– Почему пиратам, детка? – спросил Морозов.
Вместо неё ответил Борька из коридора:
– Потому что, когда наш сосед Роман Петров ссорится со своей Эльвирой, та кричит ему: «Рома! Рома!», а он ей отвечает «Эля! Эля!» Одно слово – пираты. И законченные психи.
Морозов грустно усмехнулся – ничего тут не поделаешь.
Нервные болезни и психические расстройства, опережая даже онкологию, выходят на Земле на первое место не только в кино и сериалах, и Морозов понимал, что это – неизбежно. Вселенная, этот немыслимо огромный квантовый компьютер, постепенно отключала из общей сети маленькие кусочки программы – мозг этих людей. Но маленькими эти кусочки были только в масштабах Вселенной. Нейтронная сеть человеческого мозга – это пять петабайт информации, три миллиона часов непрерывного просмотра видео. И вот эти пять петабайт иногда оказывались Вселенной не нужны.
Вот и сосед Ромка, – хороший, добрый парень, – явно принадлежал к числу «отключаемых», потому что сейчас проходил лечение в психиатрической больнице… Морозов в последнее время у него частенько замечал шизофазию – нарушение структуры речи, как разволнуется. И вроде фразы строит правильно, а непонятно ничего. Морозов намекал Элечке, что хорошо бы ей присмотреться к мужу и обратиться к специалисту. Но разве молодые послушают старого соседа?.. Только не тащить же из-за этого котика с собой?
Морозов вопросительно покосился на Шурочку, ожидая её решения.
– Возьмём Пуси, посадим в сумку, – сказала та и сердобольно поджала губы. – И, Гаврилыч, котик, и правда, может задохнуться.
– Хрен вас, блин, поймёшь, – беззлобно проворчал Морозов.
– Что, деда? О гопниках сейчас пишешь? – с явной насмешкой спросил Борька.
Морозов поднял глаза. Борька, паршивец, знал: если дед разговаривает таким простонародным языком, значит работает сейчас над речевой характеристикой своих не слишком образованных героев. Поэтому Морозов промолчал, нагнулся и взял котика на руки, поймав домашнего любимца за ногу, когда тот в прыжке летел мимо…
Но Пусенька не хотел браться на руки. Ему это не нравилось. Не желал он браться на руки во время охоты за мухой. Хорошо, ладно. Пускай – за воображаемо-летней мухой, но какая, к собакам, разница!.. Зимняя охота в самом разгаре, а тут – «на руки» какие-то… «Отвали!» – зашипел Пуси и забил хвостом. Ещё чуть-чуть и он царапнул бы деда правой передней лапой. Вообще-то он работал обеими лапами одинаково, но правая передняя была любимая. Почему? Пуси и сам не знал этого… Вот вы знаете, почему какая-то рука или нога у вас любимая? Не знаете? Ну и не мурчите тогда…
Морозов понимал мысли котика и осторожно прижал его к груди. Скоро Пуси перестал вырываться, замурлыкал и обмяк в его руках – хоть узлом вяжи. Он сладко спал, и Морозов передал тёплый урчащий комочек жене, чтобы та положила его в сумку.
– Умеешь ты, деда, управляться с хищниками, – одобрительно проговорила Леночка.
– Да, прям, как настоящий охотник-тигреро, – выдал шуточку Борька.
Морозов даже не улыбнулся – не до того было сейчас. Он внимательно посмотрел на внучку и сказал:
– Пойдём, поговорим, дорогая.
****
Когда Леночка была маленькая, она думала, что принцы живут со своими мамами, а принцессы – с драконами.
Сейчас она училась уже в шестом классе и знала, что драконов на свете не бывает. А вот ведьмы на свете есть, и работают они учительницами в школах. Учительница математики сегодня опять придиралась к ней, и Леночка вспылила, наговорила дерзостей и убежала домой переживать обиду. К тому же её не взяли участвовать в школьном спектакле, а этот Васька Смирнов, этот…
Тут Леночка опять залилась слезами.
А она так ждала Новый год… Ждала, потому что терпеть не могла осень. По её мнению, времён года на свете должно быть только два. Первое – лето, когда тепло, солнце и не надо ходить в школу. Второе – когда снег и подарки. А тут – осень, которая длится и длится вместе с вечно хмурым небом, затяжным дождём, мокрым снегом и чёртовой школой.
От перенсов и других взрослых – одни нравоучения… Учись, учись… Пригодится обязательно! Не хочешь вставать в школу в шесть утра, будешь вставать дворником на работу в четыре… Мы учились и пережили, и ты переживёшь. И благодари, что у тебя есть школа, друзья и учителя. Есть люди, которые хотят получить знания, но не могут и остаются неучами…
Да, учителя… А если математичка орёт, как бешеная, а хвалит и ставит хорошие оценки только тем, кто из семьи побогаче? А если другие для неё вообще – мусор? И как ты не готовишься к уроку, а математика – это такой предмет, по которому пару получить – проще простого. Вот и получаешь пару, а исправить её потом – целая история.
А Васька Смирнов нарочно скребёт мелом по доске. Нарочно, назло всем и особенно ей. Чтобы она морщилась и закрывала уши руками. Ему говоришь: «Не скреби!» А он всё скребёт и скребёт.
– Он опять скребёт мелом по доске, деда, – сказала она.
– А ты ему говорила, что тебе неприятно? – спросил тот.
– Говорила! Сколько раз говорила.
– А как ты говорила?
– Говорила: «Хватит, идиот, надоел уже!»
Дед склонил голову набок и посмотрел на неё жалостно.
– Ну, ещё говорила… Достал вконец, придурок, – уже тише добавила она.
– А он? – спросил дед с улыбкой.
– А он меня за косичку дёрнул! – Леночка опять разозлилась и тут же спросила тихо, с надеждой: – Деда! Это он что?.. Значит, влюбился в меня? Да?
– Не знаю… Если не сильно дёрнул…
– Не, не сильно. Тихонечко.
– А ты что?
– А я его ногой пнула!
Дед закряхтел и, опустив глаза, потянул себя за ус, потом откинулся на спинку кресла и с укором глянул на неё.
Леночка опять залилась слезами.
****
Когда Морозов вернулся от Петровых, сборы в дорогу шли полным ходом.
– Что ты сказал Элечке? – спросила жена.
– Что мы уезжаем на праздники и просим её присматривать за квартирой и брать почту из почтового ящика первые две недели, – ответил Морозов.
– Только две недели?
– Сейчас у Петровых – тяжёлый период, ты же понимаешь, – ответил Морозов, а почувствовав немой вопрос жены, добавил: – Ромка где-то рыбку говорящую нашёл. Я ему ещё в ноябре сказал, чтобы он от неё избавился. Но разве Ромка послушает?
– Но ты же ему поможешь, Петя? Ты же не бросишь его?
– Да, конечно. Я за ним пригляжу. За ним и за этой его говорящей рыбкой.
Морозов замолчал и потянул себя за ус. Спросил через минуту:
– Ты детям так ничего и не рассказала?
– Нет, Петя. Они должны сами принять решение о переезде. Из-за себя и своей жизни, а не из-за моей болезни, – ответила Шурочка, потом спросила: – Что ты берёшь с собой?
– Только джазбу… Положи её куда-нибудь.
– Уже положила. Она в большом чемодане… С твоими черновиками.
Он кивнул. Эту старую медную джазбу, привезённую когда-то из Еревана, Морозов любил, сам не понимая почему. И была она уже закопчённая от многократно убежавшего с плиты кофе и кривая, словно роняли её не один раз. Но будила она в нём что-то… Может быть, извечную тягу к дальним странствиям – он и сам не знал. По медному корпусу джазбы шло примитивное тиснение. Точнее, это ереванский мастер-чеканщик думал, что примитивное, а на самом деле…
– В издательства звонить будешь? – вопросом перебила его мысли Шурочка.
Он поднял на неё глаза, опять потянул себя за ус и, ничего не ответив, вышел в коридор: надо было поговорить с внуком.
****
Борис Морозов умел играть на пиле – дед научил его.
Дед говорил, что звучание пилы напоминало ему мелодии родины. Ну, неизвестно, какая такая родина у деда, но девчонки клеились на эту пилу только так. Стоило Борьке войти с пилой в чехле в вагон метро, как какая-нибудь цыпочка обязательно спрашивала: «А что это у тебя такое?»
И всё. Контакт? Есть контакт.
Так что с девчонками у Борьки проблем не было. Другое дело – с карманными деньгами. Вот их всегда не хватало. И это ещё мягко сказано.
В свободное от учёбы время Борька подрабатывал копирайтингом: всякими околонаучными и популярно-научными статьями. А почему нет? Для этого и надо – совсем ничего: комп с клавиатурой и немного таланта с грамотностью. Темы и содержание подбрасывали дед и отец – неистощимые источники информации и научных замыслов. Причём у деда замыслы были совсем лихие, даже завирательные, из-за чего отец с ним часто спорил, иногда до крика – хоть разнимай! Но самому Борьке идеи деда-фантаста нравились даже больше, чем идеи отца-учёного. Тем более, что иногда дед оказывался прав: пару раз Борька отмечал такое.
Учился он хорошо, не напрягаясь, только не знал, кем же ему стать в жизни. Никем становиться не хотелось: он не чувствовал, что нужен стране. Даже наоборот! Огромная часть профессий сформировала у него комплекс ничтожества: и охранная деятельность, и педагогическая, и депутатство, и торговля с мерчандайзингом. Даже заходить в такие места ему было стыдно… А если не хочет он поддерживать, увеличивать и стимулировать продажи, не хочет продвигать товары и торговые марки на региональном рынке? Что тогда?.. Вот, если только у отца в институте было интересно. Но это же… Какие жалкие копейки получают сейчас учёные! Писатели – даже больше могут заработать, когда много пишут…
– Дед, а ты сможешь работать писателей там, где мы будем жить? – спросил Борька у вошедшего к нему деда.
– Что? Беспокоишься о моих заработках? – ухмыльнулся тот.
– Да, нет. Я так просто спросил, – растерялся Борька: дед всегда – такой хитрый, такой проницательный, словно мысли твои читает.
– Посмотрим, может и буду писателем, – уклончиво ответил тот и спросил: – Ты уже собрал вещи?
– Почти собрал.
– Пилу с собой берёшь?
– Беру, конечно, – ответил Борька и отвёл глаза: о пиле он просто забыл, не до пилы ему было сейчас.
– Возьми. Она тебе может пригодиться, – сказал дед коротко. – И ещё… Там, куда мы приедем, по соседству будет жить мальчик, Басс Архистар… Мне хотелось бы, чтоб ты с ним подружился.
– Имя какое-то странное, – от растерянности пробормотал Борька первое, что пришло в голову.
– Ну и что ж, что имя? Там, куда мы поедем, все имена будут странные.
– А куда мы поедем?
Дед не ответил.
Он подождал, пока Борька найдёт чехол с пилой и возьмёт свою сумку, и первый пошёл в гостиную – большой, высокий и мощный, как старый медведь-гризли.
****
В гостиной уже собрались домашние.
Они толпились среди чемоданов, напряжённые, молчаливые, словно в ожидании рокового часа.
Борька бросил на пол сумку и пилу, отодвинул занавеску, распахнул створку окна и выглянул вниз, на улицу. Спросил, закрыв окно:
– Ну что, деда? Поехали? Снег кончился. Внизу никого нет. Холодно сегодня, ветер.
Он смотрел на Морозова с нескрываемой надеждой, как щенок в ожидании прогулки.
Морозов помолчал, потянул ус. Согласился:
– Поехали.
– Присядем на дорожку? По русскому обычаю? – предложила Шурочка.
Морозов кивнул. Все стали искать себе место, пристраиваясь хоть на краешек сидения. Сын Миша присел на один стул с Галей, посидел так пару секунд и тут же вскочил. Объяснил:
– Я – вниз, к машине.
Морозов согласно покивал и опять оглядел гостиную. Остальные продолжали сидеть, «по русскому обычаю» старательно размышляя о предстоящей дороге и вспоминая минувшее.
Скоро Шурочка завздыхала. Спросила испуганно:
– А если нам там не понравится, Петя?
– Понравится, – отозвался Морозов. – Обещаю.
Он встал, за ним встали остальные и потянулись друг за другом в коридор. Шурочка ещё раз прошла по комнатам, проверяя окна и свет. Дверные замки в квартиру закрывали тщательно, словно планировали вернуться.
Морозов с чемоданами в руках первым спустился со ступеней крыльца на улицу, и свежий снег звучно и вкусно захрустел под его ногами. За Морозовым посеменила Шурочка со спящим котиком в переноске, следом двинулась напряжённым шагом невестка с чемоданом, а дети пошли самыми последними и норовили всех обогнать и вырваться вперёд. Ниссан, – заиндевевший, в клубах выхлопного газа, – уже прогревался. Возле него крутился Миша, стряхивая скребком-щёткой последние остатки снега с капота.
– Как стеклоомыватель, сын? – тихо спросил у него Морозов.
– Долил. Должно хватить, папа. Масло и бензин проверил, – так же тихо отозвался тот и, посмотрев вправо и влево, вороватым движением открыл багажник.
Морозов быстро покидал туда свои чемоданы и принял чемодан из рук невестки. Леночка небрежно бросила в багажник рюкзачок, а Борька осторожно положил на свободное место сумку и пилу в чехле. Морозов закрыл багажник, обернулся и внимательно оглядел подъезды дома, тротуар и проезжую часть. Было тихо. Безлюдно. Свет горел в редких окнах.
Всё так же молча они стали рассаживаться, и автомобиль, заполненный телами в зимней одежде, сразу стал маленьким и тесным. На переднем сидении должны были ехать супруга Шурочка, сын Миша и сам Морозов – за рулём. На заднем – внуки и невестка Галя: ей поручалось приглядывать за детьми и котиком – во избежание чего, всё-таки путь неблизкий. Мотор урчал приятно и ровно.
Морозов расстегнул дублёнку, повёл плечами, устраиваясь удобнее в кресле, проверил зеркала и покосился на жену. Спросил:
– Ну что? Трогаемся потихоньку?
– Давай, Гаврилыч, – сдавленно отозвалась та.
Морозов заблокировал двери, снял машину с ручника и нажал педаль газа. Со скрипом промёрзших шин она тихо стронулась с места, прокатилась несколько метров по нечищеному снегу, потом поехала быстрее, а выехав на улицу, плавно стала подниматься в воздух. Скоро Морозов поднял машину над тусклыми городскими фонарями, и та скрылась наверху, во мраке. Всё произошло быстро и почти неслышно.
Но он всё же поинтересовался:
– Нас никто не видел?
– Кажется, нет, – ответил Миша и спросил: – Пап, ты фары выключать будешь?
– Да, уже можно, – согласился Морозов, он выключил фары и прибавил газу.
Машина полетела быстрее и почти вертикально вверх, резко набирая высоту. Морозов глянул в зеркало заднего вида на внуков и невестку, потом скосил глаза и посмотрел на жену и сына, проверяя, хорошо ли им. Ведь он, неутомимый странник, задержался так надолго здесь из-за них, своих любимых. Их здоровье и покой для него было – главное.
– Гаврилыч, давай над городом пролетим, – тихо попросила Шурочка. – Я никогда Москву сверху не видела.
Остальные потрясённо, настороженно молчали.
Морозов пошёл на поворот – холодный руль опять поворачивался туго, со скрипом. Сказал, чтобы подбодрить притихших родных:
– Сейчас выберемся в центр и будет светлее.
Скоро их, в самом деле, охватили огни мегаполиса – города, который никогда не спит.
Впереди и внизу, в море огней, ясно читались графические силуэты небоскрёбов Делового центра и золотые от шпиля до основания сталинские высотки, и голубая с зелёным архитектура Кремля с рубинами алых звёзд на башнях. Здание Гума выделялось иллюминированным силуэтом, от него раскалённой лавой растекались окружающие улицы и магистрали, и широкой матово-ледяной петлёй извивалась река, заснеженная река без отражений… Шеренгами жёлтых фонарей обрамляли реку набережные, и под их фонарями снег смутно светился, а между этими жёлтыми смутными берегами северным сиянием вспыхивали мосты, фиолетовые, лазурные, густо-малиновые… От полосато-пылающих гиперболоидов градирен ТЭЦ клубился в небо сизый пар, и только лесные массивы и парки казались чёрными пятнами провалов, но и они тонули в окрестных огнях – огни струились на дорогах, огни поднимались сияющими лентами по фасадам, огни мерцали на новогодних елях, огни огромными буквами рекламы серебрили припорошенные крыши.
– Как жаль, что над городом опять тучи… Звёзд не видно, – подала голос невестка с заднего сидения.
– Сейчас поднимемся выше и увидим звёзды, – пообещал Морозов.
Он послал машину вверх, и скоро сияющий город внизу уменьшился, съёжился и затуманился, скрывшись за облаками. Какое-то время они летели в этом тумане, и Морозов опять включил фары, а потом на бархатной черноте неба проступили звёзды. Морозов выровнял зеркало заднего вида и прибавил скорость.