Я шумно выдохнул, махнул рукой и попытался сделать шаг. Однако, ногу прострелило болью, и я чуть снова не завалился. Мадмуазель испуганно замолчала, но затем упрямо стиснула губы и ловко подставила плечико, помогая мне остаться на ногах. Я сделал несколько вдохов, покосился на парочку спортсменов, устало пробегающих мимо меня и, стиснув зубы, попробовал сделать еще один шаг. Ногу снова прострелило болью, но уже как-то легче. Похоже, я начал к ней претерпеваться… И тут перед моим носом возник какой-то тип с микрофоном, позади которого маячила камера. А еще несколько набегали чуть дальше.
— Monsieur, quelques questions…[4]
Я еще больше стиснул зубы и, мотнув головой, сделал следующий шаг. Потом еще. Худенькая француженка мужественно поддерживала мою немаленькую тушу.
— Русские не сдаются, — прохрипел я делая очередной шаг. — Русские не сдаются! РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ… — взревел я и побежал. Тяжко. Грузно. Скрипя зубами от боли. И злобно рыча себе под нос эти слова. Какая там победа уже… но я должен, должен был добежать!
Короче, на следующее утро я проснулся знаменитым. Как оказалось, мой последний километр снимали едва ли не все телестудии, которые освещали этот марафон. От французских до американских и шведских с испанскими. И все зрители этих каналов сейчас гадали что же такое я орал, когда ковылял к финишу… Ну, помните анекдот про репортаж японских журналистов с лыжной гонки в Саппоро? Когда, после того, как посреди гонки, началась оттепель, у русского лыжника спросили как он относится к тому, что погода поставила крест на его шансах выиграть гонку. А русский в ответ произнес магическое заклинание: «Аихусим!», после чего взял и, таки, выиграл гонку… Вот и мое «магическое заклинание» сразу не расшифровали. Полмира мучилось и гадало глядя на экраны что же это такое я орал, хромая к финишу. Возможно, знаменитый русский мат? Или просто бессвязное бормотание от боли. Потому что ногу себе я за этот километр раздолбал капитально. Вследствие чего дико себя ругал… Ведь я собирался жить долго и счастливо! Теломерную терапию внедрить пораньше. И до этого все шло хорошо. Мы с любимой даже почти и не болели. Я за все время школы «бюллетенил» всего три раза, причем два из них с типичными детскими болезнями — «ветрянкой» и «краснухой». А любимая всего пять. При том, что в прошлый раз она умудрилась вляпаться и в и коклюш, и в «желтуху». Сейчас же бог миловал… Ну а тут я взял и сдуру устроил себе травму средней тяжести. Причем сам! Вот что мне с того, что я добежал? Дождался бы спокойненько медиков с носилками и все было бы куда лучше…
Так что вечер после марафона я провел, страдая от собственного идиотизма. Но потом, вроде как, какой-то старенький эмигрант вслушался в репортаж какого-то из каналов, чей микрофон маячил довольно близко от моего лица, и дозвонился в студию, сообщив им что именно я там рычал. После чего сентиментальные французы зашлись в эйфории. Потому как наружу тут же был извлечен старый репортаж со мной на Кошицком марафоне, а вслед за ними потоком пошли воспоминания разных значимых людей о том, как мы, вместе, сражались с фашизмом, очередной юбилей победы над которым будет отмечаться вот буквально через три недели. Вкупе к этому выяснилось, что ближайшая к отелю, в котором мы остановились, станция метро носит название «Сталинград»… Так что репортаж канала TF 1, корреспонденты которого приехали ко мне брать интервью, начался именно с этого весьма символичного совпадения. Мол, о том, что русские не сдаются — мы помним еще со времен Сталинграда! Вследствие чего, несмотря на то, что я не вошел не то что в тройку лидеров, но и, даже, в первую двадцатку, главную задачу, которая передо мной ставилась — привлечь внимание и симпатии «французской прогрессивной общественности», я выполнил даже не на сто, а на триста процентов. Впрочем, это совсем не означало того, что меня по возвращении похвалят, а не устроят выволочку…
Глава 3
— Но почему я?
Сидевший передо мной «прилизанный» радушно улыбнулся.
— Понимаете, Роман, вы просто отлично справились в Париже. И вы сейчас очень популярны в Европе. Не прям уж ах, но во многих репортажах, в которых упоминается Олимпиада, вспоминают и про вас… Так что даже если вы не слишком проявите себя на Олимпиаде — с вами точно захотят сделать несколько репортажей. Причем, скорее всего — крайне позитивных. Уж так к вам относятся французы… А против нашей страны сейчас ведется крайне активная компания в западной прессе. Нас мажут грязью, как только могут. Так что любой позитивный материал сейчас крайне важен!
— М-м-м… ну и пусть делают. Я ж не против. Зачем мне…
— Специально ради встречи с вами, Роман, — поспешно прервал меня «прилизанный», — сюда, в Ленинград, точно никто не поедет.
— Ну так это же будут каникулы. Так что я уже буду не в…
— Это тоже не выход. Поскольку вся пресса приедет в Москву освещать Олимпиаду — они и будут освещать Олимпиаду. И про вас они точно вспомнят только если вы будете частью этой Олимпиады, понимаете?
Мой «парижский вояж» действительно прогремел. Несмотря на то, что вылетать домой мы должны были уже в понедельник, то есть на следующий после марафона день, в Париже я задержался еще почти на целую неделю. Под предлогом того, что мою ногу, которую осмотрели и подлечили французские медики, пока лучше не беспокоить. Но реально потому, что четыре дня подряд, до самого вечера четверга, через мой номер потоком шли корреспонденты, представители общественных организаций, деятели культуры, депутаты и все такое прочее. Ибо я, на некоторое время естественно, стал «модной темой». К тому же та худенькая француженка, чья собачка так мне подгадила, оказалась внучкой известнейшего французского кутюрье Пьера Нордена. Тот был открытым геем и никогда не был женат, а ее бабушка была известной актрисой и обладала просто бронебойным шармом, вследствие чего, по признанию кутюрье, оказалась единственной женщиной, с которой он имел в жизни близость… Впрочем, это было неважно. А вот то, что Изабель буквально прописалась в моем номере, взяв на себя обязанности моей сиделки, а так же секретаря и, как бы не телохранительницы, позволило французской прессе удариться в буйные романтические фантазии о внезапно вспыхнувшей любви «мужественного русского bogatir» и утонченной француженки. Хотя я почти сразу же сообщил Изабель, что у меня есть невеста, и что я ее очень люблю. Уж не знаю, были в действительности у нее в отношении меня какие-то планы (ну, хотя бы, на небольшую интрижку), но ее реакция меня очень порадовала. Она сказала, что и не думала ни о чем подобном, а просто считает себя виновной в моей травме, а посему назначает себя моей сестрой и будет заботиться обо мне со всем сестринским вниманием. Что же касается моей невесты, то она очень хочет с ней подружиться. А еще перед отъездом, выспросив у меня ее размеры, приволокла мне для Аленки целый чемодан шмотья «от дедушки». Вряд ли из новой коллекции, конечно, но и то… Для журналистов этот момент остался за кадром, а вот дружеский поцелуй от Изабель в щечку, в аэропорту, куда она приехала меня проводить, они запечатлели со всех сторон. Что вызвало новый всплеск интереса к моей персоне. Хоть и не настолько большой, чем первый. Но ее слова о том, что она непременно приедет в Москву, на Олимпиаду, на которой будет болеть за меня вновь были растиражированы на всю Францию. И это несмотря на то, что я ей говорил, что не участвую в Олимпиаде… Вследствие всего этого у меня дома, как я и ожидал, случились большие проблемы. И, так сказать, «от государства», и от моей любимой.
Впрочем, с государством все устаканилось довольно быстро. Поскольку реакция иностранной (в первую очередь французской) «прессы» оказалась на девяносто процентов положительной, мне хоть и устроили головомойку за, так сказать, излишнюю инициативность и отступление от согласованного сценария, но эдак по-доброму. Без огонька. На чем все и закончилось… С любимой же ситуация оказалась немного посложнее. Впрочем, как только на меня начался относительно серьезный наезд — я припомнил предыдущий случай нашей размолвки, ну, когда она устроила мне многодневный игнор из-за письма внучки маршала Бабаджаняна, и совет деда. После чего довольно жестко заявил:
— Я ничего никому объяснять не буду. Я тебе уже сказал, что люблю только тебя. И хочу быть только с тобой. Никто больше меня в качестве человека, с которым я хочу прожить всю оставшуюся жизнь, не интересует. Так что реши для себя сама — ты хочешь быть со мной? Если да — то ты мне доверяешь. Если нет — то нам надо перестать друг друга мучить… — и, посмотрев в ее испуганные глаза, пояснил уже куда менее жестким тоном:- Пойми, малыш, в жизни людей всякой грязи и домыслов всегда много. Особенно людей более-менее известных. А я уже стал таким «более-менее». Не как какой-нибудь артист, конечно, но и писатели со спортсменами у нас, во-многом, на слуху. Так что, раз уж я в это вляпался, то они будут и вокруг меня. Поэтому реши один раз, последний — ты мне веришь?
Она несколько мгновений молча смотрела на меня глазами раненой серны, после чего сделала шаг вперед и, уткнувшись мне в грудь лицом, тихо прошептала:
— Да… — на этом, как я думал, все мои проблемы и закончились. И вот на тебе…
«Прилизанный» улыбнулся.
— К тому же есть еще один момент. Мадмуазель Изабель Жорийяр забронировала номер люкс в отеле «Космос» и выкупила билеты на несколько соревнований, одним из которых является марафонский забег.
Я в голос застонал. Ну вот за что мне это?!
— Слушайте, если вы считаете, что это послужит для меня дополнительным побудительным мотивом согласиться на ваше предложение, то дела обстоят совсем наоборот. Изабель, конечно, хорошая девушка, но мне совсем не нужно…
— Роман, вашей стране нужно, чтобы вы участвовали в Олимпийском марафоне! — голос и взгляд «прилизанного» стал излучать металл. Я свирепо вскинулся. Но сидевший передо мной в кабинете декана человек был достаточно опытен, чтобы понять, что чуть не перегнул палку. Поэтому он забросил мне еще одну наживку. Куда более вкусную для меня.
— Ну неужели вы откажите Изабель в маленьком сувенире. Ведь как раз в июле должна выйти ваша первая книжке в новой серии. Тем более, должен вам сказать, что ее мать последние несколько лет близка с одним из главных акционеров одного из крупнейших французских издательств — «Fayard», в котором, кстати, выходили книги о Фантомасе, — и он поощряюще улыбнулся. А я задумался. Да, тут дяденька меня поймал…
Дело было в том, что у одного из спортсменов, отобранных для участия в соревнованиях по марафону на Олимпиаде-80 воспалился аппендикс. Вследствие чего ему пришлось срочно делать операцию. После чего он, естественно, напрочь выпал из тренировочного процесса. Но СССР, как страна, проводящая Олимпиаду, имела право на замену. Ну, или просто имела, безотносительно Олимпиады. Скажем, у нашей страны было некое твердое количество мест, которые она могла заполнить кем хотела. Я ж был не настолько погружен в перипетии большого спорта, чтобы хорошо разбираться во всех этих правилах… Вот в качестве этой замены и решили выставить меня. Естественно, в первую очередь по, как это говорилось в покинутом мною будущем, медийным соображениям. На сколько-нибудь заметный спортивный результат от меня никто обоснованно не рассчитывал. Уж больно высокая конкуренция ожидалась на предстоящей Олимпиаде.
Дело в том, что, то ли из-за того, что СССР пока так и не ввели сороковую армию в Афганистан, то ли по каким еще причинам, но бойкот Олимпиады здесь устроить не удалось. Ну не то чтобы совсем-совсем, но он точно не набрал того размаха, который я помнил. Нет, американцы пытались шуметь, грозить, даже слово это звучало, но, вроде как, СССР пока как-то получалось все это купировать. И на данный момент ни один олимпийский комитет ни одной страны так и не объявил, что ее спортсмены не приедут на Олимпиаду в Москву. Хотя индивидуальные отказы случились. Но их было немного. И, были они, по большей части, не от топовых спортсменов, а от всякой шушеры из второго эшелона, пытающейся хоть так попиариться и обратить на себя внимание возможных спонсоров. Все же топовые спортсмены подтвердили участие… Так что «мировой спортивный праздник» в Москве на этот раз должен был пройти с куда большим размахом, чем в той истории, которую здесь помнил только я. И поучаствовать в ней реально было бы интересно. Вот только у меня на время Олимпиады был совершенно иные планы. Но, увы, все они вот только что пошли по боку. Зарубежное издание — есть зарубежное издание. Особенно в это время.
— Ладно, — вздохнул я. — Согласен, — но тут же предупредил:- Только на особенно высокий результат не рассчитывайте. У меня колено до сих пор не восстановилось. Я же вон даже в забеге Победы в этом году не участвовал…
— Ну вот и отлично! — «прилизанный» который на этот раз разговаривал со мной в одиночестве, радостно потер руки. — Тогда у меня вот какое предложение…
— Э-э, нет, погодите! — вскинулся я. — У меня будет несколько условий.
«Прилизанный» напрягся.
— Да не волнуйтесь, — я махнул рукой. — Не страшных. Во-первых, я хочу, чтобы мы с Аленкой, пробежали на эстафете олимпийского огня. И чтобы нам на память остался факел. А также… — а как вы хотели? Нечего приучать этих ребят к тому, что они могут получить от меня что-то не напрягаясь взамен…
Участок эстафеты мы с Аленкой пробежали в Подольске, семнадцатого июля, после чего я прямым ходом отправился в Олимпийскую деревню, которая представляла из себя комплекс стандартных шестнадцатиэтажек на юго-западе Москвы. Нога у меня к тому моменту практически прошла. То есть она меня вот совсем никак не беспокоила. Ну да в молодости все обычно заживает как на собаке, а вот как оно будет ближе к старости я сказать не мог. В прошлой жизни артрит у меня расцвел пышным цветом уже к тридцати пяти. Скорее всего это были последствия регулярно переносимых на ногах простуд и гриппа. Увы, в ротном звене лишних людей нет, и любой заболевший и выпавший из графика дежурств и караулов означал пропорциональное повышение нагрузки на всех остальных. А нас и так выходными совсем не баловали. Если в месяц выпадала хотя бы парочка таковых — можно было сказать, что месяц удался. Так что все болезни мы, чаще всего, переносили на ногах. Я даже как-то с температурой тридцать восемь умудрился начальником караула сходить. Вот мне потом это все и аукнулось…
Парни, с которыми меня заселили, были все сплошь и рядом знакомы друг с другом. Ну да на одних и тех же соревнованиях уже столько лет пересекаются… Я же знал только человек шесть-семь, с которыми так или иначе контактировал на Спартакиаде. Да и то не очень близко.
Отношение ко мне было странное. С одной стороны, все были достаточно дружелюбны, а с другой — нет-нет да и проскальзывало в глазах у парней недоумение. Мол, а этот-то как сюда попал? Но вслух никто ничего не говорил.
Как меня просветили — основными претендентами на победу в марафоне были двое: немец из ГДР Вольдемар Церпински и американец Билл Роджерс, знаменитый тем, что два года назад выиграл двадцать семь забегов из тридцати, в которых участвовал. Из-за чего известный американский спортивный ежемесячник «Track & Field News» очередной раз объявил его лучшим марафонцем года. Очередной, потому что он уже получал это звание в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Скорее всего, в прошлый раз он в Олимпиаде не участвовал. Потому что тогда американцы объявили ей полный бойкот. Но в этот раз вот приехал… Меня это не слишком волновало — ни на какие медали я и не думал претендовать, а, кроме того, у меня хватало своих забот. Потому что Изабель приехала-таки. Причем, не одна, а со всей семьей. То есть с мамой, ее «другом», ну который акционер издательства «Fayard» и, даже, со своим именитым дедушкой… На мне это отразилось тем, что меня отпустили из Олимпийской деревни на встречу с ней и ее родственниками.
Дело в том, что для всех советских спортсменов на все время Олимпиады было введено практически казарменное положение. И никаких выходов за пределы Олимпийской деревни не предусматривалось. Впрочем, не знаю, может у кого-то из самых именитых были некоторые послабления, но у нас все было по строгому. Так что то, что мне был предоставлен подобный «выходной» остальными было расценено довольно неприязненно. Хотя вслух никто не возмущался… Но мне было, по большому счету, все равно.