Но об этом лучше не думать, не о грозящей смерти далекого сейчас — и всегда — человека. Он сам о себе позаботится… только б судьба была милостива. А она может сделать одно — быть рядом с ребенком. Как выбрала недавно, стоя у живой изгороди.
Вчера в сумерках ей почудилась маленькая черная птица, мелькнувшая росчерком у окна. Молодая женщина долго вглядывалась в сплетение веток, ловила шорохи, пока ее не вынудили отойти от оконной решетки.
Наутро охрана обнаружила в саду брошенный кем-то на тропку белый цветок. Не возле окна, подальше; пион, из тех, что росли здесь на клумбах. Лайэнэ слышала, охранники разбирались, кто и зачем это сделал. А ей и гадать было не нужно. Воспрянула духом, даже Тайрену заметил.
Но сутки прошли, истекали вторые, так ничего и не случилось, и знаков не было больше. Лайэнэ поняла, что отчаялась уже ломать голову: может, просто ошиблась? Или, что куда хуже, он приходил, но не в силах оказался помочь.
— Он был здесь, — сказал Тайрену, приподнимаясь из гнезда подушек, и слова звучали слегка покровительственно. Может, и вправду понял, отчего она мечется? Лайэнэ присела с ним рядом, вгляделась — а мальчик, похоже, сегодня получше выглядит, и глаза блестят на осунувшемся, пожелтевшем лице.
— О чем ты?
— Помнишь, вчера я тоже захотел постоять у окна, и тебе велел отойти? Я видел его в саду, недолго; хоть и сквозь решетку, но очень хорошо разглядел. Он подал мне знак. Я должен молчать и ждать…
Ждать? Чего? Смерти, похоже — хоть мальчик ценный заложник, и Нэйта невыгодно начинать с крови ребенка, при малейшей опасности его не станет. И Энори не в сговоре с заговорщиками — пленников бы содержали иначе.
Он все же пришел, да…
«Но тут не храм, он мог бы… Неужели так просто — охрана? Здесь слишком много людей, верно, Энори сделать ничего не сумел». Но страшно и стыдно признаться себе, до чего же рассчитывала… А она мысленно наделила его силой больше чем у всех вместе взятых.
И самое худшее, если мог, только не захотел.
Там, в ее доме, когда он пришел с просьбой, поверила — говорит искренне, от всего сердца. Но это оборотень, что ему и свои, и чужие чувства?
**
Здесь холмы были зелено-золотыми, покрытыми донником и жимолостью; темный можжевельник и кедры оставались за спиной. Оказывается, сейчас лето, подумал Кэраи, оглядываясь по сторонам. А он и не заметил. Месяц Выдры-Хаши, самая середина, дни, когда колосья появляются на злаках. Время пионов и белых лилий в садах. Любимая пора столичных модниц и щеголей, когда очарование весны уже схлынуло, а летние развлечения еще не приелись. Первые два года в Столице были самыми свободными, и он успел многое…
В это время Тагари уже защищал границы Хинаи, и был серьезно ранен, а правил тогда их отец. А сам он тогда присматривался не только к карьерным лестницам, но и к возможным невестам. Их было довольно в Столице и предместьях, гладкие ясноглазые феи в нарядных шелковых одеждах, скромные и манящие одновременно. А Истэ еще только стала невестой брата. Было ведь это время когда-то…
Вспомнил Лайэнэ, с ее тревогой и гордостью, красивую и притягательную настолько, что ей и кокетство не нужно. Она бы должна быть доступнее многих, на деле же — словно жемчужина в прочной раковине, без ножа не достать, а ножом можно и повредить. Не пострадала ли она за слишком частые визиты к нему? Или уже нашла себе покровителя среди Нэйта? Почему бы и нет…
Конь крайнего спутника заржал, чем-то обеспокоенный; Кэраи вспомнил свою умницу Славу, оставшуюся в конюшне дома. Вот она точно кому-то досталась, и не по своей воле… Увы, о перевороте было уже точно известно — слухи летели быстрее ветра.
Ариму подъехал, хмурился сильней, чем обычно в последние дни, и тем глубже складки прорезали лицо, чем дальше за спиной оставалась армия Тагари:
— В этом округе правит человек Нэйта. Поосторожнее бы… даже если не признает никто, вы едете с севера и дорожный знак у вас прежний, мало ли какие сейчас выдают.
— Ерунда, за такой срок не успеет все измениться.
Пока изменился лишь ветер — резко подул в лицо, принося с южной стороны запах цветов и пыли. Ариму его не почувствовал, он повернул коня так, что был спиной к ветру.
— Войско из Окаэры ожидает подмогу — если и вам дождаться ее?
— Зачем? Они не пойдут против Нэйта, и я им не указ.
— Зато до вас не доберется никто.
Доверенный слуга был самым близким ему человеком сейчас, но он так и не сумел понять некоторых вещей.
— У меня гордость еще осталась. Там, скорее всего, обеспечат защиту… но хорош я буду, сбежавший от милостей Столицы, ничего не сумевший и нырнувший обратно под крылышко!
— Не лучше ли быть живым родом, не отличившимся, но и не опозоренным?
— Такое бегство — самый настоящий позор… Отдать все шансы сохранить хоть доброе имя. Лучше желай моему брату победы, это единственное, что нас может спасти.
**
Из-за легкого тумана вечер был темнее, чем обычно в месяц Выдры. Тут, на краю небольшого овражка, высилась горка из сухих сосновых веток, обсыпанных грязно-желтыми иглами, часть игл осыпалась наземь и покрывала густой мох; словно сама природа создала подобие шалаша для каких-нибудь малых лесных тварей.
Шевельнулись иголки, из-под них выбралась маленькая черная птица. Сторонний человек, окажись он здесь, был бы удивлен — черные дрозды спят на деревьях.
Птица захлопала крыльями — взметнулись иглы, словно брызги разлетелись от стоящей фигуры — силуэт в вечернем тумане. Фигура эта раскинула руки, не то потягиваясь, не то открываясь прохладному тусклому вечеру.
— Вечер добрый, — раздалось сзади.
Тело человека закаменело. Он обернулся не сразу, словно нехотя.
У поросшего мхом валуна устроилось диковинное существо — размером с молодого бычка, напоминающее лесную собаку и волка одновременно, с шерстью, похожей на искрящийся снег и такими же крыльями. Темно-алые глаза существа, и в сизой дымке яркие, смотрели, не мигая.
Энори — его жесты стали неправдоподобно медленными и плавными, будто в толще воды — опустился на покрытый иглами мох.
— Подойди… Иди ко мне, — раздалось, хотя существо молчало — низкий и чуть рокочущий звук, не то предвестник грома, не то кошачье мурлыканье.
— Чего нам всем ждать? — Энори не сдвинулся с места, тело напряглось, словно нелегко было противостоять и зову, и желанию уйти отсюда как можно дальше.
— Мы не всеведущие.
— И что тебя привело?
— Любопытство.
— Я думал, у столпов мироздания интересы другие.
— Разные есть… и ты среди них. Как ни странно, ты испытываешь то, что отзывается во мне. Правда, ты никогда не признаешься в этом себе самому.
— Признаюсь. Это моя земля…
— Не только, — улыбнулся зверь — голосом. — Ты это знаешь. И тебе не все равно. Каким ты меня видишь?
— Страшным.
— А подробней?
— Взгляни на свое отражение!
Воздух стал вязким, придерживал слова и звуки, не давая им покинуть место, где родились.
Энори — он так и не двинулся — спросил быстро и чуть неприязненно:
— Опорам настолько надоело держать этот мир, что любая мелкая тварь может стать развлечением?
Трава вокруг вздрогнула, улыбка зверя не отразилась на морде — кольцом разлилась по траве и воздуху.
— Подойди же. Хочу узнать о тебе побольше.
— Мне плохо в твоем присутствии.
— Но ты можешь со мной говорить. Это намного больше, чем сумели бы твои сородичи… Подойди, — тепло позвал зверь, — Я чувствую двойственность в том, чего ты хочешь даже сейчас. Вы с сородичами не видите снов, но я хочу увидеть за тебя — твои, нерожденные, так смогу узнать тебя ближе.
— Мне это не нужно. И времени нет.
— Или ты боишься попробовать прикоснуться ко мне?
— На «боишься» ловят только дураков, — с кривой усмешкой он поднялся и шагнул к диковинному зверю. Опустился у камня, чуть покачнулся, оперся о землю рукой. Зверь повернул к нему большую белую голову:
— Дотронься, — попросил ахэрээну.
Рука протянулась, вздрогнула, словно натолкнувшись на преграду — но потом медленно пошла вперед. Кончики пальцев коснулись белой шерсти, и тут же сжалась ладонь, отдернулась.
— Вот как, — пробормотал зверь. — И такое возможно? — положил лапы Энори на колени, прикрыл огромными крыльями. — А теперь спи.
Тот вскинул голову, пытаясь что-то сказать, но зверь повторил мягко:
— Спи. Это никому не принесет вреда.
— Нет, хватит, — Энори, перестав дышать, отклонился в сторону, сумел высвободиться из-под мягко лежащих тяжелых лап. С усилием произнес: — У меня есть дела — раз уж ты вмешиваться не станешь.
Невесть откуда взявшиеся тени резче очертили лицо, кожа сейчас казалась не бледной даже — зелено-голубоватой, но большой зверь лежал неподвижно, и будто держал своим весом веревку, тянувшуюся к другому, не выпуская другого с поляны.
— Ты не сможешь меня удержать, — сказал Энори тихо-тихо, и самое чуткое человечье ухо не услышало бы ничего и в одном шаге.
— Смогу, но не буду, — шумно вздохнул зверь, поднялся, встряхнулся. — Бывало такое — один из нас решал вмешаться, но это приводило к варианту худшему из возможных.
— А ты знаешь, как поступить лучше всего?
— Лучше для кого?
— Для всех.
— Такого ответа у меня нет. Но я понимаю, о чем думаешь ты, и знаю, как развязать этот узел. В соответствии со своими пониманиями зла и добра, разумеется.
— Опора… — зло, но с явным облегчением проговорил Энори, стремительно отступая назад; но злость эта относилась не к собеседнику, а ко всему мирозданию. — Ты что, правда любишь их всех? От монаха до последнего воришки?
Зверь молча смотрел на него, глаза мерцали всеми оттенками красного, от нежно-розового до густо-гранатового. Когда он вновь заговорил, звук отразился от самого воздуха:
— Я тебя не держу, но между мной и многим в этом мире натянуты ниточки; есть и с тобой, и ты сам создал между нами связь. Будь к этому готов. И не только к этому.
**
Пестрый голубь, прилетевший в дом Таэна с запиской для Кэраи, разумеется, попал совсем не в те руки. Птице все равно, она вернулась в родную голубятню, только вот присматривает за ней теперь другой человек. Послание оказалось у Шимары очень скоро, и часа не прошло; тот, разумеется, письмо прочитал.
Странно, подумал Шимара, вертя в руках полоску бумаги. Осмотрел ее со всех сторон, чуть ли на зуб не попробовал, словно это могло что-то прояснить. Но подпись принадлежала человеку, к шуткам не склонному. Сейчас, вероятно, Асума уже знает о перевороте, но, когда писал это, пребывал в неведении. Значит, мотива, что решил ввести в заблуждение заговорщиков, тут быть не может.
То, что Энори, живого и здорового, встретили в горах, звучало столь же достоверно, как если бы встретили, предположим, оленя с семью головами. И то, мало ли нечисти в глухих местах, а Энори хоть и странным был, но человеком. Тьфу ты…
Первым порывом было отдать записку Суро, но потом Шимара призадумался. Слишком много странностей связано было с этой смертью… если игра, то чья? Нэйта здесь явно не при делах, про Дом Таэна ничего не понятно. Только они могли знать, чье тело тогда легло на костер. А вот двойника могли подослать и не они. Если есть еще одна сила, пусть проявит себя.
Шимара предпочитал наблюдать и лишь затем делать выбор. А Суро сейчас интересовал только он сам и возможность удержаться во главе Хинаи.
Подумав еще, Шимара аккуратно сложил записку, спрятал обратно в мешочек, а мешочек запер в шкатулку. Ключ был только у него, и вряд ли кто сторонний заинтересовался бы именно этой шкатулкой. Она была слишком средней — довольно дорогой, чуть безвкусной, не очень яркой. Потайное дно в ней сделали по личному рисунку Шимары.
Суро узнал о прилетевшем голубе и сперва хотел расспросить Шимару, не было ли письма — в конце концов, именно он приглядывает за Осорэи, пока Суро распоряжается всем из загородного дома. Но потом решил подождать.
**
На север, в крепость Трех Дочерей письмо принес сизый голубь. Прошло еще двое суток, прежде чем гонец достиг войска Тагари. Это послание попало в руки адресата; никто из офицеров не понял, почему еще четверть часа радостный командир их стал чернее могильной земли и перестал отвечать даже на вопросы первой важности.
Полдня он провел в своем шатре, никого к себе не подпуская. Вина не выпил ни капли, и есть отказался.
Войско недоумевало — пора было двигаться дальше, но нет приказа.
Под вечер генерал вышел-таки, по-прежнему черный, с запавшими глазами. Один из офицеров решился-таки снова спросить, что было в записке.
— Моя смерть, — сказал генерал.
Больше ничего не прибавил, и все пошло прежним путем, немного усилий, и с врагами будет покончено. Самим удастся их одолеть, а окаэрцы пусть тащатся в хвосте, проклинают и негодуют. Не их это земля, не их и победа.
Тагари о письме ли, дурном ли предзнаменовании больше вроде бы не вспоминал, только с тех пор ни разу не улыбнулся.
**
Не слишком благосклонны оказались горы к одинокой девушке, бредущей по извилистой дороге среди ущелий. Ветер сбрасывал со склонов россыпи камешков, отчего она вздрагивала, ветер нажимал на стволы деревьев, те скрипели и постанывали, пугая идущую.
Красные стволы сосен — прямые, как мачты, и корявые; ели с повислыми темными лапами, местами, особенно у земли, они сухие, рыжие. В ельнике так легко заблудиться — начнешь обходить одно дерево, другое, и уйдешь в сторону незаметно. Ельник ее пугал неприветливой сумрачностью, да и сбиться с дороги не хотелось, при том даже, что толком не знала, куда идти. На юг; но дорога оказалась не одна, она внезапно расходилась на одинаковые развилки, и не единожды. Из Сосновой обычно не ездили в монастырь, дороги протоптали крестьяне из близких к Эн-Хо деревень.
Одну ночь девушка уже провела под открытым небом, и ничего не случилось. Словно год назад, когда Нээле дрожала под корнями, волей случая разлученная с юношей, которого тогда не знала почти. Теперь вновь была связана с ним, хотя не его искала среди ущелий.
Ночью, когда открыла глаза, вынырнула из кокона одеяла, увидела падающую звезду. В мастерской всегда говорили, что это к печали, но мать, выросшая в деревне среди других поверий, приучила Нээле в такой миг загадывать желания. Девушка пожелала благополучно дожить до рассвета; не слишком-то много — Небеса не разгневаются за такое, но и не мало.
Утро выдалось солнечным, и ручей бежал по канавке рядом с тропинкой, а после полудня путница набрела на полянку с жимолостью, с первыми веретенцами ягод.
Синие с белым налетом ягоды, сладкие, с легкой горчинкой. Очередная легла на губы Нээле, отдавая ароматный сок, когда рядом, меж листьев, она увидела чей-то белый округлый подбородок и другие губы, малиново-яркие, и они улыбались. Лицо скрывали листья, лишь в просвете между ними поблескивали глаза. Невесть откуда взялась в кустарнике эта женщина: не хрустнула ни одна веточка.
Нээле попятилась, так и шла спиной, пока не очутилась вновь на полянке, и лишь тогда женщина выступила из кустов, словно расступившихся перед ней. Нээле взвизгнула и, не смотря под ноги, помчалась прочь, успев пожалеть, что когда-то уехала из красивого нарядного городка у озера Айсу. А тори-ай… верно, с них все началось и ими закончится. Она забыла про амулет, да он, верно, не действовал, раз нежить смогла подойти столь близко.
А розово-черное платье мелькало то справа, то слева, иногда почти вплотную, иногда отставая, и Нээле не понимала, куда именно бежит, окажись перед носом обрыв, не заметила бы, кинулась вперед, надеясь промчаться по воздуху.
Что-то светлое мелькнуло меж сосен, и это не было страшной женщиной и не было вторым тори-ай. Человек.
Беззвучно приоткрывая рот, она в три шага одолела остаток пути, почти падая, нырнула вперед, пытаясь укрыться за незнакомцем. Но угодила в его подставленные руки, и невольно потянула его за собой, в рыжую хвою.
Как он поднял ее, вывел на свет из-под тяжелых темных ветвей, не помнила Нээле. Цеплялась, как утопающий за листья кувшинок, бестолково и опасно; чудо, что сумел ее не отпустить, не сразу, но перехватил так, что она не могла шевельнуться, случайно ударить его или себя, и говорил, говорил что-то.