– Вот дураки, – вздыхал Гена и начинал читать очередного Джека Лондона, коротая время до нового Таниного прихода. Собственно, кровяно харкнуть мог любой дурак, но почему-то все наши начальники, став взрослыми, не помнили об этом. Генка замечательно устроился, я уже через неделю выписался, а он так и остался в этой медсанчасти, став свободным мечтателем в запертом помещении.
Но однажды происходит страшное – как-то в «мёртвый» час Коля Родкин вдруг замечает, как я дрочу, и начинает при всех меня яростно поносить и выговаривать, что я бесстыжая рожа! А ведь сам спокойненько дрочит каждый день в кустах напротив Ленинской комнаты! Я переживаю настоящий душевный шок – по наивной дурости я не знал, что это дурное, плохое дело. Я впервые в жизни буквально сгораю от стыда. Я не могу забыть позора до конца смены. И когда, наконец, возвращаюсь к скучающим по мне родителям, то заливаюсь слезами и отчаянно и непреклонно заявляю, что в пионерлагерь больше никогда в жизни не поеду. Мама на меня пристально смотрит, она пытается понять, в чём причина моей решительности, но ей этого не дано, и, чувствуя всю непреодолимость моего упрямства, она устало вздыхает и говорит папе:
– Ну что ж, Костя, придётся на следующий год ребёнка оставлять одного на даче…
И я рад и счастлив – дрочить там можно в любой момент и где угодно!
О, дача – это моё неописуемое счастье, какое можно только представить в то беспросветное ср…ное советское детство!
На самом деле это так называемый садовый участок. Их, участки, советское правительство стало выдавать в массовом порядке советским трудящимся сразу после смерти Сталина, и вовсе не с думой о том, чтоб как-то качественно решить проблему досуга этих граждан, а по более банальной причине – в стране непрерывно страшный дефицит продовольствия, особенно не хватает овощей и фруктов. Так пусть эти плебеи, это быдло, само себя обеспечивает, дадим им бросовой земли, вот пусть они там и выращивают картошку с яблоками.
Такую установку и озвучила однажды на совещании партийная сука Фурцева, сказав, что в этих садах дозволяется выращивать плодово-ягодные растения, можно заводить огороды, для чего надо перекапывать землю, а вот строить там дома – ни-ни, разве только какие-либо навесы для хранения садового инвентаря, лопат там… На что кто-то в зале наконец не вытерпел и завопил:
– А у самой-то, небось, дача в Жуковке с тёплой ванной и телефоном и никаких навесов!
Фурцева осеклась, побелела, но что ей: ей сс… в глаза, а всё Божья роса! – она спокойно продолжила нести свою партийную ахинею дальше. Правда, маленькие садовые домики щитового типа строить на тех участках разрешили. Слава тому храбрецу-самоубийце, который пожертвовал собой во имя счастья трудового народа!
А дачами всё это убогое хозяйство начали называть, конечно, по образцу тех самых настоящих дач партийных бонз и всяких прикормленных академиков и артистов, которым эти дачи стали выдавать ещё в 1921 году в Кратово, с теми самыми телефонами и ванными, и где, конечно, никто не заставлял копаться в земле и сажать яблони. Главное – будь беспрекословным холуём советской власти и будешь иметь все блага. Один мой добрый знакомый до сих пор имеет в наследстве от члена правительства дедушки такую дачу в Кратово с теми самыми телефонами и ванными и не нарадуется – сдаёт её каким-то кавказцам, а сам живёт на получаемые денежки беззаботно в Москве. Слава нашим сталинским дедушкам!
И вот в 1954 году, в год моего рождения, мама приходит домой и говорит потрясённому папе, что в её институте, называвшемся «Гипросельстрой», раздают участки, которые выделили Деревообрабатывающему комбинату – 3 (ДОК-3), потому что работяги на комбинате отказываются их получать. Ну их на х…й, е…ни до х…я, пользы ни х…я!
– Давай возьмём, – говорит мама.
А институт у неё был хитрый и уникальный. Он именно и состоял при ДОК-3, потому что главной его целью являлось проектирование и строительство исключительно дач для советских буржуев. Гипросельстрой! А вы подумали, домов для колхозников? Чёрта с два! Вот и проектировали, а ДОК сразу строил. Мечта академика Доллежаля!
И вот мои папа-мама получают участок, на котором один сплошной лес, на станции Покровка Ленинградской железной дороги. Разумеется, его надо сплошь выкорчёвывать, а то как же, обидим партийную б…дь Фурцеву! Все мужчины окрест впрягаются в самодельные плуги-выкорчёвыватели и, надрывая свои последние инженерные силёнки, сплошь корчуют поляну. Уходит на это целый год. Папа оставляет на участке посередине только одну молодую ёлку, потому что в случае дождя укрыться негде – навес ещё построить не успели, а ёлка идеальна: спрятали меня там под лапником, а сами как-нибудь…
И мы ездим и в зной, и в дождь каждое воскресенье (в субботу ещё выходных не было) на переполненных допотопных электричках, в которых двери открываются вручную. Это очень удобно, потому что, если кто не понравился по ходу дела, открыл эту ср…ную дверь и выкинул заср…ца на х…й на полном ходу! А ещё надо было дожидаться этой электрички на вокзале, потому что ходили они не по расписанию, а как бог на душу положит. А желающих ехать – тьма. А папа-мама с маленьким ребёнком… И вот папа заранее замечал на платформе место, где будут двери, ориентируясь на рядом стоящую пустую электричку. Другая электричка подходила, народ жутко толкался – все норовили первыми пролезть в двери – папа героически бился, стремясь всех опередить и успеть занять хотя бы два места на лавке… Кончалось это тем, что он сталкивался с каким-нибудь здоровым мужиком и разбивал ему единственный китайский термос с горячим чаем… А поди купи термос в магазине – не пробовали? Мужик на нас смотрел зверем всю дорогу, я не мог вытерпеть её всю и где-то после Крюкова начинал проситься писать. У мамы становились мокрыми глаза, и наконец, она не выдерживала и выскакивала со мной и папой на станции Поварово, благо электричка имела обыкновение стоять на таких платформах по несколько минут. Я заканчивал писать, электричка начинала медленно трогаться, папа хватался за дверную ручку, а тот злой мужик с разбитым термосом выглядывал в дверное окно и зажимал изо всех сил дверную ручку, препятствуя моему бедному папе эту проклятую дверь открыть! И электричка медленно уезжала от нас, а мы целый час ждали другую на этой станции Поварово… Ужас!
Но вот мы в Покровке, в непролазной грязи, потому что, конечно, партия и правительство выделяет всем из милости под сады только непригодные к сельскому хозяйству земли – одна сплошная глина, которая липнет пудовыми гирями к ногам. Папа вздыхает и сажает меня к себе на шею, и мы ковыляем два километра мимо каких-то грузовиков к себе на участок.
О счастье, что мамин термос остался цел и невредим, и мы его довезли до нашего участка! Папа достаёт бутерброды, и мы кушаем и пьём горячий обжигающий чай, наслаждаясь после московской вони свежим, удивительно ароматным воздухом…
И вот мои дорогие папа-мама, надрываясь, стараются построить на этом участке хоть какой-никакой домик. А для этого и денег вечно не хватает, и доски негде купить… Их просто не продают – такого в помине нет! Надо идти в профком этого ср…ного ДОК-3 и клянчить о выделении фондов на следующий год – и под фондами подразумевались вовсе не доски, которых на этом ДОКе было хоть жопой ешь, нет! Под фондами подразумевались доски б/у, то есть уже использованные, как тот старый латаный гандон, – комбинат иногда разбирал окрест бараки и прочую рухлядь, и вот надо было дожидаться, звонить, узнавать, приезжать вовремя, перебирать в пыли и грязи имеющееся гнильё и выкупать его у того же комбината. Советское безотходное производство! Жри своё собственное говно, сколько хочешь!
Спустя десять лет мой героический папа наконец худо-бедно построил этот домик и даже вставил в него оконные рамы, для чего целый месяц бродил вокруг Ленинской слободы, высматривая бараки на снос и устремляясь к ним, чтобы первым успеть выломать уже никому не нужные оконные рамы и на своём собственном горбу привезти их к нам на нашу дачу…
Тут-то я и заявил, что уже больше ни в какой пионерский лагерь не поеду. И папа-мама оставляют меня одного на участке, доверяя ключи от дома и сарая и даже разрешив пользоваться керогазом для разогрева пищи! Правда, они берут с меня страшную клятву, что со мной ничего не случится, что я не буду далеко уезжать на велосипеде от дома, что я не буду водить табун друзей на участок, что я… дождусь их на следующий день, потому что они с папой решили, что будут по очереди каждый второй день приезжать ко мне вечером после работы – ну, чтобы привезти продуктов, посмотреть там, а утром рано уехать на работу. Это же так просто! Бедные папа-мама… Но я ничего этого не замечаю, я ликую, я один – сам себе хозяин! И никто надо мной не будет издеваться, я могу делать, что захочу: читать до одури книги, ездить на велосипеде, жрать, когда захочется. Ура!
В первый же день с утра, едва проснувшись, я замечаю подозрительную толпу, стоящую возле моей запертой калитки. Мама дорогая, да это Ирка Луканина, Вовка Пиндерский, Танька, Гера. Они все припёрлись ко мне, потому что в условиях абсолютной бесконтрольности как же нехило ему, а мы тут уже заждались, пока этот заср…нец проснётся.
– Давай, открывай! – орут они.
Я медлю, и тогда нетерпеливая Ирка просто пролезает всей своей худобой под калиткой и, опа, уже здесь! Делать нечего, я открываю калитку, и мы садимся резаться в карты до самого обеда…
Но вообще-то вечера проходят просто прекрасно: Сашкина старшая сестра соблазняет всех играть по очереди в штандер, вышибалы и прятки.
– Гера! – орёт она и бросает замечательный кожаный мяч вверх. Пока Гера его не поймает и не крикнет «Штандер!», надо убежать как можно дальше, а то он выбьет тебя мячом и придётся водить.
– Прятки! – все опять разбегаются, и Вовка с Танькой убегают аж на соседнюю улицу. Пока Саша Золотов их отчаянно ищет, Вовка подбивает Таньку содрать с себя платье и переодевается в него. Оно ярко-красное и видно издалека.
– Танька, выходи! – орёт Золотов.
– Обознатушки-перепрятушки! – орёт в ответ Пиндерский, а Танька в одних трусах скачет вокруг него и визжит от восторга. Мы потрясены и ошарашены их бесстыдством.
Но советские кретины останутся кретинами навсегда. Умнице Оле Поляковой скучно в окружении лоботрясов и отчаянных картёжников, и она, с подачи своего папы, активиста дачного масштаба, предлагает нам всем заняться общественно-полезным делом:
– А давайте каждое утро рано-рано ездить на станцию на велосипедах к тамошнему газетному киоску и покупать несколько десятков экземпляров «Правды», «Труда», «Комсомолки» и прочих газет и развозить по улицам, продавать, чтоб народ имел возможность читать их не только в Москве, но и здесь, а то ведь всё равно наши посылают за газетами на станцию, а там порой они кончаются, а так всё будет здорово.
И мы заряжаемся дежурить, по очереди, как идиоты, встаём в семь утра, ездим и в дождь, и в холод. Игорёк Потоцкий однажды не выдерживает из-за грязи и дождя и посылает меня куда подальше – газет из-за непогоды не привезли, они опаздывают, но я героически еду второй раз и привожу их в одиночку. Однажды толпа у киоска чуть не бьёт нам в морду – ведь мы же скупаем практически все газеты!
Так продолжается всё замечательное лето, и вдруг осенью ко мне в школу приходит Борис Андреич Шерешев, наш председатель, с коробкой шоколадного зефира и при всём потрясённом классе вручает её мне за проявленную летом высокую общественную активность. Все, включая учительницу, ох…ют до предела. «Бывают же на свете такие дураки!» – наверное, думают они. А Борис Андреич ничего больше не рассказывает (для всех так и остаётся загадкой, в чём же была моя общественная активность), хватает под руку училку – вероятно, спрыснуть это замечательное дело портвешком в учительской, а мы дружно жрём этот зефир, который кончается удивительно быстро.
В другой раз Оля Полякова выдумывает похлеще: она предлагает жить на даче, как в пионерском отряде. Мы опять все ох…ем от высоты полёта Олиной мысли, но тащимся до ближайшего леса, валим какую-то осину, несём её, надрываясь, к себе на улицу и вкапываем столбом посередине, прямо напротив Танькиного дома. Застенчивая девочка Вера, дочка папы-баптиста, приносит всем самодельные пионерские галстуки, и мы утром проводим пионерскую линейку, как в том ср…ном пионерском лагере. Вера меня вызывает к флагштоку, и я, как последний пионерский мудель, помогаю взвиться ввысь бордовой тряпке, которую самолично купил накануне в местном сельпо у станции, собрав у всех по гривеннику.
Но недолго музыка играла! Танькин отец под предлогом того, что ему этот флагшток мешает завезти машину навоза на участок, аккуратно вырывает его из земли через пару деньков, а мы уже не возвращаемся к этой безумной затее.
Больше в голову Оли Поляковой ничего общественно-полезного не приходит, и мы занимаемся более человеческим времяпрепровождением: вечером жжём костры и травим у них различные байки, изредка всей толпой ходим в кино в местный деревенский клуб у станции, где сеанс стоит всего пять копеек. И всё бы ничего, мы успеваем пересмотреть кучу всяких фильмов, как вдруг в этот ср…ный клуб привозят какой-то иностранный детектив. Мы заранее занимаем очередь, потому что ясно – на всех билетов не хватит. И тут вдруг у кассы появляется местный Фафа с братом, они спокойно идут вдоль очереди и, ни слова не говоря, молча бьют кулаком в рожу всем дачникам, не разбирая, мальчишка перед ними или девчонка. Мы сс…м, боимся дать сдачи, и просто катимся кубарем со ступенек, и разбегаемся, куда глаза глядят, под смех и улюлюканье местных деревенских… В кино больше не ходим. Но и о произошедшем предпочитаем никому не распространяться…
После окончания школы и нашего успешного поступления в различные институты мой одноклассник Саша Манилин предлагает встретиться тесной компанией у Лёшки Колотова, благо его родители, это ж надо, повезло человеку, работают в ночную смену – значит, мы будем одни, и нам никто не помешает! Мы обзваниваем одноклассников, но не всех, а только милых нашему сердцу – ну, конечно, зовём Шамиля, Ирку Лабазову, её подругу Таньку Занозову, Дину Коган. И вместе собираемся ещё зазвать Ленку Антонову с Мариной Лопатиной. Едем к ним всей компанией на метро в Тёплый Стан, но не застаём их дома.
Раздосадованный Шамиль бежит до ближайшего гастронома и покупает пару бутылок замечательного портвейна, и мы, смеясь, давим его по очереди из горлышка в подъезде у Лопатиной…
По дороге назад Таньку Занозову укачивает в метро, и стоит нам выйти на Белорусской, она отчаянно блюёт в близлежащем палисаднике. Манилин подталкивает меня в спину: ну, иди, иди, чего встал, сейчас ей станет легче…
И вот мы заваливаемся к Лёшке на квартиру. Красота! Шикарная двухкомнатная квартира, по которой можно просто бродить, не стесняясь. Мне, ограниченному болвану, живущему с родителями в одной маленькой комнате коммунальной квартиры в невообразимой тесноте, даже в голову не приходит, что малогабаритная двушка – полное говно по сравнению с тем, что имеют некоторые люди и всякие приблатнённые коммуняки, которым ср…ть на нас, быдло, хотелось сто раз!
Ну что же нам делать поздним вечером? Мы не находим ничего лучшего, чем врубить магнитофон и начать танцевать. Я танцевать не умею и дико стесняюсь, как на всех школьных вечерах, – я, как скала, сижу на диване. Мне дико хочется танцевать только с Иркой Лабазовой, а она по очереди танцует то с Манилиным, то с Лёшей. Дина то и дело остаётся сидеть в кресле. Ребята ржут. Я набираюсь, наконец, смелости и беру Ирку за руку – и танцую с ней, совсем теряя свою голову от волнения, едва переминаясь с ноги на ногу и не в силах связать и двух слов. А Дина упорно сидит в кресле и смотрит набычившись. Переминаться с ноги на ногу в коллективной танцульке её совершенно не прельщает. Но я этого не замечаю и не понимаю. Я всё-таки станцевал с Иркой Лабазовой, ура! Я нащупал у неё под платьем резинку на трусах – это была именно она, резинка! Неожиданно Дина встаёт и совершенно спокойным голосом говорит, что ей пора домой, что она устала, тем более что ей здесь через дорогу. А мы её и не задерживаем. С грустными глазами она уходит.