Громкий смех викингов бил по Гуннару Поединщику больнее обоюдоострых секир и тяжёлых мечей. Проклятый скальд оскорблял его, но делал это в форме похвалы, и тем обиднее было хольмгангеру. А скальд, дождавшись, когда смех стихнет, натянул словесный лук и отправил новую порцию острых стрел в сторону почти поверженного противника.
– Ну, если на тебя не подействовало сказанное мной ранее, вот тебе, Гуннар Поединщик, новый повод для раздумий. Разве когда шевелится лежащая в траве змея, остаётся вокруг неё нетронутой хоть одна травинка? И не кажется ли тебе, что заворочайся Ёрмунгард, волнение вод было бы по всему Срединному Миру?.. Почему ты молчишь, славный воин?.. А, наверное, ты хотел сказать, мол, шевеление вод вокруг Гордого Острова произошло оттого, что Мировая Змея слишком плотно поужинала и стала пускать пузыри, какие пускает пловец, которому в воде скрутило живот!
Новая волна смеха жёстко ударила по самолюбию бывалого хольмгангера. Покраснев от гнева, он схватился за оружие, но «ремешок благоразумия» не дал обнажить клинок одним рывком. Вторым рывком, приложив чуть больше усилий, Гуннар, несомненно, освободил бы блестящее лезвие из темницы ножен, но только теперь он понимал, что этого делать не стоит. Руки многих и многих викингов побросали вёсла и легли на рукоятки мечей. С таким количеством заступников скальд мог говорить, что угодно.
Гуннару ничего не оставалось, как проглотить горькую обиду.
– Хорошо. Я согласен с тобой и жалею, что затеял этот спор. Соглашаюсь, что Остров Гордости опустился больше чем наполовину под воду после невидного смертному взору дружеского эйнвинга могучих асов и что Мировая Змея здесь не при чём, – сказал он через силу и оставил в покое меч.
Олаф-рус, поняв, что на сегодня зрелищ больше не предвидится, отвернулся от Флоси Среброголосого и неудачливого спорщика и вернулся к новому клинку. Участники хольмганга освобождались от работы на вёслах и поэтому могли заниматься всем, чем хотели.
Молодой рус испытывал недовольство. Меч был великолепен, но его характер решительно не нравился будущему противнику самого Адилса Непобедимого. Он долго не мог понять, почему клинок реагирует на его движения не так, как полагается воспитанному в хорошей кузне оружию, но потом догадался, что всё дело в ревности. Да, новый меч с незакруглённым кончиком ревновал Олафа к старому, малопригодному для проникающих уколов, но обладавшему отличными рубящими свойствами. Несомненно, сказалась и привычка Олафа пренебрегать колющей манерой биться, но сбрасывать с весов значение характера тоже не следовало.
Такой характер, как у нового клинка, укрощался долгой тренировкой, а времени на неё не было – от земли русов до Гордого Острова не такое большое расстояние, и под песни скальда Флоси гребцы покроют его ещё быстрее.
Олаф не собирался отказываться от нового меча. Подростком он заказал клинок старого образца не в силу традиций, а в пику уже покойному отцу. Олаф уважал своего родителя, но, в отличие от брата Гальдерика, никогда не любил – по причинам, оставшимся тайной рода. Он предпочитал обучаться искусству убивать у родных дядей, обеими руками державшихся за обычай биться мечом с закруглённым кончиком. Олаф знал, что меч отца – это шедевр, вышедший из-под руки великого мастера, и не сомневался, что сей клинок наделён колдовской силой, но прекрасно понимал, что такое оружие не про него.
А сейчас всё изменилось. Олаф не был подростком и потому тосковал и по отцу, и по его мечу.
– Старик!
Незнакомец, кормивший всех, кто находился на его драккаре, так и не назвал никому из поединщиков ни своего имени, ни родного племени, и викинги, сидевшие на вёслах, также не представились, поэтому участники хольмганга обращались к незнакомцу просто «старик», а к викингам неизвестного племени – просто «братья». Старик в силу возраста и на правах хозяина судна не брался за весло и поэтому смог быстро подойти к Олафу-русу, когда тот его позвал.
– Это славный меч, и я буду им владеть, но только на этот бой я его не возьму.
– А, щитов не будет, и поэтому ты боишься повредить кромку, отражая удары?
– Нет. У меня есть другие причины. Сможешь обеспечить мне для левой руки клинок попроще?
Старик кивнул и напомнил:
– И не забывай: и дорогая кольчуга, и великолепный меч станут твоими не в том случае, если Адилс Непобедимый проиграет, а только если он умрёт!
Глаза старика опять сверкнули, а лицо стало похожим на лик ожившего идола.
Олаф-рус ничего не ответил. Кивком он дал понять, что всё помнит, и направился к собратьям по поединку. Флоси, судя по всему, хотел спеть, и Олаф не собирался пропускать ни слова.
– Эй, Флоси Среброголосый, а не поведать ли тебе нам какую-нибудь славную историю, чтобы путь казался короче, а вёсла легче? – крикнул один из гребцов и остальные его поддержали.
– Спой, Флоси! Спой! – посыпалось на бродячего скальда со всех сторон.
Флоси вместо ответа загадочно улыбнулся.
– Спой, Флоси! Ради величия северных народов, спой! Ради новых побед наших мечей, спой! – просили гребцы, но Флоси по-прежнему молчал.
Олаф познакомился с Флоси на этом корабле, но в прошлом знал немало скальдов, поэтому не сомневался, что его собрат по поединку начнёт сагу раньше, чем в голосах гребцов появится обида. Сейчас молодой рус слушал просьбы хирдманов незнакомца внимательней, чем, на первый взгляд, равнодушный Флоси. Скальд выжидал подходящий для начала саги момент, а Олаф искал в голосах не назвавших родного племени викингов акцент. И то, что он услышал, подтвердило то, что он предположил, когда незнакомый старик перестал следить за тем, что говорит.
Олаф ощутил бы тревогу, будь он один. Но так как сзади плыли шестнадцать драккаров, везущих зрителей предстоящего хольмганга и из этих кораблей четыре принадлежали племени русов, будущий противник Адилса Непобедимого чувствовал себя в безопасности.
Эрик Одержимый из племени датов внезапно закрыл глаза и протянул руки. Его не интересовали никакие саги, потому что после дурманящих напитков собственное воображение рисовало картины, недоступные взору простого смертного. Расплатой за подобные развлечения были вечно расширенные зрачки и мутный взгляд, отсутствие аппетита и обоняния. И, как закономерный итог, ранняя смерть от остановки сердца, даже если берсеркер до этого и не погибнет в сражении. Но зато из всех присутствующих только Эрик мог рассчитать порцию шалых трав и грибов безумия, чтобы войти в боевой раж, но при этом не пасть тотчас мёртвым. И так как этот викинг не первый день как принял участь берсеркера, то порция, какую он принимал перед боем, убила бы не то, что обычного человека, а служителя шалых трав с чуть меньшим сроком службы.
Олаф знал, что Эрик жуёт шалые травы и перед боем, и в мирное время не только потому, что уже не может без них жить и за новую траву готов сражаться в чужом хольмганге. Лишь благодаря подобным «тренировкам» он мог принимать бо́льшие порции перед боем, чем начинающие берсеркеры. То есть бегать быстрее, бить сильнее и выдыхаться позже берсеркеров врага. За два года в статусе «безумного бойца» Эрик потерял двадцать лет жизни, и дышать ему оставалось не так долго, но не ради собственного удовольствия принял он это тяжкое бремя.
Олаф вспомнил рассказы отца и дядей о странах, где кое-кто принимает травы и грибы, запретные для людей, желающих прожить долгую жизнь, не ради счастья соплеменников, а исключительно ради собственного наслаждения, и величайшее презрение наполнило его душу. Нет, в мире, где подобное возможно, никогда не найдутся бойцы, равные детям фиордов!
Двое викингов покинули места для гребцов и торопливо связывали по его же молчаливой просьбе Эрика Одержимого. Дат, совсем недавно разговаривавший с Олафом на равных, сейчас не мог даже пошевелить языком, распухшим так, что едва помещался во рту. Он принял травы, дающие только блаженство и не должные вызывать приступов безумия, но всё равно потребовал себя связать, потому что как никто знал: уверенно действие шалых трав предсказать невозможно, и стебель, что у девяти из десяти вызовет умиротворённость, одного обязательно приведёт в ярость. Этой ярости далеко до настоящего всесокрушающего безумия берсеркера, ибо, чтобы войти в него, одних трав и грибов мало, нужны ещё и особые, известные только берсеркерам заклятия. Но и этой ярости достаточно, чтобы произошла беда.
– Получай, грязная рабыня! Получай ещё и не проси о пощаде! – донеслось из каюты, которую старик отдал Гуннару Поединщику.
Драккар старика был очень странной конструкции. Внешне очень схожий с боевыми кораблями викингов, он тем не менее имел и трюм, намного просторней небольшого подпалубного пространства на привычных Олафу драккарах, и каюты.
– Так ты ещё и кусаться! Ну ничего, я тебя научу покорности!
Из нескольких фраз, брошенных гребцами в разговоре между собой, Олаф-рус понял, что это уже третья рабыня, которую охочий до разврата хольмгангер пытает с тех пор, как оказался на корабле странного старика. Он был настолько жаден до молодых девичьих тел, что тратил на приобретение рабынь больше половины зарабатываемого в хольмгангах, и легко соглашался на меньшую плату за чужую кровь, если к золоту и серебру прилагалась красивая девственница.
– Это посложней, чем укрощать диких коней! Ну почему старик привёз только дочерей пустынь, почему он не взял ни одной девушки более покладистого народа?!
Олаф знал почему, но не спешил делиться с собратьями по поединку.
И Флоси, и остальные викинги терпеливо ждали, когда девушка прекратит сопротивляться. Как только крики и стоны смолкнут, певец сможет начать сагу, а гребцы без помех смогут её слушать. Им было неприятно, что Гуннар трусливо срывает на девчонке злобу, предназначенную бродячему скальду, но никто даже не пошевелился, чтобы защитить её. Она была дочерью чужого народа, и она была рабыней. То есть полной собственностью Гуннара Поединщика, как и предыдущие две девушки, чьи бездыханные тела насытившийся кровью и похотью хольмгангер уже выбросил в воду. Возможно, викинги сейчас с гордостью вспоминали своих сильных, убивающих рысь одним ударом ножа женщин, которые, даже попав на вражеский корабль, будут не плакать, а молча и жестоко драться.
Олаф-рус выпрямился в полный рост. Он понимал, что вступаться за женщину чужого народа, которую не смог защитить её муж, брат, отец или соплеменник, недостойно сына Севера, но ничего не мог с собой поделать. Молодой рус не испытывал жалости к таким девушкам, но словно неведомая сила каждый раз заставляла вмешиваться. Если ситуация, конечно, позволяла вмешаться, не потеряв головы. Когда, взяв приступом прибрежную крепость, разъярённые викинги насиловали жён и дочерей солдат гарнизона, Олаф, само собой, и не думал в ущерб собственной безопасности выходить против целого хирда. Но если насильников было немного, то на него как будто накладывали заклятие. Природу этого колдовства Олаф никогда не пытался понять, но никогда ему и не сопротивлялся. Нет, он не хватался за оружие (спасти чужеземку – это одно, а рубиться за неё на мечах – совсем другое), а старался найти слова, после которых самый отъявленный враг девичьей чести оставлял злое дело.
Например, он мог сказать, что, по всем признакам, у девчонки противная болезнь, или крикнуть, что пока один викинг треплет молодую плоть, другие набивают карманы золотом. Если кандидат в насильники имел живот толщиной с бочку рейнского вина, то Олаф мог соблазнить его тем, что он пропускает начало пира, и та же приманка безотказно действовала на тех, кто сам пропах рейнским вином с головы до ног.
Нет, не зря в его роду водились волхвы. Олаф-рус, которому молва приписывала умение читать мысли, часто знал наперёд, что скажет или как поступит тот или иной человек. Он пользовался этим умением, в том числе и чтобы предотвратить насилие. Но иногда и он ошибался, и слова не действовали. И тогда Олаф очень хотел пролить кровь насильника, наплевав, что навлечёт тем гнев чьего-то племени на свой род. Заклятие, вынуждавшее молодого руса вмешиваться туда, куда вмешиваться необязательно, заставляло его же мучиться телом и душой каждый раз, когда он, поборов желание разрубить насильнику голову, уходил в сторону. Олаф мужественно терпел эту муку, никому о ней не говорил и надеялся, что с возрастом это пройдёт, но пока.
– Эй, Гуннар Поединщик, эти крики мешают нам! – крикнул он изо всей силы. – Или ты хочешь, чтобы серебряный голос нашего скальда портил девичий визг?!
Шум в каюте тотчас прекратился. Дверь отворилась, и на пороге показался озлобленный Гуннар. Он стряхнул с кончика ножа кровь и, запахнув рубаху, спросил:
– Ты не хуже меня знаешь, что ещё пара оплеух и рабыня бы заткнулась, так почему ты мешаешь мне отдыхать?!
На самом деле Олаф ничего такого не знал, потому что никогда не брал девушек силой.
– Ты также знаешь, что, уже начиная с завтрашнего дня, мне нельзя будет прикасаться к женщинам, дабы сберечь силы для поединка. Так почему ты мешаешь насладиться тем, ради чего я проливаю кровь?!
Рядом с покрасневшим от ярости викингом тенью возник его побратим Эгиль. Человек, что держал перед Гуннаром щит в большинстве его хольмгангов.
– Почему?.. – с улыбкой сказал молодой рус. – Да потому что, натешившись с девкой, ты тут же заснёшь и не услышишь сегодняшнюю сагу нашего Флоси Среброголосого!
Гуннара передёрнуло. Меньше всего в этой жизни он мечтал послушать вышеупомянутого скальда, почему и удалился в каюту, но сказать такое вслух значит признать, что переживаешь, как Флоси ославил тебя в последней песне.
– Эй, рус! Не смей вмешиваться! Эта девушка пустыни – мой подарок, как и две предыдущие! Гуннар волен поступать с ней как хочет! – всполошился старик.
Олаф уже знал, почему жертвой Гуннара стали обитательницы пустынь и почему старик так хочет, чтобы мучения продолжались, но ничего не сказал старику, а сказал его хольмгангеру:
– До рабыни Гуннара мне нет дела, хоть я и не одобряю тех, кто оставляет весь пыл на ночном ложе, не сберегая ничего на дневные битвы! Но мне кажется, что Флоси сегодня расскажет что-то необычное, и Гуннар не простит себе, если это пропустит.
Олаф улыбнулся. Он торжествовал сразу и над старым мстителем, и над ещё не старым насильником.
– Разумеется, я не прощу себе, если пропущу новую сагу самого Флоси Среброголосого, спасибо тебе, собрат по поединку, – обречённо пробурчал Гуннар, взглядом отогнал побратима и, крикнув в темноту каюты «Эй, недотрога, после хольмганга ты у меня будешь вытворять вещи, которых стесняются даже прожжённые шлюхи!», захлопнул дверь и сел на ближайшую скамью.
Бродячий скальд пригладил бороду, повернулся в сторону заката, снял с плеча деревянный инструмент, которым сразил больше людей, чем многие бойцы стальным оружием, и стал осторожно его настраивать. Все взоры, кроме глаз рулевого и вернувшегося в меланхолию старика, были направлены на певца.
И вот наконец Флоси Среброголосый ударил по струнам и запел песнь о событиях, подаривших миру то место, куда сейчас направлялись семнадцать драккаров. Он пел, и плеск вёсел о воду задавал его сказанию ритм.
Это была красивая песнь.
Мир был молод, как жена счастливца, и ещё не знал ни сказателя Флоси Среброголосого, ни его учителя Эгиля Чернобрового, ни даже скальда Марви Древнего, когда могучие асы подняли из пучин вод Остров Гордости. Эту песнь мне спел сам Один, пока я спал на драккаре, проплывавшем мимо Острова Гордости. Этой музыке меня научили феи моря, когда мой драккар встал на стоянку рядом с Островом Гордости. И никто, кроме меня, не знает историю Гордого Острова. Лгал тот, кто до этого сказывал историю Гордого Острова. Лгал тот, кто до этого пел песни о Гордом Острове. А я не лгу, потому что говорил с самим Одином.
Вчера один я и всемогущий Один знали правду о Гордом Острове, но сегодня тайна откроется и вам. А завтра, если буря не тронет нашего паруса, а скалы не поцелуют днища драккара, вы разнесёте мою весть от края и до края Срединного Мира.
Случилось так, что конунг варгов Кайниф вздумал выяснить, кто более великий боец в смертельном поединке с ярлом бернов Нуганриком.
Это сейчас словом «варг» и словом «волк» разные народы называют одних зверей, а тогда варги были не просто волки, а настоящие гиганты. Они ходили в больших стаях и правили страной снежных равнин, которую моя мать называла тундрой, и возглавляли эти стаи свирепые вожаки. Но всё изменилось, когда любвеобильный Локки ради плотских радостей стал зверем. И тогда родился великий варг Кайниф. Он подчинил себя остальных вожаков и объявил себя верховным конунгом.