Я люблю тебя до слез,
Каждый вздох как в первый раз.
Вместо лжи красивых фраз,
Это облако из роз.
Лепестками белых роз,
Наше ложе застелю.
Я люблю тебя до слез,
Без ума люблю...
Странно. Мне только сейчас пришло в голову, что я ни разу за все время не сыграл на гитаре своей жене. Ни разу, даже когда ухаживал. Почему? Я не знаю. Да и важно ли это теперь?
Белизной твоей манящей белой кожи,
Красотой твоих божественных волос,
Восхищаюсь я - ты мне всего дороже,
Все у нас с тобой только началось.
Я люблю тебя до слез...
Воспоминания... Моя девочка сидит на диване и смотрит на меня с обидой. Глупая ссора, из числа тех, причины которых настолько несущественны, что сразу забываются. Я чувствую себя виноватым, хочу извиниться, но не могу подобрать слова. И вдруг меня осеняет. Подхожу к музыкальному центру, вставляю диск, и из динамиков вырываются звуки электрогитары и голос Сергея Мазаева. Я подхожу к жене, беру за руку и поднимаю. Она сопротивляется, но неохотно - мы влюблены. Прижимаю ее к себе, пышные волосы щекочут лицо, нежные руки обнимают меня. Я склоняюсь к ее уху и начинаю вполголоса подпевать.
Я люблю тебя до слез,
Каждый вздох как в первый раз...
Пальцы соскользнули со струн, гитара со звоном упала на пол, а из глаз хлынули спасительные, отгоняющие безумие, слезы...
Глава пятая.
"Винторез" в руках словно игрушка. И вес на удивление небольшой: с оптикой и патронами чуть больше трёх килограмм, и размеры по сравнению с СВД - что твой пистолет. Дальность, правда, всего четыреста метров, с ночником не более трёх сотен, но мне больше и не надо - не профессионалу хотя бы на сто пятьдесят попасть. Хотя Марат обещал, что из этой "игрушки" и ребёнок всадит пулю в цель не напрягаясь, я реально оценивал свои силы.
Жду. Тёлка появится не раньше, чем через час, и это в лучшем случае. Красоту наводит, сука, тяжело поддерживать вид восемнадцатилетней, когда сыну скоро шестнадцать, но ей это удаётся. Ботекс, крема, подтяжки, вшивание нитей - идут в ход все достижения современной пластики. За один визит в клинику эта грузинская подстилка тратит больше, чем большинство из нас за год на еду. И ничего. Не мучают её угрызения совести при виде голодных, оборванных детей, стайками носящихся по улицам, при виде стариков, копошащихся в помойках, в поисках пустых бутылок. Не ёкнет сердце, когда по телевизору, уже в который раз, правда мимоходом, упомянут об очередной женщине, утопившейся или сбросившейся с балкона потому, что нет больше сил смотреть в глаза голодным детям. А так хоть пенсия по потере кормильца полагается. Деньги небольшие, но всё же, всё же...
Нет, не ёкнет. Мадам, какие-то четверть века назад обитающая в Мухосранске, ухватила удачу за хвост и моментально забыла, что ещё совсем недавно ничем не отличалась от того "быдла", что встречается на каждом шагу. Забыла голодное детство, забулдыгу отца, преждевременно постаревшую мать. Забыла, что когда-то была человеком, превратившись в бездушную тварь, считающую, что весь мир, или хотя бы его часть, принадлежит ей.
Я злюсь? Нет. Ненавижу? Да. Я ненавижу её за то, что она живёт много лучше, чем когда-то довелось моей жене, как и сотням тысяч других женщин. Ненавижу за то, что если она и бросит бумажку сгорбленной старухе, сидящей на паперти, то сделает это с видом настолько царственным, что у окружающих возникает желание снять шапки и покорно, с усердием, бить челом, приветствуя королеву. Ненавижу потому, что она даже не задумывается, сколько судеб сломал её муж, чтобы она могла жить так, как ей заблагорассудится. Да, я ненавижу. И через несколько минут накажу. Её и других, подобных ей.
Почему, ПОЧЕМУ некоторым позволено больше, чем другим? За какие заслуги? Только за то, что сумела вовремя раздвинуть до хруста ноги перед нужным человеком? А как быть остальным, для которых немыслим секс без любви, которые до сих пор верят в высокое, вечное? Для которых избитая фраза: "С милым и рай в шалаше", ещё не потеряла своего очарования и романтики? Влачить жалкое существование, попутно обеспечивая сытую, довольную жизнь таких, как госпожа Горгелидзе? До каких пор будет существовать это рабский порядок вещей?
Я отпустил взгляд на лежащую передо мной фотографию. Жанка, Жанка. Купишь ей лифчик или трусики и у неё уже глазки блестят, а если платье, то счастью нет предела. И хотя ворчит беззлобно, что денег и так не хватает, не до обновок сейчас, но все равно вижу, что приятно, приятно. Наденет, повернётся перед зеркалом и так, и этак, наклонится, примет эффектную позу. В восторге повиснет на шее, поцелует, прошепчет, что я самый лучший, что она не понимает, как могли девчонки не замечать такое сокровище, которое было рядом, протяни руку и возьми. Но теперь я её и только её и она меня никому не отдаст. Не отдала, своей смертью привязав так, что уже не вырваться, даже если бы захотел. А я не хочу.
Но в момент её восторгов я счастлив. Как же мало ей надо, чтобы почувствовать себя самой любимой, самой желанной, самой нужной. Да и меня, если честно, этот блеск в глазах словно окрыляет - я готов взмыть вверх, достать хоть луну с неба, лишь бы он поселился там навсегда, но быт пудовым якорем прижимает к земле. И ощущение собственного бессилия, никчёмности, неспособности дать жене то, что она заслуживает, давит, словно пресс, расплющивает в амёбу. А осознание того, что я совсем не так хорош, как она считает, и никогда таким не стану, несмотря на все потуги, сжигает крылья адским пламенем, рвёт душу на части и вновь окунает в безнадёгу.
Как бы мне хотелось вернуться на четыре года назад! Я бы ни за что не сел в тот автобус, поездка в котором нас свела. Пусть бы не было этих счастливых лет, пусть мне никогда не узнать, что такое настоящее счастье, пусть моя жизнь так бы и оставалась серой, пустой. Лишь бы она была жива. ЖИВА! Увы, в этой чёртовой жизни нет места чуду и произошедшее однажды уже не изменить. Умом я понимаю эту истину, но сердце, сердце... В нем всё ещё теплится надежда. На что? Да на то самое чудо, что учёные изобретут-таки машину времени, и я смогу вернуться, всё изменить, исправить, вернуть жену к жизни, пусть не со мной, с кем-нибудь другим, кто сможет дать ей то, что она заслуживает. Мне для счастья будет достаточно видеть её весёлой, улыбающейся, довольной. Я мечтаю увидеть её прогуливающейся с ребёнком по улице, когда солнце блестит волосах, тёплый ветерок колышет волосы, на красивом, самом красивом на свете, лице сияет улыбка. Мечтаю пройти мимо, вдохнуть тот самый запах, который сводил меня с ума, услышать голос, заговорить с ней. Просто так, ни о чём, лишь бы слышать, как она произносит слова, видеть, как двигаются губы, как при дыхании приподнимается высокая, упругая грудь, которую я любил покрывать поцелуями. Я надеюсь...
Наверное, я схожу с ума, медленно, неотвратимо. Пройдёт ещё совсем немного времени, и я перестану различать реальность и вымысел, и всё же оживлю Жанну. В безумии, том самом, о котором не перестаю грезить. Если, конечно, меня раньше не грохнут. Хотя и смерть я приму с не меньшей радостью, чем сумасшествие.
Краем глаза замечаю движение и приникаю к прицелу. "Майбах" въезжает во двор, словно линкор, мощно, плавно и бесшумно. Это она, Анна Горгелидзе, супруга генерального директора "V-экспресс банка". Та самая, которой позволено разъезжать на таком автомобиле благодаря смерти как моей жены, так и многих других. Ей позволено шиковать, приобретать виллы на Лазурном берегу, квартиры в Калифорнии с видом на океан, иметь кучу любовников. И, самое главное, ей позволено жить за счёт страданий других. А это не справедливо. И я исправлю несправедливость.
Машина замерла у подъезда, выскочил водитель, молодой, пышущий здоровьем парень, и, оббежав корпус, потянул пассажирскую дверь. В "Майбахе" это не обязательно, всё компьютеризовано, но раболепие приветствуется. Из машины показалась сначала идеальной формы ножка, затянутая в практически незаметные глазу чулки, на которых, как ни старайся, никогда не образуются затяжки, затем с грацией, которая вырабатывается регулярными занятиями, появилась её обладательница. Высокая, стройная, фигура такая, что и модель обзавидуется, с гордо поднятой головой. Царственно протянула руку водителю, тот с почтением принял, помог принять вертикальное положение. Мадам высокомерно огляделось по сторонам - все ли успели насладиться её эффектным появлением - и сделала шаг. Только один.
Выстрел из "Винтореза" совершенно бесшумный, слышен только тихий звук, с которым пула отправляется в полет. Затылок мадам Горгелидзе словно взорвался изнутри, осколки костей, кровь, мозги разлетелись в разные стороны, забрызгав и водителя. Женщину толкнуло вперёд, навстречу асфальту, но ещё до того, как тело успело упасть, я перевёл винтовку чуть в сторону и повторно спустил курок. Водитель чуть дёрнулся, всё-таки потяжелее будет, и опустился рядом с хозяйкой. Всё, дело сделано, пора уходить.
Запихав "Винторез" в объёмную сумку, спустился с чердака, вышел из подъезда и неторопливым шагом отправился на соседнюю улицу, где меня в неприметном "Форде" дожидался человек Остапа...
Где вечером найти представителя "золотой молодёжи"? Конечно в ночном клубе, где же ещё! И совершенно неважно, что ему не исполнилось и шестнадцати - деньги и влиятельный папенька открывают любые двери. К тому же какой папенька - сам господин Горгелидзе, хозяин известного на весь мир банка. Кто посмеет с таким связываться?
Мы остановились неподалёку от клуба "Корона" - самого модного заведения последних месяцев среди представителей "золотой молодёжи". Здесь не только можно было без проблем разжиться так называемыми "лёгкими" наркотиками, но и не бояться неожиданного визита полиции - кто же полезет в заведение, крышуемое полковником Самсоновым, начальником отдела по незаконному обороту наркотиков. Так что веселье в "Короне" было не только полным, но и безопасным.
Володя, выделенный мне Остапом в помощь, вышел из машины и неспешным, прогулочным шагом направился к клубу. О чём-то поговорил с охранником, вошёл. Всё, теперь от меня ничего не зависит, остаётся ждать.
Время тянулось медленно, словно липовый мёд. Я успел выкурить две сигареты и уже тянулся за третьей, когда, наконец, появился Володя с кавказского вида парнем. Быстро подвёл к "Форду" и усадил на заднее сидение.
- Это правда? - спросил парень плачущим голосом, едва очутился в салоне.
- Ты о чём?
- Что маму убили?
- К сожалению, правда, - кивнул я. - Поэтому мы тебя и увозим отсюда, ту машину, на которой тебя возят, наверняка знают. А твой отец не хочет рисковать.
- Вы меня к нему отвезёте?
- Конечно, только не домой - за город. В городе тебе оставаться опасно.
- А позвонить я могу?
- Нет, вдруг твой телефон отслеживают, - и, помолчав, добавил. - Ничего, сейчас выедем из города и быстро домчим до места. Не переживай.
На очередном перекрёстке Володя вышел из машины - это было обговорено заранее. Незачем парню участвовать в дальнейшем, моя война моей и останется. Да и не нужен мне никто, с сопляком уж как-нибудь сам справлюсь.
За город мы успели выбраться до часа пик. Трасса была пустынной, и я придавил педаль газа.
- А куда мы едем? - вновь подал голос пацан.
- А тебе не всё равно? - уже не сдерживаясь, грубо ответил я. - Куда-нибудь доедем, не волнуйся.
- Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я всё отцу расскажу.
- Конечно, расскажешь. Если увидишься. Это похищение, мажор охреневший, понял? Я тебя умыкнул прямо из-под носа твоего всесильного папаши. Так что советую поумерить гонор, а лучше вообще закрыть пасть и не вякать. А то ведь могу расстроиться и пристрелить ненароком, - я достал из кармана куртки пистолет, продемонстрировал и убрал обратно.
Банкирский сынок, сидя на заднем сидении, смотрел волчонком, исподлобья. В его колючих глазах сверкали злоба и ненависть, но не страх. Да и откуда ему взяться, если с рождения привык чувствовать неуязвимость, безнаказанность, вседозволенность? Дай такому вырасти, обрести самостоятельность, заматереть, и он, взрастив эти качества, отправиться крушить, ломать судьбы, отнимать жизни. Он уже знает, что мир принадлежит ему, что все люди, неспособные купить себе навороченный автомобиль, крутые часы, мобильник в золотом, усыпанном бриллиантами, корпусе, всего лишь быдло, об которое сам бог велел вытирать ноги. Что единственная обязанность в их никчёмном существовании - это исполнение его желаний, обслуживание, присмыкание перед ним. И что никто не смеет причинить ему вреда; вот и сейчас он ждёт не дождётся, когда я позвоню его папочке и потребую выкуп. Тот, разумеется, заплатит, его освободят, а затем меня, урода, посмевшего поднять руку на избранного, из-под земли достанут, порежут на лоскутки и закопают обратно. Что ж, не буду его разочаровывать.
- Господин Горгелидзе? - произнёс я в старенькую, видавшую виды, трубку.
- Да. Кто говорит?
- Тот, кто несколько часов назад вышиб мозги вашей жене.
- Ах ты сволочь! Да я тебя...
- Заткни свою грузинскую пасть и слушай внимательно. У меня твой сын и я без колебаний кончу и его, если ты не выполнишь мои требования. Я доступно излагаю?
Тишина, слышно только, как на том конце зашипел воздух, словно гадюка увидела угрозу. Хорошо, подёргайся, попсихуй, авось ошибок понаделаешь.
- Что ты хочешь? - раздался обманчиво-спокойный голос.
- Вот, пошёл деловой разговор. А хочу я, как это ни банально, денег. Много денег. Пять миллионов, и не долларов - евро. Мелкими, немечеными купюрами, в двух больших, спортивных сумках.
- Это слишком большая сумма, я не могу...
- Срок тебе до пяти часов утра. Не успеешь, порежу твоего отпрыска на кусочки. И можешь поверить, у меня рука не дрогнет. И кстати, про "мусоров" думаю, тебе напоминать не стоит?
- Я хочу поговорить с сыном.
Без проблем. Протянул трубку "пассажиру" и кивнул: говори. Тот посмотрел на телефон, старенькую, видевшую виды "Нокию", купленную у старичка в переходе, как на отбросы, поморщился, но взял.
- Да, папа... Все в порядке... Нет, не причинил... Да, я все понял.
Я забрал трубку и поднёс к уху.
- Поговорили и хватит. Слушай инструкции: я буду ждать тебя ровно в пять утра на Октябрьском мосту, возле съезда на остров Татышева в старой, белой "копейке'. Остановишься рядом, выкинешь через окно деньги и уезжаешь. Я проверю и, если все будет в порядке, позвоню тебе и сообщу, где сможешь забрать сына. И не вздумай дурить, если хочешь увидеть своё отродье целым и невредимым. Я доступно излагаю? Прощай.
Отключил телефон и, открыв окно, выбросил под колеса проезжающего мимо грузовика. Шанс невелик, что могут отследить, но все-таки есть. Так что лучше перебдеть, да и не понадобится он мне больше - звонить банкиру я не собираюсь.
Вот и просёлочная дорога, почти заросшая травой - значит, пользуются редко. Неподалёку, за полем, над которым с душераздирающим карканьем, кружат воронье, виднеется лес. Хорошее место, чтобы... умереть. Я бросил взгляд в зеркало заднего вида на сидящего сзади волчонка. Нет ни жалости, ни даже колебаний. Только твёрдая уверенность в правильности происходящего.
Я словно наяву слышу наполненные праведным гневом и ужасом возгласы, исторгаемые сотнями, тысячами, миллионами глоток: да ты зверь, животное, которое надо уничтожать без жалости. Да, я это слышу, потому что и сам бы кричал подобное ещё несколько месяцев тому назад. Но все изменилось, в том числе и мои взгляды на жизнь. Сейчас, глядя на этого шестнадцатилетнего пацана, по сути, ещё ребёнка, я вижу совсем не то, что все прочие. Я вижу, каким он станет через несколько лет и понимаю, что сорную траву надо вырывать с корнем, чтобы не мешала всходам.
Углубившись в лес, чтобы не было видно с дороги, я остановил машину и, не оборачиваясь, сказал:
- Выходи!
Парень вылез и замер возле дверцы. Я вышел следом и нащупал в кармане куртки "Стечкина".
- В ту сторону, - кивнул головой я. - Там избушка, в ней и подождёшь, пока твой отец или его люди за тобой приедут. Иди.
Пацан повернулся ко мне спиной, сделал шаг, другой. Я вытащил из кармана пистолет, глухо прозвучал выстрел. На белоснежной рубашке набухло и начало расползаться кровавое пятно. Сын банкира нелепо взмахнул руками и повалился лицом вниз. Агония сотрясала его тело, словно неопытный кукловод забавлялся с марионеткой. Спустя несколько секунд, когда он замер, я подхватил подмышки и, сдерживая рвотные позывы, оттащил подальше в лес, присыпал ветками и прошлогодней листвой. Хреновенький схрон, но мне большего и не требуется. Главное, чтобы его не нашли до завтрашнего утра.