Я перестал слушать стариковский треп. Он еду отрабатывает, какое мне до него дело. Странная апатия овладела мной. А за единственным обжитым столом посетителей, кажется, прибавилось.
Белесый красноглазый господин, по всей видимости, альбинос арийских кровей, торжественно ввел нафуфыренную пятидесятилетнюю мадам, практически голую, зато в мехах и брильянтах, улыбавшуюся в унисон своему кавалеру искусственной челюстью. Мне послышалось «нихт» — немец. Пара раскланялась, села. Булькнуло в бокалы содержимое тоста. Полковник сквозь ворот внучкиного платья, кажется, долез уже до пяток. Священник крестился и пил, поддевал вилочкой семгу, хлебушком — икорку, закусывал, сочно рыгал, наливал опять — согласуясь, скорее с внутренним, более динамичным застольем. Прораб духа старался не отставать, ан нет, не было на нем крестной силы — вот и колупался он, все больше проливая на дорогую скатерть. Чинная троица на дальнем конце стола: кавалеры в парах, дама в строгом вечернем костюме, кажется, беседовала о важных делах, что, впрочем, не мешало галантным господам запускать руку в область, я был уверен, надежно забронированного паха своей неприступной компаньонши.
— Да-с, молодой человек, — троица, в своем роде, любопытная, — вновь раздался скрипучий голос старика. — Помните ли вы такое в высшей степени магическое образование, как общественный треугольник. Эдакая тринити комсомольская… Так вот, уж двадцать лет как неразлучны, со школьной скамьи, и скажу вам, молодой человек, верность в своем роде апостольская: а ну-ка, треугольник в классе, в школе, в райкоме, в Высшей, какая правда там высота, Бог рассудит, школе комсомольского актива, в Центрах всяких творчества, а чего творили — поэма, скажу вам! А сейчас — орлы, хоч и в треугольнике — правление одного из ведущих банков, во как, и все втроем, чем не семья-ячея!
Только сейчас до меня дошло, сколь широко раскинулась фантазия старика.
— Да вы откуда знаете? — спросил я, думая как же, все-таки, вернуть разговор к честному валютному обмену.
— Ан ты думаешь у одного тебя долляри меняю. Я, брат, тут со многими сидел, приглядывался… Да ты послушай-послушай, о чем умные люди говорят, может и не захочется стариков «обувать», может, покрупнее чего выловишь.
И вправду, после слов вонючего старикашки слух мой обострился, общее бубнение стола, прерываемое бокальным звоном, распалось на вполне различимые разговоры…
— Шурик, Стас, — услышал я женский сегмент триумвирата, — ну, хватит по щелям шарить. На волю, марш! — последовало два синхронных шлепка, руки кавалеров вынырнули из-под стола и тут же вцепились в тщательно задрапированную комсомольскую грудь.
— Покровы остались у нас еще?
— Не-е, — протянула правая мужская сторона.
— А ты, как считаешь, Стас? — спросила эта термитная самка.
Стас шмыгнул носом и прогундел:
— Кажись, под добрососедством еще не таскали.
— Врешь, — взвился одесный, — в прошлом году четыре состава вывезли.
— А милосердие, Шурик? — лаконично обронила самка, обращаясь направо.
— Крыли, — вяло вмешался Стас.
— Помощь-инвалидам? .
— На целый завод колясок у бундесов вытянули, — это уже Шурик.
— Под детьми, нашим будущим? — не унималась комсомольская царица.
— Энергия, — причмокнул я, что-то смутно припоминая.
— Детей до костей стерли, Вита, — рапортовал Стас.
Ах, Вита, Вита, — какое-то облако в голове.
— А память павших… — Вита на мгновение окаменела, словно выращивая в себе что-то, чтобы… шагнуть, — помянули? — шагнула комсомольская богиня, — там, на полях Европы? — широкий был шаг.
— Витка, гениально! — подхватил Шурик.
— А я уже знаю, что прикрывать будем, — заговорщически поддержал Стас.
— Не томи, — взмолился Шурик.
— Оградки, а оградки — цирконий алюминированный.
— Стас, у нас же Банк, — да, так и сказала царица, с большой.
— Лизинг, фройзинг, холдинг, болдинг, — готово! — Стас, кажется, не страдал отсутствием находчивости.
Все правильно, пионер — всем ребятам пример, комсомолец… Да, не додумала эпоха продолжения парадигмы.
— Ну а цирконий, это… — богиня выдохлась.
— Витка, а полковник? Свистни только — вмиг отконверсирует.
— Обратно, что потащим, сыновья Октября? — вновь подхватила бразды Вита.
— Может, там пусть и булькает.
— Рано, — отрезала комцарица. — Все, вольно, придумала, — игорный дом. Харитон придет — он давно толкает. Пиленый, правда, поэтому на стороне купцов не ищет, а у нас тут уж покровчик найдется — идеологически-воспитательного призрака оживим, на старых рельсах покатит, только новой редакцией смажем…
— Вита, — перебил ее Стас, — а давай как встарь — комплексно проблемы решать будем, досуг так досуг…
— Ну, не тяни, крошка, — почуяв демона сладострастия, томно сказала Вита, и что-то сдавила под столом своей тоненькой ручкой.
Стас несколько покраснел, прикрыл глаза, потом тихо прошелестел:
— Стриптиз, ну… и нумера меблированные. И только за СКВ.
— Ух, как был ты Стас, развратным мальчишкой, так до сих пор и не вызреешь.
— Брось ты, Вит, вспомни выездные школы, активы, костры, свальный грех, погони с факелами, похмельные завывания обделенного лектора.
— Да, поэзия… — Вита взглянула на Шурика, он сидел, поджав губы, насупившись… Одно движение рукой… Шурик улыбается. Хорошо, Шурику много не надо…
Где-то рядом звякнула тарелка и вывела меня из злобного оцепенения: я заметил свою руку, впившуюся в ножку стула — значит, из-под себя… одним рывком… и по прямой. Звякнула тарелка. У старика. Справа от него высилась уже целая стопочка, закуски были уничтожены практически все, я, кажется, и не притронулся, в бутылках — на донышке, а старик мечтательно облизывался, глядя на воспылавших любовью насекомых. Стул остался на месте, и на этот раз без помощи полового… Да, этот бродяга силен, с такими ручищами… Может, и не старик он вовсе.
— Кипятиться, милок, дело знаешь борщевое, по-человечески если — вначале выслушать надо, рассудить…
— Да что слушать их, земноводных! — лилось у меня через край.
— Огонек прикрути-то до времени, — утирая салфеткой масляные губы, урезонивал меня старик, — насекомые-ли, земноводные, а гляди, и здесь чувствительность имеется, любовь, — он сам любовно сощурился — вылитый Ильич, морщинки у калмыцких глаз те же…
— Порозовели-то как, поросятки мои… А картину, все ж досмотрим давай, — сказал этот приживальщик почти что в тоне приказа. — И Харитона нет еще. А Харитон, скажу тебе, на шум за километр не выйдет. Нюх у стервеца… Куда там этим выдрам.
Выдрам, вот! Эта троица — вылитые выдры, гладкие, увертливые, — то самое слово, что царапало мозги, но так и не выцарапалось. Пьянею, — недовольно отметил я, чувствуя холодок от предстоящего счета.
— Программка опять же, культурная. Тут я скажу тебе, не хухры-мухры. Даже я, человек, скажем, бывалый, и то ножкой под столом притопываю, и ентот орган срамной пошаливает, хоч и робко, а туды ж, наружу тянется. Потому, красота, отмечу, несказанная…
— А это как, для всех, и за отдельную плату? — чувствуя, как уплывает куда-то соседний стол, спрашиваю у старика.
— За плату, за отдельную, где ж на дармовщинку сейчас ногами дрыгают и глотки рвут, да еще знаменитости всякие… Шутки брось. И рыпаться не советую. Не РОВД. Олухов не держат…
Этот старый бес меня окончательно добил. Уже, видно, в беспамятстве я попросил удвоить стол и еще каких-то то ли кишок по-анусин-ски, то ли купатов — куропатов добавить. Старик пришепнул. Фирменное, говорит, блюдо.
Половые были до ужаса проворны. И нищий, словно и не сожрал только что ужин, рассчитанный по меньшей мере на четверых, с учетверенной жадностью накинулся на дубль-закуски. Гора тарелочек быстро росла. И это не мешало ему без умолку болтать.
— Проснись, — толкал меня этот троглодит. — Сейчас горячее принесут. А пока взгляни-ка, что полковничек выделывает.
А полковничек, кажется, просто охренел. Вывалив из узкого платья внучки левую грудь, розово-чавычовый защитник Отечества пытался пристроить к еще не растасканному соску юницы генеральскую звездочку. Звездочка не пристраивалась. Полковник стал шарить слева от себя в поисках чего-нибудь более приспособляемого. Нашарив крест, полковник дернул, батюшка взвыл, еще — духовный сан потянулся к столу за чем-нибудь потяжельше. Обошлось — полковник пообещал батюшке чего-нибудь проконверсировать, на том и сошлись, чокнулись, выпили, но и крест не заладился. Маленький розовоухий полковник выругался и трезво так, словно и не безобразничал, спросил: «А вот скажи-ка мне, святой отец, ты-то под какими покровами годиной торгуешь?»
Святой отец зарделся, но пробасил уверенно, видно, не впервой каверза такая:
— А у нас, господин полковник, покров один — Святого Духа. И Отчизною торговать не изволим, ежли так только — дары святые в братские церкви.
— A как же ты, святой отец, икону православную в Римскую Унию вывез? Проконфессировал? Ха-ха! Так у нас заладится, глядишь, с тобою. Я конверсировать буду, ты — конфессировать. Чокнулись, облобызались. Полковник затянул песню:
— Погоди, не время еще, Харитона нет, — с некоторой робостью вмешался известный проклинатор-капиталовед.
Полковник покоробился, перекрестился, налил еще одну.
«Так пусть же Красная, сияет властно!» — грянул он родную, военную.
Тут уж вмешалась внучка.
— Ты б не позорил меня, дедушка… Подумай лучше, как цирконий в решеточки вылить? — Банкиры интересуются.
— Пусть не лезут, — отрезал полковник, — по чести отольем, со звездочками, с пушечками похрещенными.
— Что-то свечным салом от тебя поперло, котик, — сказала внучка, ловйо вправляя ставшую ненужной грудь. И, потрепав дедушку за розовое ушко, чмокнула в пульсирующую стенокардией лысину.
Проклинатор вкрадчиво вслушивался в окрестные разговоры, пытался вставить что-то по теме, но выходило смешно — никчемный был человечишко.
— Надо спасать Отчизну от красно-коричневой угрозы, — сказал он и быстренько осмотрелся.
— Дурень, не на митинге же, — оторвал голову от роскошного медного блюда с фруктами, фурнитурой и чучелами канареек поэтический прогрессант Европенко — здесь, не таясь, правду-матку режь. Тебя как, Лютиков, кажись? Так вот, Лютиков, ты это на ус не мотай, не мотается, тут как ни руби теперь, запросто уж не дадут — ни рощицы, ни речушки, ни улочки какой завалящей, куста ракитового и то не выгадаешь: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой», — слезно пропел поэтический авторитет, с тоскою пропел, знал, что-ли, что не сочинить ему такое вовек… Я вот им и про маму, и про героев труда, и про мир, ну все-все спел, — ну и что, сижу, кормлюсь, имею — но так себе. А Харитона увидишь — в петлю лезть хочется. Тут, Лютиков, покровом войти надо. Хотя бы одним… А Харитон, — невесело махнул рукой Европенко, — это тебе не нейтронная бомба, у него не покровы — целый балдахин… — поэт выдохнул и вновь вернулся в атмосферу утраченного рая, не целиком, конечно, передней частью головы, но все же…
Старик, кажется, утомился, как же не утомишься тут — восемь порций сожрал — и тихо дремал, но стоило мне вновь взвиться в приступе ненависти, как он усадил меня толчком чуть ли не борцовским. Ныло плечо…
— Что ж они, гады, — шипел я на банкетную публику.
— Но-но, тпруньки, — издевался над моими чувствами старик, — ну, Родиной люди торгуют, что такого здесь?
— А что ж эти родинопродавцы все про покровы какие-то талдычут? — спросил я, несколько присмирев под колючим взглядом старичка-боровичка.
— А, покров… — старик помусолил бороду, разгладил, не спеша продолжил, — покров — штука, скажу тебе, тонкая, философская вещь, и не какая-нибудь «там в себе» или «для себя» и не гештальтишко какой, и не дазайнишко… в общем, долгий разговор, коротко же говоря, по-сущевству, что-ли, Родину без покрова не продашь, не вывезешь — отнимут… Ага, фигушки! Думаешь на место вернут… Не-е, продадут единственную, хоть и задарма, но барыш все равно отьтмеется, а возвращать — убытки одни…
Не-е, потрогать нельзя. Что ты, что ты, милок! Двадцатый век на исходе, а ты все материей мыслишь. Покров ни пощупать нельзя, ни увидеть, а польза… да что о пользе говорить, ты на этих посмотри… Вот, увидел. Но эта шваль, скажу тебе, хоть и научилась покровы накидывать на Отчизну нашу матушку, а суть, корневую суть, — не поймет, хоть ты их к стенке ставь, хоч вместе всех, хоч поодиночке… И ставили, были эксперименты, значит… Тупо ловит пулю и никакого просветления… Пограничные ситуации, пограничные ситуации — хрена с маслом! — дрожит-дрожит, не одна мысля не задержится — бац! и в сторону… Дрыг-дрыг… Тихо, — Старик смачно сморкнулся в девственно-чистую салфетку. — А на тебе, милок, прямо скажу, шкурка тонко лежить. Чуть ткни — лезет. Ты от все про Родину толкуешь, не нравится тебе, тащут ее, а может того не нравится, что тебе не досталось, а? Вот старика-нищего, обуть хотел?.. Хотел… А может люд вот энтот, напротив, может он просто покрупнее тебя будет, и Родина для них, что старик-бедолага для тебя, хмыря приблудного, может они о всемирной экологии думают, может они в планетарном масштабе мысль точут? Во где совесть-то зарыта — в масштабе. Ты — нищего, они — Россию-матушку.
— Старик, а что они все про Харитона да про Харитона? — попытался я вывернуть заблудший разговор на широкую дорогу. — Что за баритон такой?
— Харитоша, а… Эт, сынок, не ваша масть. Над падалью кружить не станет. Сокол, орел… Намедни, кажись, четыре ракетоносца продал, ну, здесь без затей, НАТО что-ли помогаем. Покровчик этот я называю «под языком», — ну тем, что лижут, понял, что лижут, смекаешь? А сто тыщ га реликтовых лесов, и не по бросовым ценам, заметь. Харитон — патриотище, всяким там монархистам сто очков вперед… Леса-то он прикрыл, знаешь чем — «новым хозяйственным мышлением», старые мол, леса, ни древесины, ни кислороду. Сам, понимаешь, восточный сосед, до последней коряги все вывез и насадил, насадил… Харитон спуску никому не даст — очень кислороди-стые ельнички. И заводишку построили — правда, лет двадцать ждать надо, пока молодняк подрастет, зато образцово-показательный и опыт обменять можно… Да ты не чмокай, не чмокай, гляди как люди нового типа жизнь созидают. Сибирь, она, знаешь, большая, а ткнуться особо и негде. Вот и заскочил Харитоша наш в Якутию. Чин чинарем, осмотрел все оком хозяйским, в музее побывал, вернулся, и что ты думаешь, через неделю — эшелон «огненной воды» и лозунгов красочных — в буклетиках японских. «Якутия — якутам!» Знаешь, как этот покровчик величают — «национальное самоопределение». «Смирновской» отправил, спец-выделки, чтоб круче брало, тут, скажу тебе и не на кручу — на Эверест полезешь, трубки кимберли-товые поглядишь ежели. Бартер наладил. Оленей на «Бураны», «Смирнова» на борьбу за независимость. Спутниковое телевидение способит. Канал, говорит, свой открою. Вещать буду, говорит. Все, все Харитоша понимает. Помяни слово мое, — наместником станет самоопределенным, ан нет, что говорю, старый, вижу — императором его, Верховным Шаманом Якутским!
— Да кто ж он такой, Харитон этот? — взвился я в пьяном недоумении. — Почему не знаю?
— Знать, захотел чего, — старик всосал в себя устрицу, отхлебнул белого, — Харитон, он же не только на Родину покровы тянет, и на нем густо лежит, не бойся… — вынул косточку из маслины и пульнул ею в банкетный стол. — Эти он, на что, Лютиковы-Семицветовы, Европенки… да ну их, нечисть бессеребрянную… А про Харитона… До Утра можно… Да сам, хочешь, спроси. Харитон везде уж влез.
Я задумался. Какой-то ритуальный страх овладел мною. Наверное, что-то похожее ощущал испытываемый на верность Иегове Авраам… Только я еще был без ножа…
— Ну а в сугубо научном, ядерном, скажем, деле…
— Милок, что ты? Любопытнейшая вещь была. Две станции голубчик наш ухойдокал. Под покровом… О, была накидочка, блеск, экологией звалась, жаль прохудилась рано… Обстановочка, разумеется, радиационная, протесты, опять же, комиссии всякие… А там плутонию, скажу тебе, набежало, что у шейхов энтих вся бедурма в слюнях… И закрыли, и продал… Продал и продал, другой бы свернулся быстренько, да шмыг, не таков Харитон, он и о землице подумал — на сорок сантиметров подчистую срезали, там же колыбель, как его, гумуса, черноземище жирный, ровно масло тебе, в Китай весь ушел. От так вот — ему (Плутонию) налево, а ей, землице — направо…
— Погоди, — остановил я старика, и голос мой звучал как будто сквозь пелену дремоты, — ас аборигенами что?