- Знаешь, ты только не смейся, - сказал я как-то Джессике, когда мы лежали в лесу на тайной полянке возле небольшого и холодного ручейка, дарящего прохладу. – Я все еще мечтаю стать рыцарем, как мой отец.
- Ты же его никогда не видел. Вдруг он был плохим рыцарем, как говорила твоя бабушка? – Джессика и не думала смеяться. Она всегда серьезно подходила к моим сокровенным мыслям, за что я был ей очень благодарен.
- Плохим?
- Ну да, - кивнула она, шлепая меня по животу. – Пускал ветры из клятой жопы, дев имал на селедке, пах тухлым сыром и потом, а еще был жабоёбом.
- Глупая ты, - рассмеялся я. – Рыцари хорошие. Они клятву дают пяти добродетелям. Благородство, вежливость, целомудрие, отвага и благочестие. И эту клятву блюдут. Большинство, конечно же.
- А целомудрие это что?
- Отказ от трахомудий. Мне бабушка сказала.
- Тогда у тебя не получится. Ты Джулиуса каждый день мнешь, а я тебя еще и совращаю.
- Не, ты чего, - нахмурился я. – Отказ от траха со всякими встречными. У рыцаря обычно дама есть, вот он ей и хранит верность, а она хранит ему.
- А как она хранит ему верность? Он же не знает, что она делает, когда он уезжает с великаном или драконом биться, - спросила Джессика, а я вновь восхитился её острому уму, способному даже в сказке увидеть реальные расхождения с логикой. – Да и она не знает, что он делает.
- Бабушка говорила, что рыцарь деве своей трусы из железа изготавливает и на замок их запирает, а ключ только у него.
- А если деве помочиться приспичит? – спросила Джессика.
- Там дырочка есть вроде бы.
- А если в эту дырочку…
- Не получится. Там шипы отравленные. Сунуть можно, но с трудом, а высунуть же никак.
- Ого. Получается, что я твоя дама, да?
- Ага. Только ты моего Джулиуса видела, - Джессика порозовела и улыбнулась. Я знал эту улыбку. Она растапливала лед в моей душе и заставляла улыбаться в ответ.
- А ты мой рыцарь, Матье. Только не думай, что я буду трусы железные носить, - я улыбнулся ей и притянул к себе. Через месяц я увижу Джессику последний раз.
- Почему ты так серьезен? – спросила Софи, когда мы расположились на уютной мягкой полянке. С непривычки болели ноги и спина. Лишь Михаэлю было все равно. Он бы без проблем протопал еще столько же и даже не сбил бы дыхание. Я вздохнул и покачал головой, рассматривая новое письмо от Беатрис, которое так и не прочитал. – Это послание от твоей любимой?
- Ага, - кивнул я, вновь вспомнив Джессику. – Беатрис – это моя дама. Ну, она еще только будет моей дамой, когда я стану полноправным рыцарем. Сами же знаете этот дремучий политес, миледи.
- Почему тогда печать на нем не сломана?
- Это уже шестое письмо, миледи. А я еще на первое не отвечал.
- Простите мою вольность, но почему?
- Потому что Беатрис истинная дама. Она красива и капризна. Стоит мне пропустить хоть одно письмо, как вороны начинают летать со скоростью стрел при осаде. Каждое письмо смято, влажно и надушено её духами, а слова остры, как меч убийцы, - хмыкнул я, вспоминая первый раз, когда я легкомысленно не стал отвечать на послание Беатрис. – Во втором письме она мне так взъеб… оросила мозги гнусностями, что я поневоле впал в каталепсию на два дня и отказывался есть, пока старый в меня похлебку насильно не залил через задницу.
- Но вы её любите, так ведь, - улыбнулась девушка, а мне захотелось отшлепать её по попке за слишком откровенные вопросы.
- Как сказать, миледи. Циклопиков люблю, как пахнет она без духов, голос её хриплый, когда она… кхм… силы теряет в постели. Увольте, миледи. Негоже вашим ушкам это слышать, а мой язык не привык к ядреному и клятому рыцарскому пафосу.
- Циклопиков? – удивилась Софи. Я мрачно кивнул.
- Циклопиков, миледи. Пухлых, розовощеких, сладких полифемов, вываливающихся из лифа, когда я в нетерпенье пытаюсь расшнуровать клятый корсет. Так и смотрят своими глазюками, заставляя нутро гореть от желанья, - сдался я и, выпалив речь скороговоркой, замолк. Софи какое-то время просидела молча, а потом, поднявшись, отошла в сторонку, сломленная моим напором.
- Циклопики, - прошептала она, поджав губы и смотря на свои, еле видимые бугорки под платьем. – Циклопики.
- Verpiss dich (Охуенно – нем.)! – прокаркал Михаэль, высрав эти слова из своего рта. Я вздохнул и поднялся на ноги.
- Идем. И так много потеряли за болтовней праздной. Куда нам, Михаэль?
- Туда, - коротко ответил германец и, поковырявшись в носу, выудил на свет замечательную козявку, которую моментально отправил в рот. – Колдовство там.
- С чего такая уверенность?
- Ведьмова тропа, - хмыкнул он, указав слюнявым пальцем на обочину тропинки, по краям которой росли ядовитые мухоморы. – Верно дело, малый.
- Ну раз верное, то вперед, - сказал я и, двинулся следом за Михаэлем. Софи, необычайно кроткая и тихая, неслышно пошла за мной, все еще рассуждая себе под нос о циклопиках Беатрис. А я думал о Джессике, да о сиятельном графе, который ждал своей судьбы в застенках королевской темницы.
Джессика частенько приходила ко мне хмурой, если в праздники в нашей деревне устраивали ярмарку и шутовские забавы. Она огрызалась на любую мою, даже невинную шутку. Могла порой и палкой приложить и колкость о Джулиусе сгоряча бросить, но однажды я её все-таки разговорил.
- Девушки смеются, что у меня нет грудей, - сказала она, надув губу и внимательно смотря за моей реакцией. Я сдержал желание рассмеяться и тихо вздохнул, раздумывая над ответом. Видимо, ей это понравилось, и она нехотя добавила. – Вдруг и ты будешь смеяться, а потом найдешь себе бабу с огромными, как гора, грудями.
- И что мне с ними делать? – съязвил я, играя прядью волос Джессики. – Если она на меня залезет, то задушит. Тут и гадать не надо.
- Задушит?
- Ага. Поднимет их резко вверх, а потом отпустит. Они же тяжелые. Тяжелее кулака будут. А пока я буду слюни пускать и хрипеть, она меня задушит. Да и маленькие мне нравятся больше.
- Врешь, - робко улыбнулась она, пихнув меня в спину, но я покачал головой.
- А вот и нет. Маленькие - красивые, аккуратненькие, а огромные, как груши. Мягкие и качаются. Так и кажется, что из них сок польется.
- Над моими смеются, - сказала Джессика, прижав ладони к своим припухлостям.
- Завидуют.
- Завидуют? – удивилась она.
- Вестимо, - сказал я. – Завидуют, что тебе их держать не надо, когда ты милуешься со мной. И в старости они у тебя такими же и будут, а их у колен будут болтаться. Как у бабушки. И сосцы у них будут грязно-коричневыми, как у ведьм. Вот и обижают тебя, красавица. Зависть бабская хуже мужской. Мужик если завидует, то влупит в лоб и легчает ему. А баба что? Так и будет ядом сочиться, пока не помрет или мужа не задушит грудями своими, вокруг шеи обмотав их.
- Спасибо, Матье, - порозовела Джессика, а я лишь вздохнул и, обняв её, чмокнул в макушку.
- Рыцарь никогда свою даму в обиду не даст. Завтра я у бабушки селедку стащу, чуть на солнце полежит, а потом будем ей в дев тех кидаться. Там и узнают, как обижать тебя, свиноблядские блудницы.
Часть шестая.
Ведьмова тропа, как назвал её Михаэль, уверенно вела нас вперед, причудливо петляя меж зыбучих топей, выглядящих, как милые и симпатичные полянки с цветочками и ягодами, древних прудов, которые помнили еще язычников, шлявшихся по этим лесам, и глубоким оврагам, на дне которых белели кости, слабо похожие на кости животных. Но господин кастелян не соврал, когда отрядил с нами Михаэля, першего вперед словно дикий слон, о котором мне рассказывала бабушка, описывая это чудовище, у которого Джулиус длиннее нашей речушки, а второй Джулиус болтается меж острейших клыков, загнутых, как кривые сабли мавров. Джулиуса Михаэля я тоже видел и был склонен согласиться со своим сравнением со слоном полностью. Удивляло только одно, как еще Джулиус германца не восстал против хозяина и не задушил его ночью. Но сейчас стоило сконцетрироваться не на Джулиусах, а на троллях, к которым нас вел Михаэль, словно величественный архангел, находящий дорогу сквозь ядовитые травы и диких зверей. И пусть его губы выплевывали и коверкали слова, как анальная дыра во время запора, я был благодарен ему за помощь.
- Там, - коротко сказал он, остановившись и указывая вперед рукой. В лесу стремительно потемнело, а там, куда он указывал, виднелись всполохи костра, бросавшего на деревья и черные скалы причудливый оранжевый свет.
- Уверен? – спросил я. – Не крестьяне, не рыцари, ватагой дрючащие мула, не девы нагие?
- Там колдовство, - ответил он и сплюнул тягучей слюной на землю, после чего добавил любимый песий выкрик на родном языке. - Die Teufelinen (Чертовки, ведьмы – нем.).
- Омерзительно, Михаэль, - хмыкнул я и, отстранив германца, лег на землю, после чего продолжил движение по-пластунски, осторожно пробираясь через колючий кустарник и засохшее волчье Scheisse (говно – нем.). Этому слову меня научил Михаэль, поначалу называя так им меня, но потом смилостивился и объяснил, что для него вся жизнь – Scheisse, а die Sonne – омерзительный фонарь, под светом которого роятся распутные женщины. Правда, языковые уроки германца отступили на второй план, когда я добрался до последних кустов, за которыми начиналась поляна, где водили хоровод две омерзительные тролльчихи. Причем одежды на них не было совсем.
Они были высокими и толстыми тварями, а их лица были словно насмешкой над честным людом. Столь непропорциональных морд мне видеть еще не доводилось. Даже у жертв кровосмешения, у которых мозги съехали в чан и потекли, как сопли из носа, выглядели посимпатичнее. У тролльчих были огромные мясистые уши, толстые носы, покрытые бородавками, жирные, слюнявые губы и мелкие, черные глазки. Вдобавок они обладали огромными зелеными задницами, а у одной из них прямо из копчика рос мухомор. Груди напоминали тяжелые мешки и волнительно прыгали в такт песне, которую пели тролли.
После финального куплета тролльчихи повернулись в мою сторону и улыбнулись жуткой улыбкой, от которой свело живот и срочно захотелось облегчить мочевой пузырь. Михаэль, чьи глаза блеснули рядом, криво усмехнулся и завороженно уставился на зеленые дыни тролльчих.
- Сиськи, - сказал он и облизнул губы. – Шибенские сиськи. Verpiss dich.
Я лишь покачал головой и забрал все похвалы германцу обратно. Это надо так нелепо попасться в лапы зеленых образин.
- Здравствуйте, прелестные дамы, - тролльчихи облизнулись и подошли ближе. Та, у которой был мухомор на заднице, держала в руке большой медный половник.
- Свежее мясо христиан само в котел бежит, Кристелла, - сказала она, оценивая меня взглядом профессионального повара.
- Никшни, Жизелла, пущай мальчонок говорит, - ответила вторая, когда я сделал шаг назад и наткнулся на воспрянувший Джулиус германца, все еще облизывающийся на груди тролльчих.
- Для начала, спасибо, что не сожрали, - честно сказал я, содрогнувшись от омерзения, что чей-то Джулиус тыкался мне в спину. – И извините за то, что помешали вашему кулинарному гению. Мы тут, как бы, за советом пришли. И мы не христиане.
- Не христиане? – расстроенно протянула Жизелла. Даже мухомор на ее обширном и бугристом, словно Беарн, заду поник шляпкой.
- Истинно так. Не христиане. Я уже давно с Ним не разговариваю. Обида у меня.
- А ты, красавчик? – усмехнулась Кристелла Михаэлю, все еще созерцавшему её груди.
- Водан и Донар истинные боги (Один и Тор, только по-германски), - рявкнул тот, призывно выпятив гульфик, дабы тролльчихи оценили желание, что перло из германца, как слова из уст сиятельного графа Арне де Дариана.
- Язычник, стало быть, - кивнула Кристелла и внимательно посмотрела на притихшую Софи, спрятавшуюся за моей спиной. – А ты, дева? Тоже язычница?
- Исусе Христе, конечно. Чистая и незамутненная, - закивала та так сильно, что у меня аж голова закружилась.
- Друиды там, и все такое. Ходим по лесам, славим древних богов, да жопу подорожником вытираем, - пояснил я. Кристелла, которая, видимо, была старшей, кивнула и жестом пригласила нас к костру, попутно жалуясь на тяжелую троллиную жизнь.
- Нынче сочный христианин, как спелое яблоко зимой, - буркнула она, указав рукой на котел, где плавал некий бедолага-недоумок, не удосужившийся обратиться в язычество даже перед лицом ужасной варки. – Сплошь худые и чумные. На один укус.
- Истинно так, дамы. Сами мы искали непорочную деву для жертвоприношения лесному богу, ан нет непорочных дев. Лишь истые и отъявленные развратницы с рябым дуплом, к тому же, ненасытным, - сказал я. – Чтоб их удовлетворить в дупло оное надо с ногами залезть.
- Истинно так, - кивнули тролльчихи. – Мельчает честный люд.
- Так время какое. Если не холера, так, блядь, свиной грипп и оспа, - сказал я, поняв погрустневших троллей. Но Кристелла, смерив меня насмешливым взглядом, слабо покачала головой.
- Мальчонок славный ты, и языкастый. По нраву ты мне пришелся. Говоришь, тебе совет потребен, так говори, авось и сможем подсобить. Ага, Жизелла?
- Ага, Кристелла, - жеманно хихикнула с мухомором на попе, строя глазки оживившемуся Михаэлю. Старшая тролльчиха лишь рассмеялась в ответ и махнула зеленой лапой, после чего подозвала меня ближе.
- Говори, мальчонок. Всю правду говори, - блеснув черным глазом, сказала она. И я все ей рассказал. И о тайной встрече герцога Блядской Рожи с таинственными негодяями, замыслившими убить королеву, и о том, как они подставили сиятельного графа, спихнув на него ворох нелепых обвинений, и о том, как мне посоветовали обратиться к троллям за советом.
- Вот же блядская рожа, - рекла Кристелла и покачала уродливой головой. – А ишо на троллей поклепы наводят, мол-де «людоеды, убивцы, трупоеды». Ладно, мальчонок, помогу тебе. Жизелла!
- А?
- Потребно нам волшбу вершить. Огонь пожарче, варево погуще, - скомандовала она, а я, затаив дыхание, принялся наблюдать за великим колдовством, которое творили тролльчихи, засыпая в котел разнообразные ингредиенты, беря их из большого мешка, стоящего рядом.
- Кость мертвеца в отвар мы бросим, - пропела Жизелла на удивление красивым голоском. Ей вторила Кристелла, чей голос был на пол октавы ниже.
Я икнул, когда рядом с котлом возник невероятно красивый нагой юноша, на лбу которого темнели маленькие рожки. Он недовольно потянулся и, хрустнув шеей, уставился на тролльчих, замерших в поклоне, бездонными черными глазами и лениво перевел на меня взгляд.
- Ну, нахер. Опять? - констатировал он мягким голоском, в котором не было сахарной приторности герцога де Кант-Куи. Я стоял молча, не решаясь ответить. – Ладно. Эй, зеленки. А где уд сушеный?