— Это наш шанс, — сказал Тагари, приложил ко лбу ладонь, чтобы глянуть на яркое небо — там в вышине плавала какая-то хищная птица, толком не разобрать очертаний. — Мэнго опытней, он еще мог огрызаться. У-Шен порывист и ошибется. Надо выдавить их к горам окончательно, а там окружить.
Когда тысячи стрел взлетели над холмами, птица, верно, была разочарована.
Битва длилась до вечера. В какой-то миг показалось, что конники У-Шена сейчас обойдут войско Хинаи сбоку, но Тагари успел подать сигнал к отходу. Рухэй застряли бы меж холмов и попали в ловушку, но там, на свою беду, оказались окаэрцы. Их командир, не разобравшись, направил солдат в атаку. Когда подоспели воины генерала, захлопнуть ловушку, выручать уже было некого.
Непривычно задумчивый, он ехал по краю луга у переправы; то тут, то там в траве под копытами блестели сабли или части доспеха, лежали тела. У-Шена удалось выбить из долины, последний рывок — и все. Но эти смерти, ненужные совершенно, ему припомнят…
Из земли прямо торчало копье, на нем сидел белый мотылек. То ли душа, припозднившаяся на Небеса, то ли просто крохотное живое создание. Тагари остановил коня, протянул руку, снял мотылька; тот доверчиво устроился на железном наруче, будто всегда тут жил.
К командиру Кая сейчас не рисковали подходить и офицеры, проведшие с ним долгие годы службы. В первом же бою потерять отряд!
— Он нарочно заманил меня в эту ловушку, — шипел Кая, как дикий лесной кот, которого пытаются ухватить за хвост. — Знал, что я, желая помочь, направлю солдат именно туда, и заблаговременно отошел, чтобы рухэй могли вклиниться. Решил выехать на моих людях, их жизнями отсрочить свой провал. Не выйдет.
Поднявшийся ветер трепал голубые с золотом знамена Окаэры и большое полотно с вышитой Солнечной птицей: казалось, она отяжелела и никак не может взлететь.
**
Комнатушка — десять шагов вдоль одной стены, пять вдоль другой. Половину занимает кровать, возле которой на циновке придется спать няньке. Густо-красной тканью обиты стены, будто внутри чужого недоброго сердца. Присмотреться — будто пульсируют. Тайрену скоро устанет от них, и без того держится на одном упрямстве…
По утрам в саду поет зарянка, думая, что нет места лучше. А на окнах деревянные резные решетки, запертые снаружи. Смотреть через них можно, выломать нет. И с кем-то связаться вряд ли, дом на высоком фундаменте, руки в окно не подать и тихо не поговорить.
Так Лайэнэ и не поняла, где именно они очутились. Чуть не умерли в дороге, в носилках с закрытыми занавесками плотного шелка. Одно знала — от Лощины недалеко, а считать шаги-повороты она не смогла.
Но какая разница, где, наверняка доставили тайно и охраняют надежно.
И горше всего, что привело сюда собственное безрассудство. Кто бы не пожалел о сделанном? И она жалела. Нельзя брать на себя слишком много, переломишься. Самонадеянность подвела, слишком привыкла быть лучшей, а после и вовсе… надо же, устояла перед Забирающим души.
Ой, дура…
Но с мальчиком вела себя, как и прежде.
Глаз с них теперь не спускали, то один, то двое стражей всегда были в комнате, у порога. И какая разница, что она женщина?
Двое суток прошло. Перед чужими низко опускала голову, говорила тихо, скрывая переливчатый голос, который когда-то ставили долго и тщательно. Скоро сойдет с лица орехово-темная краска, что тогда? Может, и не станут присматриваться к какой-то служанке. Хотя… на нее и так ведь поглядывают, едва не облизываются, и неизвестно, насколько велено беречь ее, простую няньку. Хоть и старалась она намекнуть, что мальчику нужен особый уход, а лечивший его врач сам едва жив…
А сейчас Тайрену спал, хоть было еще светло. Что тут делать помимо этого… Ладно хоть заснуть он смог сам, без успокаивающих отваров.
Лайэнэ подошла к охраннику, попросить воды, и, видно, сделала лишний шаг в сторону двери. Тот схватил ее за руку, грубо дернул к себе, и вместе с ней шагнул в коридор. Сердце зашлось; так Лайэнэ пугалась только в детстве, как-то обнаружив ядовитую змею под листом лопуха.
— Не слишком ли ты хороша для няньки? — хохотнул охранник. — Да и молода, пожалуй, для такого-то Дома! Могу предложить местечко получше.
Это был не городской стражник, задержавший ее у Рииши, от такого просто не вывернешься. А он уже тянул завязки ее кофты, жадные руки пытались вылепить из нее что-то на его вкус, и он все говорил, торопливо и сбивчиво, что-то обещал.
Сухой, еле слышный кашель прервал его речь. Напротив была такая же дверь, выложенные из реек квадратики на красном деревянном листе. И сейчас она тоже была приоткрыта, и на пороге тоже скучал охранник — сидел на полу, не глядя ни на кого, даже сценка перед глазами не развлекла. И за ним стоял Микеро, бледный в синеву, словно уже неживой.
Охранникнеохотно выпустил ее руку, на товарища рявкнул — расселся, через тебя перешагни — и иди, куда хочешь. Впихнул Лайэнэ обратно в комнатку; она же все вспоминала больные глаза, обведенные кругами, как сажей. Намеренно ли, случайно, Микеро ее выручил. Почему он встал, подошел? Ведь едва двигался накануне, пока готовил питье мальчику. Говорили об этом ее сторожа…
Тайрену проснулся, когда она подошла к нему. Приподнявшись на локтях, вытянул шею, бросил взгляд на окно. Охранников он не замечал с великолепным пренебрежением, такое, верно, дается лишь поколениями влиятельных предков.
— Тоже думаешь, что он скоро придет?
— Кто?
Тайрену глянул на нее оценивающе, перекатился на живот и отвернулся к окну.
Да, я об этом думаю, сказала про себя молодая женщина. Я надеюсь. И мне горько и стыдно от этого.
Ночью что-то произошло: за дверью послышались голоса, охранники, дремавшие на пороге, встрепенулись, приоткрыли дверную створку. Пятно рыжего света упало на порог, обозначило нижнюю часть тела человека — он стоял с фонарем. Ночной гость о чем-то переговорил с охранниками, один из них указал на Лайэнэ. Она заледенела от корней волос до кончиков пальцев, опасаясь, что сейчас уведут. Но нет, задвинулась дверь, снова стало почти темно, лишь маленький светильник горел.
Утром — Лайэнэ еще спала — рядом с ней на циновку швырнули две больших сумки с какими-то бутылочками и пузырьками.
— Что-то знаешь из этого? — спросил принесший, незнакомый, высоченный и страшный.
— Это сумки Микеро, — сказал мальчик; он свернулся в кровати, поджав колени.
Охранник угрюмо-оценивающе глянул и поманил за собой Лайэнэ. Этот не пытался распускать руки. В коридоре узнала, что врача больше нет. Нет, после Лощины его не трогали, но пошла носом кровь, а потом он умер, видно, удар по голове был слишком силен.
Он был плох еще тогда, у храма, думала Лайэнэ. Судьбу не обманешь, он и так сумел взять у нее еще пару дней.
— Я знаю зелья, которые он давал мальчику, — заверила молодая женщина. — Это не самые простые смеси, но помогали только они.
Спасибо Микеро, и впрямь показал кое-что. Страшно, она не лекарь — но лучше не отдавать Тайрену в руки другого врача; и они тоже пока сомневаются, все же наследник первого Дома, ценный заложник.
Тайрену так и лежал на кровати неподвижно, даже складки легкого одеяла, кажется, не изменили рисунок.
— Что случилось? — спросил. У него сейчас были очень светлые глаза, и странно-взрослые.
— Микеро больше нет.
Не собиралась говорить, но этот испытующий взгляд… как у другого, глаза которого уж точно серые.
— Его убили?
— Еще там, в монастыре, его сильно ударили. К сожалению, о себе он позаботиться не сумел…
Подошла, села рядом, обняла мальчика. Он не отстранился, как иногда бывало, но и к ней не подался. Думал о чем-то. Смертью его уже не удивить, сообразила Лайэнэ. Смертью близких. Был ли он по-настоящему привязан к своему домашнему врачу?
Как ни печально это осознавать, смерть Микеро немного снизила угрозу для нее самой. И, видно, охранники были слегка испуганы гибелью одного из пленников. Лайэнэ, подавив грусть и ненависть, подошла к ним и потребовала для ребенка немного бумаги и красок. Мол, надо же как-то его отвлечь от потери!
Отказать не решились, принесли один лист.
Рисовать он не стал — а Лайэнэ и впрямь надеялась, хоть какое ему утешение, ведь любил занятие это. Но мальчик начал писать, быстро-быстро, словно опасаясь — вот охранник сейчас по движению кисти поймет — что-то не так.
— Что ты пишешь? — шепотом спросила Лайэнэ, не подходя близко — еще решит, что она собирается подглядеть. Тайрену поднял голову и посмотрел очень по-взрослому, и словно издалека.
— Письмо. Ему.
— Но… тебе не позволят отправить.
— Я знаю. Но у меня есть способ.
Кисть вспорхнула в последний раз. Он подошел к окну, разорвал лист на мелкие клочки и отпустил бумагу по ветру; порыв разметал белые кусочки, собрать их было уже невозможно, даже если бы кто-то и захотел.
— Он узнает, — сказал Тайрену. Прибавил, хотя Лайэнэ больше не спрашивала: — Я знаю, что он не как все. Слышал разговоры и в доме, и после, в храме, и твой с Микеро…
— И кем ты его считаешь? — спросила, лихорадочно пытаясь вспомнить, что именно и когда говорила врачу.
— Он может оказаться и вовсе не человеком, так ведь? — откликнулся мальчик уже почти жалобно. — Поэтому он и сумел вернуться, когда все считали его мертвым. Я должен выбрать этих, — короткий кивок в сторону двери, — а не его? Потому что они обычные люди?
Отвернулся, аккуратно закрыл тушечницу, сложил на подставку кисти:
— Но я написал «мне все равно, кто ты».
Глава 12
С детства она видела разные вышивки — не только играющих рыбок, бабочек и цветы, но и знаки Опор, и небесных созданий, о которых слышала в легендах и сказках. Страшных историй не вышивали, но они оказались куда реальней.
«Тебя подхватила и понесла моя сказка», — прошептала Нээле, глядя поверх монастырских стен — темные кроны сосен нависали над ними, не то оберегая, не то угрожая. Сказка была страшной, порой кровавой, и она отделила девушку от мира простых людей. Неужто все назначение Нээле было в том, чтобы на обозначенный путь стал другой? Даже если так, с этим уделом можно поспорить.
Брат Унно и Лиани ушли недавно, и, верно, не слишком старались запутать следы, вероятно, вообще об этом не думали. Любой охотник нашел бы случайно сбитые ветки, отпечаток во мху, а потом и остывшие угли костра. Только Нээле себя не обманывала, она не найдет следа, даже если человек поползет, всем телом приминая траву.
Но, может быть, есть смысл просто идти к Сосновой?
От монастыря на юг почти прямо, и дорога нахоженная, хотя где-то могут еще бродить остатки отряда рухэй. И… неживая, вечно голодная тварь.
Они ушли искать Энори.
Монахи не знают его, думают, перед ними обычная нечисть; что бы ни говорила им Нээле, они все равно не поймут. Надо его видеть, знать близко, чтобы понять, как он опасен. Он… слишком похож на людей.
…Словно нырнула в прошлое — вот в метель распахнулась дверь, прохладные пальцы легко коснулись щеки; перламутрово-белое видение склоняется к ней в подвале и поднимает на руки, унося от беды, созданной его же прихотью. Вот он с неясной тоской говорит ей о море, доверительно — о заключенном в Нээле даре — и сажает цветы на могиле юных влюбленных…
Смешно о таком всерьез размышлять, но, может быть, с ним удастся договориться? Он не тори-ай, ведомый жаждой крови. И, если Нээле все еще ему нужна… пускай забирает. А коли откажется, она хоть попробовала.
Что ж, надо постараться сделать свой след заметней. Пусть не найдет никого, кто-нибудь да отыщет ее саму. И дай Заступница, чтобы это не оказались ночные охотники из холмов.
…Друзья где-то там, в бесконечно запутанных горных ущельях. Тори-ай, пришедший к ней ночью, с ними сейчас, он чует, что жена его где-то в окрестных горах; едва уловимая ниточка, тоньше паутинки. Он сказал брату Унно — она направлялась к Сосновой. Всё туда сходится…
Страшно.
Вспоминала, как обозначилось среди теней бледное, словно уставшее от не-жизни лицо, как потом утекал под дверь зеленоватый свет. В монастыре тварь убить ее не могла, решила выманить. Что ж, во всяком случае из монастыря девушка и вправду уйдет.
И его жена где-то там рядом, за скалами, в угрюмом ельнике… Ее Нээле тоже помнит, никогда не забудет лукавый прищур, улыбчатые полные губы, и платье нарядное, розовое в черных пионах. И гребень…
…Кости Нээле будут лежать в лесу под корнями, а эта женщина, уже дважды погибшая, будет смеяться, лукаво и голодно поглядывая на новых, пока ничего не подозревающих путников…
Время тори-ай — ночь, но и в сумерках можно попасть в ловушку, соблазнившись теплым светом костра или окошками дружелюбного домика. Но этих, мужа и жену, девушка уже видела, а смена облика им неподвластна. Слабое утешение, да… И они — не единственная опасность в горах. Говорят, по ущельям бродят души погибших, а в чащобах таится нечисть, сбивающая с пути и лишающая разума. Даже бывалые охотники не ходят по этим горам без амулетов.
Амулет было проще всего попросить у монахов, но вдруг всё поймут и не пустят ее? Нет, под замок никто не посадит, а вот переубедить — могут. А потом и решимость ее растает. И снова сидеть, и плакать, и ждать?
Пришлось поспрашивать пришлых жителей Эн-Хо, у одного из крестьян оказалась вещица — знать бы, так ли хороша, как кругляшок из священного кедра?
Амулет стоил немало, а денег у Нээле не было. Отдала чудом уцелевшее из прежней жизни — шелковый пояс с двумя летящими ласточками, свою же работу. С грустью погладила яркую вышивку, может, последнюю.
Поколебавшись, стащила с монастырской кухни пару лепешек, несколько подвявших шариков репы, орехов, мешочек проса, раздобыла огниво. Собиралась как могла основательно, в холщовый заплечный мешок к припасам сунула одеяло, взяла и деревянную флягу, водой наполнила. Мешок с непривычки казался тяжелым. Но хватит уже убегать ни к чему не готовой, с пустыми руками. Хотя… тогда ночью в холмах при ней была шкатулка с драгоценностями. Только добра не принесла.
Решила уйти на рассвете, по ночи было слишком страшно, успеет еще набояться. Больше чем на сутки отстанет от Лиани и брата Унно, а уж они-то идут быстрее и знают, куда.
Побродила по дворикам, прощаясь с каменными изваяниями, подле которых так подолгу стояла, глянула и на роспись, для которой помогала готовить краски. Роспись не изменилась, а изваяния глядели скорбно, лик же одной из Опор выражал явственное презрение. На всякий случай Нээле положила цветов рядом со всеми Опорами.
— Что, сестренка, как в воду опущенная? — спрашивали ее беженцы, а монахам, к счастью, пока не было дела до Нээле, они молились за успех безжалостного своего дела.
Полночи и она читала молитвы дрожащими и словно заледеневшими губами, потом задремала тревожно — боялась проспать рассвет. Потом, вздрагивая от медных раскатов гонга, таилась за телегой, боясь, что вот-вот людьми заполнится двор, теребила тянувшую плечо лямку мешка. И, наконец, выскользнула из ворот, только брат-привратник отвлекся.
**
Ветер свистел в ущелье, наслаждался возможностью скользнуть в любой прогал между камнями или стволами сосен, искривленных от постоянного тока воздуха.
— Говорят, здесь жили когда-то три брата, — напевно завел монах, шевеля жаркие угли, — у него находилось по легенде на каждый валун. — И младший прежде старших нашел себе невесту, редкостную красавицу. Старшие похитили ее, но она сбежала и превратилась в каменный столб, а несчастный жених стал ветром, и безуспешно пытается ее оживить. Потому-то здесь всегда ветрено и слышатся звуки плача…
Ястреб скользнул вдоль склона, заметив какую-то добычу. Лиани проводил пернатого хищника глазами. Как ему тут живется, в неспокойной воздушной реке?
— У тебя была песня про ястреба, — сказал монах. — Спел бы, может, ущелью это понравится, оно выведет к нужному следу?
— Тут ветер уместней, чем голос человека. Да и компания у нас подобралась не для песен.
Непонятно было, сколько еще придется идти. Пока двигались на Сосновую, но тори-ай не был уверен, вправду ли его жена в крепости или все же где-то рядом. Он мог и обмануть — тогда, выждав момент, супруги бы соединились и попытались убить путников. Нежить сейчас была опасней, чем Энори, тот не знает о планах охотников. Решит — просто люди идут, ненароком подобрали опасную вещь.