашлянул Мельниченко. — С пистолетом? А не с этим ли?
И он вытянул из внутреннего кармана грязного пиджака небольшой пистолет, завернутый в прозрачный целлофановый пакет.
— Кажется, он, — произнес я, пробуя собрать вместе мысли, шевеление которых в черепе ощущалось мной почти физически.
— Кажется? А я почти наверняка утверждаю, что это он. Тот самый пистолет, из которого вы, Роман Волк, убили мэра города, но не успели убежать, благодаря землетрясению. Тот самый пистолет, из которого вы спустя некоторое время стреляли в работника спасательной службы. Но, к счастью, не попали.
Мои мысли снова понеслись врассыпную. Я уже не понимал, кто из нас бредит: я или Мельниченко. Да и вообще, существует ли он на этой покрытой обломками планете? Может, он просто плод моего воображения, и нужно только посильней тряхнуть головой, чтобы он исчез из нее, словно изображение с экрана неважного телевизора? Стоп! Он сказал что-то про землетрясение! Я снова, уже внимательней, осмотрелся вокруг, старательно избегая смотреть на желтые ботинки, существовавшие, казалось, отдельно от тела, скрытого под мешками.
Пейзаж, действительно, был еще тот. Разрушенные стены, крыши, трубы, торчащие под немыслимыми углами, из которых что-то текло, клубилось и выбрасывало пар. Метров за двадцать на искореженной, поставленной торчком рельсе, болталось что-то липко-красное. Разинутые пасти выбитых окон всасывали в себя клочья дыма и от этого покашливали человеческими вскриками, воплями, бранными словами. Я вдруг понял, что ко мне внезапно вернулся слух. Но не понимание того, что происходит.
— Он не понимает, — в унисон моим мыслям неожиданно проскрежетала Гречаник и обратилась ко мне: — В городе произошло землетрясение. Вы в это время находились на химии, в машинном зале, где вас и ударило обломком железного марша по голове. Вскользь. Вы потеряли сознание и часа два лежали рядом с телом Паламаренка, где вас и нашли. В вашей руке был зажат пистолет. Вывод напрашивается сам собою.
— Пистолет? — по-прежнему ничего не понимал я, не обращая внимания на то, что Тамара настойчиво избегает называть меня по имени. — Подождите. Но у меня, кроме фотоаппарата, никакого другого оружия не было. Да и аппарат не мой: я его у Алексиевского взял.
И тут я увидел Д. Раконова, который, съежившись, прятался за спинами милиционеров.
— Во! — воскликнул я. — Михалыч, где твой фотоаппарат?
Тот смущенно пожал плечами, но ничего не ответил. Глазенки его были надежно спрятаны за тонированным стеклом очков.
Меня вдруг затошнило. Откинувшись спиной на кирпич, я хватанул ртом горячего воздуха, старательно двигая кадыком. Люди молча смотрели на меня, и мне на мгновение стало по-настоящему страшно. Однако же — землетрясение! Баллов, как я понимаю, не меньше чем на восемь. И где? В Центральной Украине! Чепуха какая-то. Мир перевернулся!.. В буквальном смысле. Нет! Врут они все: не может этого быть.