Новый командир роты, лейтенант Любимов, только им подсказал, что, если станете нормальными бойцами и прольете кровь за родину, то в их жизни появится шанс, начать свою жизнь заново.
Теперь все время, учебное и свободное время бойцы проводили на ими самими же разработанном и построенном полигоне. Заново учились ходить в атаку на врага не огромными во все поле боя цепями бойцов во весь рост и с винтовками наперевес, а небольшими группками, короткими перебежками, постоянно укрываясь от огня противника, или шли в атаку под прикрытием пока еще воображаемых танками. Причем, следовало бы заметить, что в роте нашлись разжалованные командиры, которые лучше, чем лейтенант Любимов или его командиры взводов, разбирались в вопросах военной стратегии и тактики. Вот они по вечерам чуть ли не до драки спорили между собой и выясняли отношения, как лучшего всего одними гранатами или бутылками с коктейлем Молотова атаковать немецкий танк Т — 3, а на утро проверяли это на своем же полигоне. Дело дошло до того в учебных классах бойцы роты во внеурочные часы эти разжалованные командиры начали читать желающим лекции по стратегии и тактике, классы в те часы всегда до отказа были заполнены бойцами штрафниками.
А по ночам бойцов повзводно выводили дежурить на крышах ленинградских зданий, немцы участили ночные бомбардировки, сбрасывая на город громадное количество однокилограммовых зажигалок. Немецкое командование, видимо, страшно желало весь Ленинград однажды превратить в один большой костер налетами своих Люфтваффе.
Во время ночного дежурства и во время налетов вражеской авиации бойцы штрафники десятками находили огненные жабы, малокалиберные зажигательные бомбы, и простыми совковыми лопатами сбрасывали их в ведра с песком, предотвращая большие пожары. Из-за этих ночных дежурств бойцы сильно не высыпались, но за все время не произошло ни одного случая, чтобы кто-нибудь из бойцов отказался бы от такого ночного дежурства на крышах ленинградских домов. По этим ночам они встречались с простыми ленинградскими женщинами, все мужики Ленинграда к этому времени ушли в армию или в народное ополчение, и помогали им в борьбе с налетами немецкой авиации. Одним своим присутствием бойцы штрафники вселяли жизненную веру в ленинградских женщин, а также в то, что мы выстоим и победим в этой проклятой войне. Те же в ответ, чем только имели, подкармливали своих штрафников.
Словом, жизнь в штрафной роте налаживалась стремительными темпами во многом благодаря тому, что командир роты лейтенант Любимов часто поступал не так, как этого требовал армейский устав. Он полагал, что каждый человек имеет право на исправление и не обязательно в условиях исправительных заведений, государственных тюрем. Артур Любимов был молодым человеком, который только начинал взрослую жизнь, в нем еще не выработался жизненный скепсис взрослого мужчины, который говорил, если тебе плохо, то сделай плохо и другому человеку. Наоборот, в других людях, даже в своих штрафниках, он находил нечто такое, что делало его жизнь гораздо интереснее и полнее.
Но в тоже время Артур Любимов не был уж совсем профаном, который вокруг себя не видел ничего плохого, он не забыл встречу с двумя красноармейцами на КПП роты. В свое время об этом случае он отправил донесение полковнику Воробьеву, на что получил от него благодарственное письмо. А в последнее время почему-то сдружился с единственным арестантом в роте с ефрейтором Боле. Его настолько заинтересовал этот человек-орангутанг, что пару раз ночами, когда вся рота спала, он ходил к Бове на свидания. Приносил бойцу кое-что пожрать из своего командирского пайка, и пока орангутанг, громко чавкая, спешно поглощал бутерброд с колбасой, рассказывал ему о себе. Поэтому совершенно не удивился тому обстоятельству, когда на второй день их знакомства ефрейтор Бове, обстоятельно проглотив последнее яйцо, чуть ли не со скорлупой, вытер губы и начал подробный рассказ о своих уголовных похождениях.
Он был третьим сыном в семье московского еврейского портного, у которого было четыре сына и две прелестные дочери. Характер у Жоры Бове был таким, что он всем пытался доказать, что он независимый парень и ведет жизнь только по своим собственным, а не чьим-либо чужим, понятиям. Он во всем противоречил отцу, хотя тот был хорошим человеком и отличным семьянином. В школе учился только на отлично, хотя совершенно не признавал авторитета учителей и директора школы. На улице со всеми дрался, но все его били, потому, что он был физически слабым еврейским мальчиком. Тогда Бове решил круто изменить свою независимую жизнь, где-то нашел школу боевых единоборств самбо и начал в ней регулярно занимается. Он оказался талантливым учеником и со второго года обучения начал подавать большие надежды на то, что он станет выдающимся бойцом поединщиком. Но улица и занятия в этом спортивном кружке превратили его в непобедимого бойца уголовного мира.
В четырнадцать лет он голыми руками убил первого человека. Но Бове запомнилось не само убийство, а то, как за ним в школу пришли четыре вооруженными милиционера, а затем под конвоем вели в арестный автомобиль. Занятия в школе прекратились, все учащиеся и преподаватели вышли в коридоры и, молча, смотрели за тем, как его совсем еще мальчишку под конвоем взрослых милиционеров вели по этим коридорам. Некоторые девчонки даже плакали ему вслед, махали руками, провожая его в тюрьму.
Пять лет до начала войны в мае 1942 года Бове довольно-таки регулярно посещал тюремные заведения, а в промежутках, будучи на свободе, выполнял приказания воров-авторитетов и совершенствовал свой боевой стиль айкидо. Войну он встретил вором-авторитетом с четырьмя трупами на руках, но осужден был только за одно убийство. Но восьмой день войны двери его камеры в минской центральной тюрьме вдруг распахнулась. За дверьми камеры стояли восемь гогочущих немецких солдат, один из которых заявил на отвратительном русском языке, что война для него окончена и что он теперь может грабить большевиков, коммунистов, евреев и их жен и еврея уголовника выгнали из тюрьмы на свободу.
Бове честно признал, что, как уголовника-рецидивиста, его никто не призывал в армию, что он совершенно случайно в Белоруссии прибился к одному красноармейскому отряду полковника Александра Деменкова, с которым месяц прорывался к линии фронта. Сначала Бове помогал поварам на кухне, таскал воды, раздавал кашу бойцам, но затем выполнил два-три задания полковника по разведке местности, так полковник приказал ему забыть о своем прошлом, присвоил звание ефрейтора и после этого Бове не вылезал из разведопераций. Но при пересечении фронта ефрейтор Бове потерялся, а трибунал, не найдя по нему никаких документах в архивах РККА, счел его дезертиром, скрывающим свое настоящее имя. Ефрейтора Бове за дезертирство с углубляющими вину обстоятельствами приговорили к двадцати годам тюрьмы и отправили в штрафную роту Северо-Западного фронта.
Трудно было сказать, поразил ли рассказ ефрейтора Бове воображение лейтенанта Любимова, и он сам в начале войны побывал в не менее трагических ситуациях, но оба парня практически одного возраста как бы подружились. Каждый вечер Любимов подходил к клетке ефрейтора Бове, кормил орангутанга. Они обменивались ничего не значащими фразами, а Артур в это время зачищал сознание Бове, проверяя, где он говорил правду, а где немного привирал, человек такое существо, что не мог жизнь прожить без вранья. Но Бове, видимо, был в меньшей степени человеком, он ни разу не соврал. А к тому же он знал, как родной, немецкий язык, мог пилотировать самолет, и был идеальным бойцом-диверсантом. На четвертый день дружбы и знакомств лейтенант Любимов нарисовал перед Бове следующую дилемму: либо он в должности ефрейтора РККА набирает полувзвод, в шестьдесят человек, разведки и обучает разведчиков всему тому, что умеет сам, либо покидает пределы штрафной роты и уходит, куда его глаза глядят?!
Разумеется, лейтенант Любимов нисколько не волновался по поводу ответа этого орангутанга, он тут же повернулся к нему спиной и отправился искать ротного старшину, чтобы тот выпустил новоиспеченного старшину из металлической клетки. На следующий день старшина Бове носился по всем трем взводам и пугал бойцов штрафников своими страшными глазами орангутанга, одновременно интересуясь, не желают ли они стать войсковым разведчиком штрафником. А затем нашел лейтенанта Любимова и потребовал, чтобы все командиры роты освободили бы спальные помещения в четвертой казарме, так как там теперь расположится полувзвод разведки. Пришлось четырем командирам переезжать на новое место жительства.
А на следующее утро в штрафную роту приехал генерал Собенников, командующий Северо-западного фронта, с большой свитой командиров, который решил лично ознакомиться с условием существования бойцов штрафной роты фронта. Генерал поразился чистоте помещений, свежему воздуху казарм и аккуратно застеленным топчанам бойцов, он внимательно осмотрел учебные классы, где поинтересовался, что, правда ли это, что в этих учебных классах читает лекции полковник Ставцев, в прошлом преподаватель Академии Генерального штаба. На что лейтенант Любимов, недоуменно пожав плечами, ответил, что не знает правильного ответа на этот вопрос, так как лекции бойцам штрафной роты по вопросам общей стратегии читает осужденный военным трибуналом за предательство рядовой красноармеец Ставцев.
Генерал Собенников заметно покраснел ушами, но вступать в полемику с лейтенантом не стал, он только попросил его проводить на полигон, где сейчас находился рядовой состав штрафной роты. Командующий долго стоял на НП и смотрел, как один взвод роты штурмует сильно укрепленные позиции противника, второй взвод гранатами отбивает танковую атаку. Третий взвод окапывается на местности, выбирает сектора обстрела для пулеметов и стрелков отделений, готовясь к наступлению противника.
Генерал Собенников долго всматривался в то, что происходило на полигоне прямо перед его глазами. После чего развернулся лицом к командиру роты и быстро проговорил о том, что Военный совет Северо-Западного фронта принял решение, за высокие успехи в перевоспитании антисоциального элемента лейтенанту Артуру Любимову присвоить досрочное звание "капитана РККА", а также присвоить звания "лейтенанта РККА" товарищам Гаврилову, Худякову, товарищу Добродееву — звание "младшего лейтенанта". Затем каждому командиру генерал Собенников пожал руку и вручил лейтенантские ромбы и капитанскую шпалу.
Капитан Любимов попросил разрешения обратиться к генерал-лейтенанту Собенникову и задал ему вопрос в лоб:
— Прошу извинить меня, товарищ генерал-лейтенант, но, по всей очевидности, мое обращение в Военный совет Северо-Западного фронта оставлено без ответа. Таким образом, моя штрафная рота не будет развернута в боевое ротное подразделение со всеми полагающимися штатными и организационными структурами и службами. Оружия красноармейцы штрафной роты не получат, им, по-прежнему, будет запрещено участвовать в боевых действиях, их нельзя награждать боевыми наградами. По-прежнему, под штрафной ротой понимается фронтовая тюрьма, да и только, в которой осужденный боец или командир даже не отсиживает свой срок заключения, а просто проводит свободное время в тюремных условиях.
— Товарищ капитан, вы не должны таким тоном разговаривать с генералом-лейтенантом и командующим фронтом… Но вы абсолютно правы и эту вашу правоту я должен признать, Военный совет Северо-Западного фронта счел невозможным принять решение по вашему письму запросу, так как это выходит за рамки его возможностей.
Широко распахнулись двери в приемную Председателя комитета обороны, Верховного главнокомандующего вооруженными силами Советского Союза Иосифа Виссарионовича Сталина и на пороге возникла несколько плотная фигура наркома внутренних дел Лаврентия Берия, одетого в темно-синий отлично отутюженный костюм, с белой рубашкой и с аккуратно завязанным узлом галстуком. С порога Лаврентий Павлович несколько подслеповатыми глазами осмотрел главную приемную Советского Союза и, по-приятельски кивнув головой с короткой стрижкой Поскребышеву, направился к двери, ведущей в кабинет к товарищу Сталину. Проходя мимо стола Поскребышева, заваленного бумагами и документами, он вполголоса спросил:
— Как он там?
— В основном проблемы на фронте. Вчера ночью посещал Генштаб, не получил ответы на некоторые свои вопросы. Разъярился, снял с должности начальника Генерального штаба и на этот пост снова назначил Бориса Андреевича. — Таким же деловито-приятельским тоном прошептал генерал майор Александр Николаевич.
Иосиф Виссарионович Сталин сидел за рабочим столом в дальнем углу своего кабинета, внимательно просматривал бумаги и документы из пузатой красной папки. Увидев входящего в кабинет Лаврентия Берию, усмехнулся в усы, коротко кивнул тому головой и сказал:
— Посиди за тем столиком. Вскоре я присоединюсь к тебе, тогда и расскажешь о своей проблеме. А то мне нужно со всеми этими бумагами из Генштаба, как можно быстрее покончить.
Лаврентий Павлович подошел к чайному столику, в центре которого стояла вазочка с печеньем. Уже усаживаясь на стул, хватанул одно печеньице из вазочки и быстро его проглотил. Спешил к Сталину на прием, он не успел позавтракать в наркомате, а сейчас почувствовал голод. Иосиф Виссарионович продолжал работать за своим столом и сделал вид, что не заметил кражи своего печенья. Через десять минут он нажал какую-то кнопку на столе и коротко буркнул;
— Зайди и забери красную папку. Да и чая нам тут сообрази. Тут один сильно проголодался, вот и ворует мое и твое печенье. Так, что сообрази там пару бутербродов с рыбой и сыром.
Иосиф Виссарионович легко, несмотря на свои шестьдесят два года, поднялся из-за рабочего стола и, неторопливо, но совершенно бесшумно ступая юфтевыми сапогами с мягкими подошвами по ворсу иранского ковра, подошел к чайному столику и сел на свой стул, стоящий строго напротив стула гостя, которым на этот раз был Лаврентий Павлович.
В этот момент открылась дверь, в кабинет вошел Александр Николаевич Поскребышев и тут же направился к большому рабочему столу, где забрал толстую красную папку. А внешне неприметная девушка в сером батистовом платье и простых белых башмачках подкатила колясочку с чаем и бутербродами к чайному столику, быстро и ловко все это переставила на чайный столик. Мгновенным взглядом, осмотрев простенькую сервировку столика, она одним движением руки изменила угол поворота пучки серебряного сталинского подстаканника и тут же исчезла из кабинета.
Иосиф Виссарионович сидел напротив наркома Лаврентия Берии, некоторое время задумчиво пил чай. Затем он тяжело вздохнул и начал жаловаться на военные невзгоды:
— Понимаешь Лаврентий, я столько времени, сил и денег армии уделял, что, казалось бы, весь мир должен был бы лежать под сапогом красноармейца. Но вот началась война и что мы видим, что наши хваленые красноармейцы миллионами сдаются врага. Представляешь, они сдаются в плен батальонами, полками и бригадами вместе со всем своим вооружением, ни разу не выстрелив по немцам. Что же это такое, разве такое поведение красноармейцев не похоже на настоящее предательство родины. Последние десять лет весь Советский Союз только на них работал, все лучшее, что производилось в стране, уходило на подготовку к этой войне. Токаревские и симоновские винтовки, дегтяревские пулеметы, новые системы артиллерийского огня и катюши, танки, самолеты — все ушло на фронт и неплохо себя показало. Танки Т-34 своими орудиями пробивают броню практически всех немецких танков, но в наступление почему-то идут немцы и, применяя наши научные достижения в военной стратегии, окружают и уничтожают наши же корпуса, вооруженные современнейшими Т-34.
В наступившую паузу Лаврентий Павлович даже и не подумал поддерживать или перечить словам товарища Сталина, так как понимал, что руководителю государства рабочих и крестьян просто потребовался слушатель, которому без опаски и последствий можно было излить свои потаенные мысли. Вот сейчас товарищ Сталин их и изливал на своего вернейшего соратника по партии и по руководству страной.
— В этом, между прочим, не только моя, но и твоя вина, Лаврентий. Сколько можно было тебе говорить прекрати проявлять жалость к врагам народа. Если тебе приказано партией, то ты должен был безжалостной рукой выкорчевывать все старое, чтобы прошлое осталось бы в прошлом и своими дурацкими проявлениями не тревожило наше время. Отправили мы Ворошилова и Буденного командовать войсками, так они, словно дети в детском саде, стали на танковые немецкие клинья, раздирающие нашу оборону, казацкие дивизии выпускать с шашками наголо. Да, это красиво в конном строю лавой лететь на танки, но ты знаешь, сколько казаков обратно из такой атаки возвращались на свои позиции. Одна — две таких атаки, и эти позиции до самой Москвы и Ленинграда уже некому защищать, все казаки уже выбиты в таких ужасных атаках. А если бы ты, Лаврентий, просто выполнил бы тот приказ, а не пришел бы тогда ко мне с мольбой о пощаде таких людей, то такого провала в обороне ни Западного, ни Северо-Западных фронтов сейчас бы не случилось.