Но от греха любопытства так просто не избавиться. И я это прекрасно понимал. Осталось найти некую деву, которая попросит подушить Джулиуса, и которой я не смогу отказать. И эта дева нашлась довольно скоро. Джессика, дочка мельника, мой первый друг и первая любовь.
Джессика. Маленькая, чернявая евреечка, невесть как очутившаяся в Песькином Вымени вместе со своим жутковатым и крепким отцом-мельником. Так получилось, что мы очень быстро подружились, когда я выловил её в пруду, куда Джессика ходила стирать отцовские рубахи, пропитанные мучной пылью и потом, и свалилась в воду. Я всегда буду помнить тот момент, когда она, мокрая, беспомощная и маленькая, замерла, вцепившись в зеленую травку пальчиками. А все, потому что я решил, что мой долг поцеловать её. Но вместо этого получил в глаз, а потом и по бубенчикам, из-за чего долго ходил по берегу вприсядку, попутно декламируя смеющейся Джессике песню «Рыдая, Элли сунула в себя репу», которой меня научила бабушка.
- Нельзя бить мужей по бубенчикам, - сказал я, когда боль отпустила, и я присел на корточки рядом с Джессикой. – Особенно тех, кто тебя спас. А иначе тебя на селедке имать не будут.
- Что значит имать? – спросила Джессика, а я пожал плечами.
- Не знаю. Так бабушка говорит, когда её матушка доводит. Так и говорит: «Не имай мне мозг, как тебя жабоёб имал на селедке».
- Значит, ты меня имать хотел? – спросила Джессика, посмотрев мне прямо в душу своими черными глазюками.
- Нет. Надеялся на поцелуй благодарности, как в сказке про Луи и сиреневую свинью, - ответил я и посмотрел на кучу рубашек, которая лежала на берегу. – А чего ты с остальными бабами не стираешь на реке?
- Они говорят, что от меня паршой заболеть можно. И вшами.
- Врут, - честно ответил я, внимательно осматривая голову Джессики. – Паршой можно заболеть, если Джулиуса или пирожок долго не мыть.
- Пирожок?
- Ага. У мальчиков Джулиус, а у девочек пирожок. Мне так бабушка рассказывала. Если король Джулиус хочет пирожок, то пирожок становится горячим и из него масло течет, чтобы Джулиусу его есть было приятнее. А потом от этого дети появляются.
- Ого, - хмыкнула Джессика, а я польщенно улыбнулся, радуясь, что смог её удивить. – А как сделать, чтобы из пирожка масло потекло?
- Не знаю. Бабушка меня бьет за такие вопросы и на горох ставит. Говорит, что я мал еще, - хмыкнул я в ответ и подал Джессике руку, помогая встать. – Пойдем жаб ловить?
- Зачем? Они скользкие и противные. А еще от них бородавки потом повылазят.
- Я их в общую баню подбрасываю потом. Знаешь, как бабы смешно визжат?
- Ого. Тогда пойдем, - кивнула Джессика, напрочь забыв о рубахах отца. Так я обрел первого друга.
- Матье! Проснись, дитя, ибо прибыли мы ко двору королевы, - взвыл сиятельный граф, влепив мне подзатыльник. Я потер место ушиба и недобро посмотрел на рыцаря, который, гордо подбоченившись, сидел в седле, задрав к небу голову. Он хмыкнул и повел рукой в сторону крепостной стены замка, на которой мельтешили солдаты, не торопившиеся поднимать нам герсу. – Изволь скорей меня представить, покуда сырость хладная ночная мои мускулы в объятья не прибрала.
- Неужели вы не слышите сей старческий, погрязший в маразме скрип, некогда зовущийся голосом? – громко осведомился я, выезжая вперед. – Пред вами сиятельный граф Арне де Дариан, духовное существо, рыцарь без страха, без упрека, без замка и королевских регалий. Странствующий аскет, одним словом, желающий почтить своим присутствием предстоящий турнир во славу Её величества и оросить ристалище своею фонтанирующей рвотой и кровью. С ним следует и оруженосец Матье Анжу, лицом пригожий и бедрами крепкий. Впустите нас или сгиньте от мошоночной чесотки, пустоголовые дармоеды, способные лишь грязь с дристалища губами собирать.
- Эт де Дариан, шоль? – через минуту спросил один из стражей и, перегнувшись через бортик, повторил вопрос громче. – Эт шо, де Дариан? Собственной, язви его, персоной? С ублюдком?
- Ужель ты ошалел, байстрюк? – прокричал я, ибо вся эта возня начинала утомлять, да и задница от седла невероятно ныла. – Ты блядин сын, порченый огузок, обрюзгшая мошонка, придавленная дверью, шалавий выкормыш и хуепутальный мракобес! А ну, открой ворота, дабы сиятельный граф самолично тебя мечом отлюбил прямо в гузно.
- Стало быть, и впрямь де Дариан с ублюдком, - рассмеялся страж и звучно крикнул. – Открыть ворота.
- Пижок, ты ли это? – в свою очередь спросил я.
- Ну, я, - в свою очередь ответил страж. – Не признал, Матье?
- Не признал за вонью поначалу. Ан нет, как ты рот открыл, и все назад вернулось.
- Язык твой по-прежнему остер, а меч? – огрызнулся Пижок.
- Узнаешь на турнире, пустобрех, - улыбнулся я и махнул рукой сиятельному графу, который смиренно дожидался окончания перепалки. – Проснись, старик. Так жизнь свою ты к ебеням проспишь.
- О, молодость. Ни капли уваженья, - пробурчал рыцарь и, сжав бока Ирэн, медленно двинулся за мной во внутренний двор, в этот раз заполненный почти до предела.
От пестрого разнокалиберного балагана пестрило в глазах, а от разномастного гвалта, диалектов, языков и витиеватых ругательств закладывало уши. Впрочем, только у меня. Сиятельный граф, презрев этикет, ехал впереди меня и царственно кивал редким знакомым, которые занимались каждый своим делом – кто-то штопал прохудившиеся штаны, кто-то правил точилом меч, кто-то, лениво развалившись на земле, ковырялся в носу и переругивался с ближайшими соседями. Иными словами, во внутреннем дворе бурлила жизнь, иногда выливаясь на землю содержимым рыцарских желудков, перебравших со спиртным.
Я же следовал за сиятельным графом и обескураживающе покачивал головой, жалея, что не я сейчас на месте этих рыцарей, которые вольны пить, есть и сквернословить с другими, а не мозолить задницу в седле. Но это мелочи. Я знал, что для начала нам надо доложить о себе, потом зарегистрироваться в предстоящем турнире у кастеляна, а затем предаться тому же, что и другие рыцари. Заслуженному отдыху.
- Ваши имена, благородные сэры, - манерно произнес коротконогий толстячок, когда мы спешились и прошли к донжону, у дверей в который стоял грубый стол, грубый стул и грубый кувшин с грубым вином. Толстячок был толст, лысоват и обладал мягкими, нежными, пушистыми, нарумяненными щечками. Вдобавок от него пахло терпкими духами, корицей и мятой, а облачен он был в зеленую ливрею с гербом королевы на ней.
- Сиятельный граф Арне де Дариан. Странствующий рыцарь, - надув усы, ответил ему сиятельный граф и духовное существо разврата и пороков.
- Матье Анжу. Оруженосец этого клятого старика, - ответил я, надув верхнюю губу, ибо усов не носил и презирал оные, как рассадник всяческих блох, миазмов и вшей. – Мы на турнир.
- Ну надо же, - зарумянился толстячок и одарил нас улыбкой, в которой сквозила ехидца. – Сиятельный граф решил взять реванш?
- Свое по праву, - надменно ответил рыцарь и хватил кулаком по столу. – Что за ублюдочная манера разговаривать с гостями, господин кастелян Жори? Иль мне сразу выбить у вас левый клык за дерзость?
- Прошу простить нас, граф. Виной всему сильнейший стресс, - поспешил извиниться толстячок, когда глаза сиятельного графа похолодели, а из горла донесся сиплый, полузадушенный рык льва, севшего на кактус голой сракой. – В два и два раза больше рыцарей сегодня. Все хотят Её милости доставить наслажденье своим уменьем кровь пускать.
- Прощаю, хоть и неохотно, - буркнул рыцарь, бросая на стол тяжелый пергамент, который я ему протянул. – Вот приглашение, мерзавец. Прочти, внеси нас в списки и с чистым сердцем отпусти на отдых.
- Я твою маму пёр! – раздался где-то громкий крик одного из гостей.
- Она и твоя мама, губошлеп! – не мешкая, ответил ему другой, после чего раздался шакалий смех и звон кубков.
- Сами видите, благородные сэры, - кисло улыбнулся кастелян Жори и углубился в пергамент. – Так, сиятельный граф. Вы знаете, что от вас потребно. Был ли выполнен хоть один подвиг?
- Был, - рыцарь крепко хватил себя рукой по груди и закашлялся, когда понял, что панциря на нем нет. – Знатную даму я спас от соплежуйного и крайне отвратительного мужа, коий её к извращеньям всяким принуждал и имал без согласья удом, на дубину похожим с гангреной на вершине.
- И мошонку ему отбил до синевы, - вклинился я. Кастелян нахмурился и покачал головой.
- Есть ли у вас нечто, подтверждающее подвиг? – спросил толстячок. Сиятельный граф улыбнулся и, покопавшись в мешке, который я предусмотрительно держал рядом, протянул кастеляну женские трусики из нежнейшего батиста. Лишь слегка подпорченные странными бурыми пятнами. Толстячок вздрогнул и презрительно взял предмет одежды двумя пухлыми пальчиками. – Ужель и впрямь сей знатной дамы туалет? Фу. И воняет так изрядно.
- Тот гнилостный мерзавец мне нос разбил пудовым кулаком, а дама, в качестве награды, мне даровала это чудо, коим я…
- Не стоит продолжать, - поспешил прервать его бледный кастелян, ставя пером галочку на пергаменте. – Подтверждаю исправное выполнение подвига, ибо предмет сей явно даме знатной принадлежал. Со взносом на турнир проблем не будет?
- Не будет, - твердо ответил граф Арне и, покопавшись, на сей раз, у себя в гульфике, извлек перед удивленными глазами кастеляна потрепанный мешочек, который отозвался глухим звоном. – Как и требовала Её милость. Пятнадцать франков.
- Коварный старый плут, - буркнул я. – Кто еще из нас фокусник, а? И мы спали в лесу и в поле, жарились на солнце и мерзли под луной из-за твоей жадности, алчный, мелочный сквалыга.
- Собраны в поте лица, специально для турнира, - ответствовал сиятельный граф, улыбнувшись во все оставшиеся зубы. Зубов у него, как и у многих рыцарей, недоставало. Изрядно недоставало.
- Выполнено, - подтвердил кастелян и повернул напомаженное личико ко мне. – Оруженосец есть. Сим заявляю, что вы допущены к турниру, граф де Дариан. Как предпочитаете биться? Конно или пешим?
- И конным, и пешим, - рыцарь поднял руку, когда я кашлянул, и покачал головой. – Ирон, конечно, стара, но в бою хладнокровна и вынослива. Пишите, господин Жори.
- Блядов мудейник, - рек я на голландском. – Никак вы, старый, не научитесь жизни, смотрю.
- Но, но, малец, - грозно нахмурился рыцарь. – Не смей меня позорить при знатных мужах и уличать в трусости, коей нет и грамма в сердце моем, только смелость в изрядном количестве.
- И в мыслях не было, старый, - устало махнул я рукой, предоставив сиятельному графу самому вести разговор. – Я устал, хочу любви, а потом в кроватку.
- Негоже спать, покуда ночь такая звездная, - лукаво пропел рыцарь, ставя закорючку в толстой книге, которую ему протянул кастелян. – Ждут нас славные деянья, Матье.
- И курья жопка, милорд. В блевотном, мерзопакостном бульоне.
- К слову о любви, благородный оруженосец, - лисьи улыбнулся кастелян Жори и протянул мне толстый конверт со знакомой печатью. – Вам письмо от благородной Беатрис. Пришло к нам в первой половине дня.
- Ох, ночка будет долгой, - вздохнул я, гадая, сколько листов писанины меня ждет.
- Не это ли желанней всего сердцу?
- Как знать, милорд. Как знать, - буркнул я, пряча письмо от моей дражайшей возлюбленной за пазухой. – Ежели вы закончили самооблизываться лестью, то я, пожалуй, удалюсь. Мне еще шатер ставить, ужин готовить и лошадей поить…
- Это да, все верно, - побледнел кастелян, когда тяжелые двери донжона растворились, выпуская в галдящий вечерний двор хрупкую девушку в богатом платье. Она сдержанно поклонилась кастеляну, потом сиятельному графу и, со слабой улыбкой, мне. – Чем могу служить, мадемуазель Софи?
- Господин кастелян, - кивнула та и что-то прошептала ему на толстое, вареное ухо.
- Благородные сэры, - улыбнулся толстячок, став похожим на забавного, румяного кота. – Прошу простить, но я нужен Её милости. Удачного турнира.
- Давно пора. Устал я от всего этого политеса, язви его рот, - хмыкнул я и, подмигнув покрасневшей девушке, взял под руку сиятельного графа, который при виде симпатичной дамы тут же растекся, как нежирный английский пудинг. – Идемте, старый. В узде держите свой престарелый уд, а иначе его болезнь всех статуй поразит. В труху рассыплется по щелчку пальцев и из пыли больше не восстанет.
Чуть позже, поставив с трудом потертый и старый, как усы сиятельного графа, шатер, и приготовив господину похлебку, я с чувством выполненного долга лег на свою кровать и, аккуратно сломав печать, раскрыл конверт, из которого выпала пухлая стопка листочков, исписанных мелким, убористым и весьма благородным почерком. Хмыкнув, я отмахнулся от благородной отрыжки сиятельного графа и углубился в чтение письма.
«Дражайший мой возлюбленный Матье.
Пишу тебе и не скрываю горьких слез, ведь месяц как уехал ты, а душа моя уже пуста и требует любви. Никто мне слова ласкового не шепнет, ни приласкает темной ночью, и не покроет кожу нежную жаркими, как пламя костра, поцелуями. Одно лишь ворчание отца я слышу днем и стрекот сверчков ночью.
Нет слов, Матье, как я скучаю. Как омерзителен, противен и неприятен свет дневной теперь, ведь нет в нем тебя, моя отрада. Не милы мне рябчики, запеченные в вине, от сладкого пирога тошнит и зубы сводит, и овощи рассеяно ковыряю я вилкой. Мне платья новые отвратны и не милы. Холодный блеск украшений только изредка сердечко согревает. А туфли новые мне ноги жмут и пяточки теперь в мозолях.
Как было мне приятно с тобой, любовь моя, все время проводить. Стонать в кустах сирени и ноготками в плоть твою впиваться. Пишу и чувствую я жар меж ног. С ума меня он сводит и спать не дает. Тело дрожит и бьется в истоме, да мысли горячие в голове танцы водят. Но нет тебя рядом, никто полифемов не тронет язычком, не укусит мне мочку ушка, и не прошепчет слова любви шершавыми, чуть грубыми губами.
А папенька, Матье, все еще злится. В неистовой злобе он говорит о тебе и боюсь я, что удар его скоро хватит. Краснеет его лицо, синеют губы, а яд, срывающийся с них, в паркете проедает дыры. Зовет тебя ублюдком он, блудоумом и говноедом, но он не знает, как ты нежен, как чуток с дочерью его, как любишь её и счастья ей желаешь. Я жду того момента, когда мы сможем вместе жить. Я буду с войн тебя ждать смиренно и ночью замок оглашать роскошными словами страсти дикой. Как будем выбирать с тобой кровать, которая не треснет под жаром наших тел, какого цвета будет постель и каким наш портрет совмещенный. В мыслях этих не так уж противно мне жить. Жду я дня нашей встречи, Матье. Твоя верная и смиренная, добрая дама Беатрис.
P.S: Если расчеты мои верны, то ты получишь это письмо почти сразу, как приедешь в замок королевы. Я буду ждать немедленного ответа, любовь моя. И напиши мне, как сильно ты скучаешь. Только избегай грубых слов. Для моих ушек это еще слишком.
P.P.S: А какого цвета тебе хотелось бы, чтобы была наша постель? Темно-синего или темно-зеленого?
P.P.P.S: Все-таки темно-синего и из китайского шелка, чтобы скользить, когда ты неистово любить меня будешь.
P.P.P.P.S: Я жду ответного письма, Матье. Не заставляй страдать мое сердечко и циклопов. Твоя Беатрис».
Получив письмо от моей дражайшей дамы, я, против воли снова вернулся к воспоминаниям о Джессике, чернявой дочурке мельника. Она была моим другом и моей первой любовью. Маленькая, взбалмошная бунтарка, которой было скучно сидеть дома с угрюмым отцом и учиться тонкому искусству выпекания хлеба.
С Джессикой моя жизнь вновь наполнилась смыслом, смехом и весельем. Мы ловили целый мешок жаб, а потом разом выпускали их в предбанник, после чего весело хохотали, наблюдая за голыми женщинами, выбегающими из бани с дикими воплями и проклятьями всем земноводным. Заливали баню через дымоход водой, из-за чего та наполнялась едким дымом, заставляющим людей выкашливать свои легкие. Но, справедливости ради, мы потешались так только над старостой, который принимал баню в одиночестве, если не считать, что с ним каждый раз мылась какая-нибудь хорошенькая девушка. Тогда-то Джессика впервые увидела торчащего Джулиуса старосты, а я с сомнением стал относиться к своему королю, который был смехотворно мал. Но Джессика списала это на баню, мол-де «так всегда и бывает, когда мужчина парится». Я не стал её разубеждать, что она вообще первый раз увидела Джулиуса, и принял её слова за чистую правду. Джессика была другом, способным как поддержать мою одрябшую уверенность, так и низвергнуть её колючей и ехидной шуткой.