- Хватит с вас боев, collega, - сказал он нарочито бодрым тоном, - Скольких ваш полк за сегодня потерял? Сотню?
- Сто четырнадцать.
- Неужели мало?
Гринберг тяжело вздохнул – то ли притворно, то ли всерьез. Из-за темных мешков под глазами взгляд его казался расфокусированным, плавающим.
- Мало, мало. Им всегда мало, господин лебенсмейстер. Будет и две сотни, будет и три. Конвейер. Проклятые стервятники… Сам бы им шеи…
Виттерштейн встрепенулся
- О ком вы, любезный?
- О ком же еще… О нашей похоронной команде. Не уедут, пока досыта не обожрутся. Так уж у них заведено. Разве не знаете? Они сейчас по всему фронту колесят. К нам третьего дня пожаловали. Сразу четверо. Будто одного мало… - Гринберг сплюнул табачной крошкой на пол, - А это верный признак. Если похоронная команда приезжает, жди беды. Или на пулеметы погонят или… А, к черту.
Виттерштейн ощутил позвоночником холодок, неприятный, как прикосновение к стальному ланцету, долгое время пролежавшему на операционном столе.
- Похоронная команда? Уж не о тоттмейстерах ли вы? – во рту сразу воцарился паршивейший привкус, стоило лишь произнести это проклятое слово.
- О них самых, о смертоедах. Что, не знаете последних новостей?
- Выходит, что нет.
- С месяц назад начали новую кампанию по приему в свой Чумной Легион. Поднимают мертвецов, оружие им в руки и, значит, того, шагай… Стало быть, один раз за кайзера умер, теперь и второй раз пожалуй. Но раньше хоть по прошению прижизненному принимали, а теперь почти всех гребут. Что, неужели не знали?
- Что-то слышал, кажется, - пробормотал Виттерштейн, отставляя стакан – рука внезапно обессилела, побоялся разбить, - Но думал, что глупости это все, слухи…
- Вот вам и слухи. Сам их несколько дней назад видел. Прикатывает автомобиль, а в нем – четверо этаких гиен. Мундиры синие, магильерские, вроде вашего, только вместо эмблемы – две кости. Верите ли, я на смерть во многих лицах насмотрелся, но как их увидел, чуть сердце в груди не лопнуло. Я, знаете ли, врач, учился в университете, солдатским разговорчикам на счет какой-то ауры особенной не верю, но могильной гнилью от них тянет, от тоттмейстеров…
- Мерзавцы! Стервятники! - яростно воскликнул Виттерштейн, взгляд его так полыхнул, что не вовремя приблизившийся ассистент с подносом стерилизованных зажимов шарахнулся в сторону, - Неужели мы докатились до такого позора? Отдаем своих мертвецов на корм некромантам? По собственной воле?
Гринберг развел руками, изобразив беспомощное «сами понимаете».
- Кто нас спрашивает? Кайзеровский указ уже подписан. Теперь Чумной Легион комплектуется по свободному принципу. Для него уже и пополнение готово, сто четырнадцать душ только за сегодняшний день. Они, конечно, всех не возьмут, им только ходовой товар нужен. Которые сильно осколками посечены или продырявлены, тех в землю. А кто после смерти более или менее сохранился, тех в гнилую тоттмейстерскую гвардию! Еще пригодятся Отчизне…
Виттерштейн оскалился, как от острой боли – за sternum[16] словно насыпали горсть горящих угольев.
- Чертовы гиены! – инструменты на столе жалобно задребезжали, - Из всех нелюдей, господин Гринберг, из всех палачей, психопатов и людоедов, тоттмейстеры – самые величайшие подлецы! И то, что они носят кайзерские мундиры, ничуть не меняет их природы! Ужасной, противоестественной, просто гадкой, наконец. Говорят, мы, магильеры, держимся друг за дружку, мол, индийская каста, закрытая семья… Глупости! Уверяю вас, ни один магильер по доброй воле и руки тоттмейстеру не подаст! Проклятое племя, адское… То, что они творят с телом человеческим, аморально, противоестественно и отвратительно всякому мыслящему существу! И заметьте, я имею в виду не какой-нибудь там философский или религиозный контекст. А самую что ни на есть суть!
«Понимаю, - жестом показал Гринберг, лицо которого преисполнилось еще большего уважения, - Продолжайте».
Виттерштейн сам не ожидал, что в его теле сохранилось достаточно энергии для столь яростной тирады. Дремала, должно быть, где-то между старых костей крупица резервных сил, вот ее-то и разбудило упоминание о проклятых чудовищах, пожирателях мертвецов.
- Некоторые говорят, что они лишают смерть ее подношения. Плевать мне на эти разглагольствования, знаете ли! Старуха с косой, ерунда какая… Как они сами ее называют? Хозяйка?
- Госпожа, - лицо Гринберга скривилось, как если бы он вскрывал застаревшую гнойную рану, - Кажется, госпожой они ее называют.
- Госпожа! – Виттерштейн захотел плюнуть, но не было куда, лишь поднос с грудой заскорузлых бинтов лежал рядом, - Дрянь, гадость… Ведь это же какое-то язычество, наконец! Госпожа!.. Мы, врачи, никогда не считали смерть чем-то высшим. Смерть, в сущности, вызов нашим силам. Прекращение сущего. Дрянь экая… А они… Взывают к ней, значит? Признают ее верховенство? Слуги?..
- У нас тут их не любят, - сказал Гринберг, осторожно сдув пыль с запястья, - Я такое видел. Бывает, поднимают кого-то из мертвых. Ужасное зрелище. Минуту назад лежал человек, половина ребер наружу… И вдруг поднимается… Глаза такие, знаете, мутные, и тело дергается… А он… оно… встает и по привычке за ремень хватается. Винтовку поправить.
Виттерштейну захотелось закурить. Даже не наполнить легкие табачным дымом, а позволить пальцам сделать свой маленький ритуал. Щелкнуть ногтем по гильзе, выбив несколько бурых снежинок эрзац-табака, клацнуть зажигалкой… Когда-то это помогало.
- Мы, врачи, боремся за жизнь. Вы орудуете скальпелем, а я… Жизнь! Вот что стоит восхваления! Когда из мертвой некрозной ткани удается пробудить дух… Господи, как здесь душно, вам не кажется?.. Но смерть! Поклоняться смерти!..
- Понимаю, - глаза Гринберга мигнули, на миг пропав, как аэропланы в густой дымке облаков, - У вас, лебенсмейстеров, с ними особые счеты.
- Особые? – Виттерштейн хотел зачерпнуть ярости, но ярости не было, лишь тлела в легких щепотка едкой злости, - Смеетесь вы что ли, господин Гринберг? Этого перевязывайте сами… Пальцы, видите, трясутся…
Гул артиллерии снаружи стал еще страшнее. Теперь пушки били не выверенными залпами, а вразнобой, колыхая землю точечными разрывами. И это было еще страшнее.
Как вороны клюют падаль, подумал Виттерштейн, массируя глаза. На глазном дне пульсировали зеленые искры. Как вороны. Вот оно. Точно.
Гринберг успел докурить, а Виттерштейн не успел допить чай – тот остался бронзовой жижей на дне стакана. Ухнуло, потом раздался треск, потом – шипение.
- Третий блиндаж, - сказал Гринберг, рука дернулась, что перекреститься, но на полпути остановилась, - Там было десятеро. Кажется, опять.
- Держитесь, - приказал ему Виттерштейн, которого волна разрыва отбросила на пустую койку с бурым подковообразным отпечатком, - Вы молоды, но вы сможете.
Канонада загрохотала снаружи, перемешивая землю, дерево, камень и плоть. Где-то вблизи ахнуло, и по входу затрещала деревянная щепа. Били в рваном ритме, отчего было еще хуже. Виттерштейн представил, как пучится на поверхности земля, превращаемая в рваные раны. И даже захотел выбраться наружу. Там чистое, хоть и беззвездное, небо. Там воздух, а не миазмы разложения. Там…
У порога блиндажа раздался шорох – санитары тащили тела. Санитары не были похожи на ангелов, спасавших чьи-то души. Они были грязны, перепачканы кровью и злы. Винтовки волочились за ними на ремнях, как раненые.
- Вилли кончится, уж поверьте!
- Мы слышали, тут у вас лебенсмейстер…
- Осколок в спину. Вот…
- Ногу отхватило.
- Пуля в живот. Сказали, к вам тащить.
- Спирта нету, коновалы?
- Сюда! – черные глаза Гринберга стали страшны, - Сюда кладите! Руками!.. Руки прочь!
Страшно. Черно.
Гринберг хищной птицей метался между ранеными, в его руках сверкали щипцы.
- Кто вас учил повязки так накладывать?
- Мвухбуху. – бормотал санитар, черный от засыпавшей его земли, - Мы же… Пхухуху…
- Следующего! Да что ж вы кладете… - у Виттерштейна легкие заскоблили об ребра, - Мертв уже! Разуйте глаза! Следующего! Снимай, говорю!
- Следующий!
Страшно. Всем страшно. У санитаров страх злой и придавленный, как крыса под каблуком. У фельдшеров – прыгающий, скользкий. Глаза у них дрожат.
На стол опять поднимают груду дымящейся плоти.
- Следующий!
- Доктор… Ну ногу же ему…
- Отнимать! Следующий!
- Осколками…
- О… Да что ж у него с животом?
- Унтер наш. Спасите, господин лебенсмейстер. Пулей, видите…
- Офффххх…
- Легкое задето! Да что ж вы…
Господи. Страшно. Не люди, а истерзанные остатки плоти. Они еще шевелятся, но как страшно их касаться. Касаться их пожелтевшей от табака кожи, их изъязвленных щек, их лиц, иссеченных осколками, норовящих сползти, как дешевые театральные маски…
Еще один? Да сколько ему? Шестнадцать? Должно быть, снаряд угодил по берме, ударив человека осколками древесины, земли и камня – лицо превратилось в месиво из кожи, мышц и древесных щепок. Вот и височная кость видна…
Виттерштейн уже не считал. Сороковой? Пятидесятый?
- Морфия!
- Вышел! А ну! За ремень!
- Тащите!
- Ах, таз… Господин лебенсмейстер, осколок…
- Как могу…
- Хауптмана ранило!
- Ногу придется…
- Боже, Гринберг, она упала в обморок. Приведите…
- Камфоры!
- Будет жить. Просто мышцы содрало.
- Складывайте у дверей! Клянусь, попрошу оберста, чтоб выделил караул…
Операционного стола уже не хватало. Раненых складывали всюду, на койках, на земле, на носилках. Они стонали и выли. Воздух наполнился сладковатой горечью – запах гангрены.
- Господин лебенсмейстер…
Виттерштейн даже не успел понять, кто закинул на операционный стол эту груду сукна. Пикельхейм, словно в насмешку, поместился рядом. И не лень было санитарам еще тащить этот кусок железа…
Виттерштейн прикоснулся к раненому машинально, и тотчас отдернул руки, как от раскаленного котелка. В голове закружилось, словно все мысли, смешавшись, породили в костях черепа густой суп.
Другой запах. Словно открыл тяжелую дубовую дверь погреба, из которого пахнуло чем-то залежавшимся, гнилым, смрадным.
- То…
Он уже понял. Одно прикосновение.
- Тотт…
Он знал это.
- Тотт…
Две кости, скрещенные на косой крест. Странно – нашивки остались целы. И голова тоже. Русые охвостья волос – должно быть, их хозяин не любил слишком часто стричься.
Виттерштейн вздрогнул – и отошел от тела на операционном столе. Не по своей воле, просто коленные чашечки вдруг перестали выдерживать вес тела, заставив попятиться.
Поймал пляшущий взгляд Гринберга. Отчего-то снова захотелось сполоснуть руки карболкой.
- Господин лебенсмейстер…
Человек, лежащий на потертом металле стола, не был человеком.
Внешне он выглядел как человек. Угловатые ключицы в расстегнутом, припорошенном землей, кителе. Кожа желтовата, но не так, как у фронтовиков, не до болезненной желтизны. Скулы острые, как у боевого корабля. Крылья носа топорщатся – дышит. Молодой, кажется. Лет тридцать с небольшим, если судить по состоянию внутренних органов.
- Господин лебенсмейстер…
Виттерштейн заставил себя сделать глубокий вдох. Просто вентиляция легких – сейчас ему как никогда нужна порция кислорода, чтоб мыслить здраво, чтоб сдернуть с мыслей гнилостный малярийный туман. Как же хочется подняться на поверхность, даже если воздух там пахнет порохом и гарью. Он все равно будет чище, чем воздух, оскверненный присутствием тоттмейстера.
«Просто человек, - сказал он сам себе, строго, точно отчитывая нерадивого санитара, - Просто еще один несчастный, которому суждено было оказаться на операционном столе, помнящем грязь и кровь предыдущих тел. Хватит эмоций. Ты не мальчишка».
Это не было человеком, и он это понимал. Это было… Он коснулся тенью своей руки чужого высокого лба, и едва не взвыл. Словно оголенные нервы прищемило иззубренной пастью ржавого капкана. Не человек. Что-то похожее, словно в насмешку принявшее человеческие черты. Глаза закрыты, но отчего-то кажется, что они смотрят. Как киноэкран, который не выключили, лишь завесили брезентовым пологом.
Не человек.
Внутри – гниль и труха. Так бывает, когда наступаешь носком сапога на трухлявую корягу. Она трескается под подошвой, но треск этот не удовлетворяет душу, напротив, заставляет ее волноваться, как от близкой ударной волны.
- Господин лебенсмейстер, - Гринберг понял сразу. И глаза его плыли, мягко и отвратительно, впервые сделавшись испуганными, - Господин… Прочь! – бросил он ассистентам, - Тяжелое огнестрельное ранение живота. Не вытащим его. Нет, исключено. Он считайте что мертв. Он и в самом деле мертв, просто остаточные явления, агония, так сказать…
Он лгал. Виттерштейн даже в двух шагах от операционного стола чувствовал биение чужого сердца, тонкое и неровное.
- Сердце бьется, - его губы произнесли чьи-то чужие слова и стали сухими, как бруствер траншеи под летним небом, - Он жив. Слепая рана в левом повздошье. Два ребра сломано. Задета печень.
Гринберг не подавал знака санитарам, но те сами отскочили в сторону, закрутились и выскочили из блиндажа. Они вдруг остались одни - Виттерштейн – и прыгающие глаза Гринберга напротив. К подбородку хирурга – а ведь он был хорошо выбрит – прилипло волоконце от бинта.
- П-послушайте… - сказали губы Гринберга, голосовые связки не поспевали за ними, - Все в порядке. Он поступил уже мертвым. Вон! – сестра милосердия грязным серо-алым голубем выпорхнула наружу, - Я свидетель. Мертв. Поступил мертвым. Я все видел и свидетельствую.
Мгновенье искушения, смердяще-сладкое, как запах старой раны.
Доктор Виттерштейн?
Что?
Нет, показалось. Его же никто не звал.
Конечно.
- Доктор Гринберг.
- Да?
- Готовьте пациента к полостной операции.
Глаза Гринберга скакнули, точно кто-то ударил его тяжелым кулаком в скулу. Взгляд сделался как у умирающего коня, тяжелый, влажный.
- Господин лебенсмейстер, имеет ли смысл? Это тоттмейстер. Стоит ему выкарабкаться, и скольких мертвецов он поднимет из земли завтра? Сколько душ он искалечит?
- Душами пусть занимаются священники. Мы с вами врачи, мы спасаем тела. Так будем же заниматься этим. Пациент теряет кровь.
Операционный стол был уже залит кровью, темной, но вполне человеческой. Не надо было обладать даром лебенсмейстера, чтобы понять – этот сосуд скоро истечет до дна.
- Готовьте операционное поле, доктор. Откройте мне рану, - потребовал Виттерштейн, - И кликните обратно ассистентов. Кажется, здесь придется повозиться.
- Мы потратим на него драгоценное время, - прошептал Гринберг, срезая ножницами серое сукно и подхватывая его щипцами, - Подумайте о других раненных, господин лебенсмейстер. Спасая некроманта, мы обрекаем на смерть людей.
- Я имею право сортировать раненных лишь по их тяжести и типу ранения, - отчеканил Виттерштейн, глядя на то, как обнажается тоттмейстерский бок, - но не по своему к ним расположению. Может, этот человек – людоед, Орден Лебенсмейстеров не делает исключений.
- Орден Лебенсмейстеров служит человечеству, защищая его от страданий, - голос Гринберга остался тверд, хоть и сделался тише, - Но разве в этом случае, спасая жизнь тоттмейстеру, вы не обрекаете род человеческий на те самые страдания? Был бы он палачом или вражеским солдатом, поверьте, я бы не сказал и слова. Я не судья и не политик, я врач! И для меня это тоже многое значит. Но это… Вправе ли мы возвращать жизнь чудовищу, пирующими чужими жизнями? Тоттмейстеры хуже самых последних мясников. Они обрекают и без того несчастных людей на пытку, на пребывание в мертвой оболочке против их воли, делают тех бедолаг, что отдали жизнь за Германию, отвратительным подобием гангренозных марионеток!
- Вы отлично говорите, доктор Гринберг, только, видите ли, здесь не кафедра и не трибуна, а операционный стол! Займитесь своими обязанностями!