Слева доносятся голоса, – Уоллас уверен, что усталость сыграла жестокую шутку. Он спит наяву.
Но голоса не исчезают, складываются в понятную речь на всеобщем. Слипшаяся шерсть у пса на загривке поднимается дыбом, – значит, Друг тоже услышал, как обсуждают, близок ли путь до Яблочных гор. Там говорят, что к вечеру выберутся к подножью, выдюжат ночь, отоспятся и начнут восхождение.
Люди. Купцы.
Люди! Узнавание наполняет таким ликованием, словно Уоллас с год не видел своих.
Счастье сходит на нет под грудой внезапных вопросов. Если караванные двигаются в сторону Акенторфа, почему держатся в ногу с Уолласом? Должны были поравняться и сразу за спину уйти.
Где он теперь? Неужели, петлял? И никуда не продвинулся?
Ищет компас на веревке под курткой. Долго всматривается в положение стрелки, – не может мысли собрать и прочесть бледные знаки.
– Уходи! – Огорошивает полный ужаса крик. – Прочь!
Передернувшись от неожиданности, Уоллас хватает из петельки топор. Стоит, сжимая дровянник в одной руке, а в другой – испачканный в черной крови тесак. Компас коровьим колокольчиком на шее обвис. Друг за спиной суетно тяфкает.
Силуэты людей проступают сквозь утренний морок. Они совсем рядом, маячат в частоколе деревьев. Уоллас чувствует, как разит немытым телом, шкурами, старой взопревшей одеждой.
«Неужели и я к Чернявке стану таким же?», – удивляется вяло. Чувства надорвали пупы. Нить событий ускользает из пальцев.
– Не подходи! – Орет ближайший мужик.
– Да я на месте стою… – Только в это мгновение Уоллас вспоминает древнее правило. Имя колоколом бьет в голове. Ортах.
Господин Леса. Ортах.
Ортах. Тот, кто считает заблудшие души. Ортах.
Все враз становится четким и ярким. Вот два человека, один столбом застыл всего в десятке локтей, другой ломится через дебри куда-то в сторону Яблочных гор. С ними два светлых проводника, те уже далеко за деревьями. Доносятся низкие голоса, эльфы кличут купцов. Опытные ходоки, первыми догадались, что положено делать.
Два эльфа, два человека. Итого, четверо высших. И Уоллас. Пятый. Лишний. Позабывший про великий порядок. Лишний. Виновный. Значит, Ортах его приберет. Через Лес – всегда только четыре. Четыре путника, ни одного сверху нельзя. Ортах лучше всех умеет считать. Ортах не ошибается. Ортах без колебаний берет плату сердцами за глупость.
Ортах любит число четыре.
4
Из-за деревьев выплывает серебристое марево, растворяет папоротники и косматые согбы ветвей. Страх жмет сердце ледяной дланью, через горло душу выдавливает.
Это Ортах!
Лес вокруг Уолласа, пса и купцов покрывается инеем. Иней взбегает до макушек деревьев, карабкается без разбору по могучим стволам и тонким побегам. Все становится кипенно-белым. Одного ровного тона. И небо, и Лес. Костенеют от холода многоножки, личинки, жуки. Сверху падают, бьются о землю окоченевшие птицы и змеи.
Стихают страшные вопли купцов. Наверное, ядовитый туман затек Уолласу в уши.
В кошмарно белом Лесу отчетливо видно только людей. Купцы тоже не успели сбежать. Зачарованно смотрят, как ползет по ногам белизна, скользит с сапог на штаны, на замызганные полы кафтанов и выше.
Сморгнув лед на ресницах, Уоллас заставляет себя не проверять собственную одежду, – он вцепляется взглядом в ближайшего из людей.
Человек неловко застыл, словно малец в игре по знаку «замри».
Рядом Друг заходится визгом. Лай хлопушками падает на промерзшую землю. У пса серебристая шерсть, снежная борода и пышный по-беличьи хвост. Из красного выкуса на боку вьется ниточка пара.
Начинает дергаться челюсть. Громко долбит зубами о зубы. Уоллас ничего больше не чувствует, ни боли, ни холода. Только слышит и смотрит.
Вот падает на колени купец, треская застывшие складки одежды. Может, что-то внутри у него переламывается. На посеревших щеках розовеют полосы слез. А глаза белые, словно туда морок забрался.
– Мари, Мари, Петро, я не хотел… – Лопочет купец, едва ворочая языком. – Так… Так… Не хотел….так…
В бедро Уолласа что-то едва осязаемо упирается. Это Друг тычет башкой. Прикосновение вытягивает из оцепенения. Уоллас делает крохотный шажок – пятится.
Делает другой. Третий. Все в теле сопротивляется, кровь закипает от боли. Уоллас изнемогает от напряжения, но вроде никуда не отходит. Как во сне, когда ноги вязнут в патоке бреда, и ты корячишься на одном-единственном месте.
Друг остается рычать в пустоту. Уоллас отступает еще на один шаг.
Купец медленно кренится на бок. По его перекошенному лицу расползаются голубые веточки. Лед?
Друг скулит. Уоллас отступает.
Друг визжит. Уоллас отступает.
А потом белое марево схлопывается вокруг пса и упавшего на снег человека. Все становится красным. Фарш из мяса, крови, костей, клоков шерсти и ткани брызжет в разные стороны.
Нет больше Друга. Нет торговца, что так плакал по своим Мари и Петро. На их месте булькает пузырями озерцо кровавой отрыжки.
Задохнувшись в беззвучном крике, Уоллас разворачивается. Сам не знает, как переходит на бег.
Шипы иссекают лицо, ветви сбрасывают капюшон, шапка остается на дереве. Он спотыкается о корни, падает, со скотским хрюканьем поднимается и куда-то бежит. На ходу перепрыгивает засыпающих ползунов, – тесак и топор, оказывается, все еще зажаты в руках, – уворачивается от рыла растревоженной твари, ломится дальше.
Предплечье взрывается болью. Не останавливаясь, Уоллас обухом топора сбивает насевшего хищника.
Будит свет. Такой же белый, как дыхание Ортаха, но не враждебный. Уоллас несколько мгновений наслаждается ровным теплом, затем разлепляет ресницы.
Весна. Цветет великолепное, дышащее свежестью утро.
Высоко над головой, за ажурной ковкой ветвей, парит витраж лазоревого неба. Косые солнечные лучи путаются в кронах деревьев, ложатся яркими заплатами на перегное. Уоллас выгибается и смотрит назад – там все перевернуто, вместо неба темнеют утесы. Снова слышен гул водопада.
Сколько же он проспал? Кажется, скоро полдень…. Глаза слипаются, Уолласа затягивает обратно в приятную дрему, но там, на дне, встречают воспоминания.
Друг!
Друг спас хозяина и погиб. Его дурак-Друг стал жижей из плоти.
Уоллас резко садится, покрывшись холодной испариной. Боль его настигает, – словно таилась, чтобы посильнее всадить. Ломит уставшее отбитое падением тело, факелом пылает рана в правой руке. Уоллас поджимает непослушные палки конечностей, ерзает. Сучий потрох! В поясницу будто гвоздь вколотили!
С ужасом пялится на разорванный рукав под локтем: вата пропиталась кровью и слиплась, в неприкрытой прорехе плодятся клопы. Их столько, что самой раны не видно. Клопы громоздятся живой чешуей, исходят соком их размятые кладки яиц.
Подкатывает дурнота. Голову кружит. Наверное, Ортах посмеялся над выскочкой. Сохранил жизнь, чтобы уморить в долгих мучениях.
Выворачивает прямо под ноги, тем немногим, что в пузе осталось. Потом Уоллас неловко, двумя дрожащими пальцами пытается отцепить от себя паразитов. Легко лопаются мешочки на крыльях, смердящая кинзой зелено-бурая жидкость мешается с кровью, но крепкие как камешки тельца лишь сильнее вминаются. Трогать поврежденную плоть невыносимо.
От бессилия хочется плакать. По сухим глазам скоблят шершавые веки. Уоллас понимает, что высох, – наверное, больше суток потел и не пил.
Поджав к груди искалеченную руку, он кое-как собирает валежник. Ломает, на концы наступив, складывает небольшой костерок. Ему так больно, что наплевать на правило Леса – огонь, мол, здесь нельзя разводить. И так немало устоев нарушил…
Выбивает искру. Влажные ветки с первой попытки заходятся. Все заволакивает густой едкий дым. Наверное, сейчас он разбудит ночных тварей, привлечет любопытство дневных, снова разгневает Ортаха.
Деревья шепчутся, возмущенно скрипят, – и все. Почти его уничтожив, Лес дает фору, позволяя обработать укус.
Делать это страшно. Если бы не клопы, Уоллас, может, сейчас смалодушичал.
Вздохнув, он стягивает смоленую куртку, всю в прорехах, из которых лезет мякоть начинки. Невольно вспоминает обычный облик купцов. Все они носили защиту из вываренной кожи. Легкая броня прикрывала предплечья, многочастные поножи сберегали от веток, мелких тварей и ползунов. Даже кафтаны у купцов были особенные, подходящие для пути через Лес.
А Уоллас вышел из дома в стеганой куртке, войлочных сапогах, уже ершащихся лыком плетенках да в простецких штанах.
Как было справить защиту? Под Яблочной горой доспехи ковались только для гномов. Не боевые, а церемонные. С роскошной вязью наследных узоров и инкрустацией самоцветами, они выполнялись под заказ в мастерской рода Торхве, а стоили столько, что на эти средства можно было снарядить великана. Для Ублюдка не нашлось даже свиного нагрудника, что натягивают во время кулачных боев.
Что ему было делать? Обвешиваться деревянными чурками? Глиняными черепками? Прятать голову под отцовским горшком?
«А я человека сгубил».
От правды не спрятаться. Он во всем виноват.
Караван Уолласа не сразу приметил, никто не был готов встретить одиночку в Лесу. Ему не хватило смекалки схорониться подальше. Зачем только на учебу ходил?! А лавки зачем в трактире просиживал?
Теперь он, Ублюдок, прелюбодей, богохульник, проклятый всеми изгнанник – теперь он убийца.
Пытается утешиться тем, что самую малость, но ему повезло: в мамину породу пошел, левой управится, пусть и без должной сноровки…
Уоллас тычет лезвием тесака в костерок, смотрит, как скудное пламя лижет металл. Ему предстоит вычистить рану. И омыть ткани настоем.
Обтирает о подол исподней рубахи и засовывает в рот отдающий тухлятиной обломок палки. Уоллас с мальчишества грезил подвигами героев из песен, обожал легенды о далеких краях. Так мечтал о свободе и славе, – ну и вот, огребает сполна.
Из-под палки натекает слюна, студит подбородок и губы. Уоллас чувствует, что если промедлит еще, может вообще не решиться.
Прикладывает к краю укуса раскаленное лезвие, ведет по увечью, захлебнувшись в нутряном вое. Кусочек срезанной плоти вместе с клопами шлепается на землю. Душит вонь – кажется, горелого мяса…
Вот так!
Сдюжил. Мужик!
Выронив ненужный больше тесак, Уоллас стянутыми подсохшей кровью пальцами скользит по боку флакончика, срывает пробку зубами, снова вгрызается в веточку и плещет не меньше трети на рану.
Палка во рту переламывается. Все.
Ливень упруго бьется о землю. Может, Уоллас бредет ладошку из дней. Может, несколько суток. Уоллас заплутал среди одинаково кошмарных ночей. Тело ломит, сопли текут, дыхание пряно обжигает под носом, глаза слипаются, и под веками трется горячий песок.
Его прибрала Лихоимица. Дождь смоет Уолласа как поганый листок, прямо к ладье Небесного Человека.
Кажется, снова пришла его Элле. У нее под кружевным платьем живот, огромный, разбухший живот девы гномов, беременной от человека. Элле все шелестит:
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
Раз за разом жалит словами. Волосы развиваются, эти ее длинные медные волосы. Волосы напоминают червей из металла. Белую юбку пропитала алая кровь.
– Ты меня бросил, а я от тебя понесла, – улыбается Элле. – Вот так ты меня убил, мой любимый хороший.
Сквозь шум дождя доносится плач, яростный грай младенца-урода. Потом стоны Элле, гомон колоколов на звоннице Небесного дома, и кажется – глухие рыдания, теперь его собственной матери.
Потом он видит старуху. Тощую костлявую бабку в девичьей исподней сорочке, пристально смотрящую из-под косматых от лишая ветвей. Явилась, вестница смерти.
Значит, уже забрезжил конец. Старуха сопроводит к священной ладье на судилище.
Оберег, Материнское Сердце, весит как хороший булыжник. Хорхе Рохас узнает, когда сын погибнет. Амулет передаст. Похоже, это все, на что камень способен.
Кровь из пореза застилает глаза, Уоллас вместе с дождем размазывает ее по лицу. Правая рука потемнела, опухла, от нее исходит поганая вонь разложения. Рана в прорехе заполнена битым яйцом, в гное пируют личинки. Он больше не снимает свой ваточник. Из раны беспрестанно что-то течет, – не страшно, дождь лишнее смоет. Очень, очень болит. Боль перекрывает все чувства. Может, изловчиться зашить? Потом. Завтра, обязательно завтра. Конечно. Сейчас не получится, дурно. Нужно идти. На шее язва, раздуло. А над коленом отметина ветки. Не доглядел, сам виноват.
Еще виноват, что подставился, и за икру цапнул ползун, едва получилось отбиться. А ведь ползун был щербатым мальцом…
«Я умираю», – понимает Уоллас.
– Сдохни, потому что ты меня уничтожил! – Соглашается любимая женщина. – Сдохни, больная скотина. Ублюдок.
Из тьмы скулит Друг, и купец зовет свою Мэри.
Уоллас карабкается на склизлый пригорок. Идти он больше не может, волочится. А может, вовсе лежит, в бреду развозя грязь конечностями. Воткнул тесак в мякиш прельника, вроде опирается на рукоять. Хотел подтянуться? Силы нет, рукоять выворачивается из грязной ладони, Уоллас на животе съезжает к подножью. Там он переваливается на бок и остается лежать.
Как о себе заблуждался… Верил, будто неузявим.
А жизнь умопомрачительно быстро испита…
За ним пришли. Давишняя знакомица, старуха, ждет на пригорке. Ее Уоллас различает явно, как днем. Теперь бы с честью погибнуть, как пристало мужчине, в бою.
Твари не торопятся, Уоллас успевает стряхнуть с себя сумку, подняться на ноги, вытащить тяжелый родительский меч. Его шатает из стороны в сторону, точно пугало под порывами ветра. Поднимает оружие – полуторник заваливается и плашмя остается лежать на плече. По ноге течет кипяток. Лихорадка и страх исходят из умирающего тела струйкой мочи.
Твари обступают кольцом. Изучают, щеря частоколы резцов. Больше Уоллас ничего не может увидеть. Он пытается вспомнить молитву, хоть какую-нибудь, – и скребется о гладкие стенки памяти. Руки опускаются, меч падает в грязь.
Ой. Обронил.
Во тьме дергают костные бусы за нитку. Они рассыпаются бабочками челюстей.
«Вот и все», – понимает Уоллас.
5
Женский голос рокочет:
– Бедный мой маленький мальчик. Хорошенький маленький мальчик. Милый такой, домашний, волосишки вихорками. Зачем, вот зачем ты споткнулся, мальчик-пирожок в глупой ваточной курточке? – Каждое слово точно таран вламывается в виски. – Потерялся, да? Не туда свернул, правда? Вы такие глупые в юности, такие глупые, совсем-совсем дурачки…
Уоллас разлепляет ресницы. Из его горла доносится влажное бульканье, – что-то теплое рывками выплескивается на отросшую бороду и прутья ключиц. Он долго ищет и, вроде, нашаривает лицо, снизу словно подсвеченное лучиной. Уоллас с трудом собирает черты: различает провалы глаз, выступ носа и дыру приоткрытого рта. Ниже что-то светлое, – кружево?
Раскинувшись в луже собственной крови, Уоллас широко распахнутыми глазами смотрит на маленькую старуху, такую древнюю, что, кажется, видела зарождение мира. Подол ее юбки полощется на ветру, покрывая легкими поцелуями щеку. На льняной ткани распускаются яркие маки. Потом боль цепляет его, тянет за ребра и увлекает в смоляное забвение.
– Раз, два, три, красное дерево расти, а вот где опята – под кустом ребята, сказки рассказать, три носка связать, соседа убить, поле покосить, мертвых схоронить, достать и расчленить-расчленить-расчленить, будет мальчик жить…. будет мальчик жить… мальчик жить-жить-жить…
Плывут пустышки, словечки, пузырьки на воде. Нужно было класть больше соломы, мама говорила, теперь станет ворчать. Зачем умыкнули? Прополол обе грядки. Шныряют как крысы, везде эти их катыши. Вязаная кофточка.
Он бредит. Осознав это и сразу же успокоившись, Уоллас пытается вслушаться в убаюкивающие звуки человеческой речи. В неге сонного забытья так хорошо, он не хочет больше ничего чувствовать.