— Мать не переживет, если он умрет… я не переживу…
— Все будет хорошо, милый.
Генрих опустился на кровать, с силой сжал отяжелевшую, точно нашпигованную шрапнелью, голову.
Он не мог оставаться в Ротбурге. Не мог выносить осуждающие взгляды родных. Не мог видеть перепуганных лакеев, снующих по лестницам вверх и вниз — их мельтешение вызывало тошноту. И когда у дверей салона его перехватил Людвиг и, заговорщически подмигнув, шепнул: «Кузен! Я понимаю ваше нетерпение завладеть короной, но можно ведь было тоньше…», Генрих трусливо бежал.
— Моя жизнь — просто дурной сон, — глухо заговорил он, пряча лицо в пылающих ладонях. — Я хочу проснуться — но не могу, только падаю и падаю в пропасть…
Машинально принял поднесенный Марцеллой стакан, глотнул, не чувствуя вкуса — вино пресное, а мысли горьки, и ничто не перебьет эту горечь.
— Тебе надо успокоиться, Генрих. Успокоиться и отдохнуть.
Стакан выпал, плеснув на ковер темной жижей — кровью? — и Генрих вскочил.
— Отдохнуть? Какое странное слово! — он заходил по комнате, нервно потирая ладони. — Я давно не слыхал его и почти забыл… Что оно значит? Минутную остановку в пути или вечный покой? Какое… желанное слово! Покончить с целым морем бед… скончаться… сном забыться…
Остановился у портьер, подсматривая в узкую щелку, но, не видя ничего, кроме алой строчки на белизне, оттер со лба проступивший пот и повторил:
— Уснуть…
— Мой бедный мальчик! — Марцелла потянулась за ним, прижала ладонь ко лбу и прицокнула: — У-у! Горячий! Ты заболел, мой милый?
— Да, я болен, — эхом откликнулся Генрих, расчесывая зудящие стигматы. — Моя болезнь называется жизнью. Но скоро я исцелюсь сам и весь мир исцелю! И тебя, моя Марци! Я буду смотреть на тебя с креста… — она убрала руку, и Генрих рассмеялся. — Чего же ты испугалась? Ведь это неминуемо произойдет. Этого ждет весь Авьен! Ты слышишь? Слышишь?! Где-то поют рождественские гимны… — Он снова выглянул на улицу и напоролся взглядом на фигуры в черном — их сутулая неподвижность вызывала безотчетный страх. Генрих спрятался за портьерой, дыша, как загнанный зверь. Отдаленная музыка каждой услышанной нотой впивалась в сердце. — Сейчас они прославляют рождение Христа, а после будут кричать: «Распни!» Почему, чтобы жили тысячи, кто-то обязательно должен погибнуть?
— Пожалуйста, не думай об этом!
— И ты будешь радоваться и петь, — не слушая, продолжил он, стягивая перчатки и теперь до крови раздирая шрамы. — А больше всех отец…
— Генрих!
Теперь Марцелла смотрела со страхом: лицо побелело под румянами, на шее пульсировала жилка.
— Он отказался от меня, — сказал Генрих, облизывая высохшие губы. — Он сказал: всем будет легче, когда я… когда…
В горле заклокотало, глаза заволокло мокрой пеленой, и кто-то осторожно, вкрадчиво постучал в окно.
— Кто там? — встрепенулся он. Толкнув Марцеллу, подхватил револьвер.
— Где? — она будто не понимала.
— Вот, за окном… Кого ты ждешь? Любовника? Шпионов?!
Снова отдернул портьеру.
— Там никого нет, Генрих! Это ветер!
Выглянул — и впрямь, никого. Ни случайных прохожих, ни господ в черном, только на весу покачивались бумажные фонари.
— Генрих, прошу! — зашептала Марцелла, вновь обвивая его руками. — Я больше не принимаю у себя клиентов… только тебя одного… и никогда, слышишь? Никогда не доношу на тебя тайной полиции! Ты просто расстроен словами отца… его болезнью… приди же в себя!
Она настойчиво повлекла его к кровати. Генрих послушно шагнул следом и затрясся, увидев, как в глубине комнаты кто-то черный и страшный подался навстречу.
— Ты врешь! — вскричал он. — Здесь засада! Кто он? Отвечай!
Наставил револьвер. И черный, страшный тоже вскинул оружие.
Грянул выстрел.
Звон битого стекла и крик Марцеллы слились в режущую какофонию: от нее заложило уши, и Генрих застонал, сжимая полыхнувшую огнем голову.
— Прекрати! — услышал сквозь болезненную пульсацию. — Ради бога! Это зеркало! Зеркало, видишь?!
Генрих разлепил веки: напротив — страшный, черный, — стоял сам. В одной рубашке, без мундира, волосы дико всклокочены, глаза — сплошные провалы.
— Чудовище, — произнес двойник и дернул серой щекой. — Убийца! Всем будет легче, когда ты сдохнешь! — и выстрелил снова. — И Карл! — звон стекла и новый выстрел. — И Мария! — снова! — И Рудольф! — выстрел! — И Генрих Эттин…
Его сшибло с ног. Жалящие поцелуи, как укусы, осыпали пылающий лоб, щеки, подбородок.
— Бедный, бедный… — шептала Марцелла, вжимаясь в Генриха и дрожа вместе с ним. — Ты совсем потерян. Кто поможет тебе? Может, та женщина? Баронесса?
— Не впутывай ее, прошу, — с легким раздражением ответил он, блуждая по комнате затравленным взглядом. — Она ангел! И я не покажусь ей в таком виде… предатель и трус… убийца!
— Ах, Господи, как же мне привести тебя в чувство?!
— А стоит ли? Не лучше ли сойти с ума и ждать? Тогда не будет ни горечи, ни страха… Или исчезнуть… Да, вот ответ!
Он крепче сжал револьвер, поднес к лицу — сталь тускло поблескивала, холодила губы.
— Уйдем вместе, Марци? — прохрипел Генрих, выстукивая зубами нервную дробь. — Сначала ты… Одним ударом покончим!
И развернул дуло в лицо Марцелле.
— Нет! Не смей! — завизжала она, острыми ногтями полоснув по запястью. Пламя прорвало кожу, перекинулось на постель. От неожиданности Генрих отпрянул и выронил револьвер.
— Ты спятил! — Мерцелла немедленно сдернуло покрывало, свернула в комок и принялась топтать его ногами, повторяя: — Перестань, перестань, перестань, Генрих!
Потом заплакала, в бессилии опустившись на ковер. И Генрих подсел к ней, уткнув мокрое лицо в ее колени и, кажется, заплакал тоже.
— Я больше не хочу… никого травмировать, Марци, — задыхаясь, говорил он, не заботясь о том, слышит ли его женщина. — И больше не хочу жить. Если отец считает… если все считают!.. что мне лучше умереть… я умру…
— Никто не умрет, — отвечала Марцелла, глада его по спине, плечам, щекотала жарким дыханием затылок. — Успокойся, слышишь? Хочешь, я сыграю тебе? Я буду играть все любимые песни… И мы выпьем вина… ты уснешь, мой золотой мальчик, и проснешься уже здоровым… и все будет хорошо, вот увидишь!
— Да, — сглатывая соль, повторил Генрих, и вытер лицо рукавом. — Все будет…
Поднявшись, тяжело прошел к креслу, снял со спинки впопыхах брошенный мундир. Из внутреннего кармана выпал футляр.
Единственное средство, усмиряющее дурную кровь. Лекарство от жизни.
— Сделай мне укол, Марци, — сказал, в бессилии опускаясь на кровать. — У тебя такие нежные руки…
И сначала следил, как белая смерть наполняет шприц, требовал: «Еще, еще!», а потом, когда в пузырьке ничего не осталось, просто прикрыл глаза и ждал.
Так ждет приговоренный на эшафоте. Теперь не страшно, правда? Теперь хорошо…
Теплая волна казалась изнуряюще бесконечной, и Генрих, все больше погружаясь на глубину, пожалел лишь о том, что Маргарита не увидит его на мессе.
— Скажи… — едва разборчиво вытолкнул он, захлебываясь словами и пеной, — что я ее…
И перестал дышать.
Глава 6. Буря грядет
Особняк на Лангерштрассе, затем Собор Святого Петера.
Дурное предчувствие настигло Марго, едва она сошла с подножки экипажа. Старый особняк недружелюбно поблескивал стеклами, точно корил ее за долгое отсутствие. На пороге — грязные следы и дверь отперта.
Она замешкалась, не зная, войти или броситься назад, кликнуть не успевший отойти фиакр, помчаться прочь — в полицию, а лучше в Авьенский университет, а лучше в Ротбург. Но грызло беспокойство за Родиона и Фриду.
Марго толкнула дверь и вошла, жалея, что оставила привычку носить с собой стилет.
Ее встретил незнакомец, коренастый и хмурый, с изъеденной оспинами лицом, враждебно глянул из-под потрепанного котелка. Марго ощутила острую вонь лука, бифштекса и дешевого шнапса. Вскрикнув, она подалась назад, нашарила пальцами что-то твердое, костяное. Взмах — и рябой отскочил, подвывая и потирая ушибленное плечо.
— Эй, Рита! Тише! — откуда-то из-под лестницы вынырнул знакомый силуэт.
— Остановись!
Марго, безумно тараща глаза, все еще сжимала зонтичную трость, но больше не пыталась напасть.
— Это твоя сестрица, а? — ощерился рябой, обращаясь к так вовремя появившемуся Родиону. — Горячая фрау! Видать, синяк будет.
— Это кто? — осведомилась Марго по-славийски, удобнее перехватывая трость. — Кого ты привел в наш дом? Родион!
— Друзей. Из университета, — сухо ответил брат, и следом за ним появился еще один незнакомец — щуплый и весь какой-то помятый, он держал подмышкой громоздкий мольберт. — И это дом барона, Рита, — меж тем, продолжил Родион. — Мой — в Славии, не забывай об этом. И убери, наконец, зонт.
Марго покорилась, продолжая вздрагивать от волнения и недовольно следя за незнакомцами — те, совсем не робея, невозмутимо натягивали пальто. Родион поспешно одевался следом, не глядя на сестру, будто ее тут вовсе не существовало.
— Уходишь? — хрипло спросила она. — С… ними?
— Да, пора на занятия, — бросил он, на ходу заматывая горло шарфом.
— Так рано?
В его взгляде проскользнула насмешка.
— Уже давно за полдень, Рита. Ты потерялась во времени.
Она закусила губу. Тревога не проходила. Стойкий запах перегара неприятно забивал ноздри, и мутило от мысли, что в ее отсутствие, в ее особняке, с ее мальчиком находились бок о бок эти странные типы, которым место в последнем Авьенском кабаке.
— Что ты… что вы здесь делали? — снова попыталась Марго.
Незнакомцы переглянулись, и рябой оборванец беззастенчиво ухмыльнулся, показав черные пеньки зубов. Родион повернулся к сестре, и та сжалась, уколовшись о похолодевший взгляд.
— А ты, Рита? — тихо спросил он. — Ты где была ночью?
Она сглотнула, прижав ладони к животу — там все еще пульсировало, щекотало, будто крыльями мотыльков, любовное тепло.
— Я не хочу, — пробормотала Марго, — об этом говорить сейчас…
— И я не хочу, — резко оборвал Родион и, подхватив фуражку, распахнул дверь. Рябой, приподняв котелок, выдохнул гнусное:
— Почтение, фрау!
И следом поклонился человек с мольбертом:
— Мое почтение, баронесса!
И все трое, обогнув ее, вынырнули в серый рождественский день. Последним вышел Родион, грохнув замком так, что застонали рассохшиеся наличники. И Марго тоже застонала, прижав пальцы к вискам.
Родион… ее маленький Родион! Во что он опять ввязался?!
Марго вышагнула на улицу, но опоздала: фиакр, качнув черным боком, помчал вдоль по улице всех троих.
Их кухни, держа швабру наперевес, высунулась испуганная Фрида.
— Ушли? — осведомилась громким шепотом и, не дождавшись ответа, прижала кулак к груди и запричитала: — Ах, фрау! Думала, сердце в пятки уйдет! К вам, конечно, всякие заходили, бывало. Но таких не бывало! Наследили, накурили, вели себя совершенно непотребно!
— Женщины были? — сухо спросила Марго, проходя в кабинет и поморщилась, прикрыв рот ладонью — в комнате висел сизый табачный дым, на столе — пустые бутыли и гора окурков, паркет заляпан подсохшей грязью.
— Господь оградил, — перекрестилась Фрида, несчастно осматривая кабинет.
— А лучше бы были, я глаз не сомкнула, то выпивку подносила, то закуску, а один господин меня дважды ущипнул! Какое нахальство! Теперь мне это до вечера не выгрести, а ведь сегодня Рождество…
— Ты иди, — рассеянно сказала Марго. — Побудь с родными, уборка подождет.
— Да как же! Перед праздником самим! Неприлично вовсе!
— Иди, иди. Я гостей принимать не буду, к мессе приготовлюсь, — Марго выдавила бледную улыбку, и Фрида ответно расцвела.
— Добрая вы, фрау! — затараторила она, закидывая швабру в чулан и принимаясь на ходу стаскивать передник. — Уж сколько я Бога благодарю за то, что вам служу, уж сколько на рынке говорю, что лучше вас хозяйки не сыскать! А если напраслину наводят, я сразу пресекаю! Так и говорю, мол, фрау фон Штейгер честнейшая женщина! Да что б, говорю, злые языки отсохли! Да что б у сплетниц глаза повылазили! Если сами не видели, то и говорить нечего!
— А что же видели?
Пройдя к окну, распахнула рамы: сквозняком подняло портьеры, развеяло дымный полумрак.
— Видели, будто вы со Спасителем на большом императорском балу танцевали, — донесся возбужденный голос Фриды. — Мне торговка рыбой сказала, которая с зеленщицей водится, которая с кучером Петером знается, а тот у графини Нолькен служит, а та своими глазами видела, будто его высочество ваши плечи гладил, а его жена вся позеленевшая сидела, а у его императорского величества едва удар не случился, когда вы с его высочеством с бала сбежали.
— Вот как, — только и сумела произнести Марго, а улыбка помимо воли скользнула по губам.
— Ой! — пискнула Фрида, роняя шаль. — Ой, фрау! Так это правда?
Марго подняла сияющий взгляд.
— Умоляю, Фрида! Ни слова! — зашептала она, от неясного волнения сминая юбочные оборки. — Но да, да!
— Вы любите его?
— А он меня. Знаю, Господь нас накажет…
— За любовь не наказывают, фрау, — сказала Фрида, и Марго тихонько рассмеялась.
— Ступай же теперь, моя добрая, хорошая Фрида! Опоздаешь на праздник.
— Счастья вам, фрау! — выдохнула та, присела в книксене и, подхватив шаль, выскользнула за дверь, а Марго, прижав ладони к щекам, осталась посреди комнаты.
Часы гулко отбивали минуты, в остывающем камине потрескивало, сквозняк выдувал остатки прели и табака. Марго сходила в чулан, выудила из запасов старую тряпку, смочила и принялась убирать со стола — окурки, бутылки и прочий мерзкий сор полетел в мусорное ведро. То-то удивится Фрида, когда вернется! Но как же быть с Родионом?
Сведя брови, Марго протерла запыленный телефон, сняла трубку и остановилась.
Нельзя звонить в полицию: сейф цел, гости ничего не украли, не повредили, сам Родион до сих пор находится под пристальным вниманием шпиков, а бывший друг превратился во врага. При мысли, что ей придется отвечать на вопросы Вебера, Марго замутило, и вместо полиции она попросила телефонистку соединить с госпиталем Девы Марии.
— Доктора Уэнрайта, пожалуйста, — попросила, дождавшись ответа.
— Его нет, — треснула трубка. — Отбыл по срочному делу.
В университете его тоже не было, и когда будет — неизвестно.
Марго разочарованно попрощалась и возвратилась к уборке, настойчиво прогоняя тревожащие мысли — о возможном аресте, о слухах за ее спиной, о странных людях в доме. Физическая работа избавляла от назойливых терзаний, Марго, как могла, очистила паркет, вымела мусор и принялась за камин, как увидела вывернутый из золы пестрый край. Потянув за него, вытащила портрет: середина выгорела, и там, где было лицо Спасителя, чернела ломкая бахрома. Остались только слова «…благословены будете…», и опаленная пламенем ладонь.
В горле пересохло. Марго обвела кабинет испуганным взглядом и напоролась на нарисованную усмешку барона.
«Родион не дурак, — точно говорил он. — И знает, с кем ты провела ночь, грязная девка».
Марго смяла портрет — ведь это просто картонка, пустая картинка, ерунда! — но на душе отяжелело.
Кое-как завершив уборку, нагрела воды для ванной, с трудом разделась, выползая из платья, как змея из кожи, помылась, переменила белье, потратила еще час на сборы — короткий зимний день сменился сумерками. Зажглись белые и красные огни, на улицу вышли разряженные горожане, где-то звучали рождественские гимны, и старый колокол Пуммерин басовито призывал Авьен на праздничную мессу.
Думалось ни о чем и обо всем сразу.
На подступе к собору вспомнилось, как впервые увидела Генриха рука об руку с женой, и горечь растеклась под сердцем: появятся ли она и теперь? Та, что по праву рождения принадлежит наследнику и ждет от него ребенка, а не та, что слышала от него пламенное «люблю». В крови бродила ядовитая ревность, и Марго, опустив на лицо вуаль, быстро пересекла Петерплатц, запруженный зеваками и полицейскими — только бы тут не было Вебера! Только бы… — и едва не смахнула юбками треногу мольберта.