– Д-дирк… – пробормотал Хаас заплетающимся языком, – вот т-ты где… К шефу? Давай, давай… Шагай. Ждет… Тащи свои мертвые кости…
Даже когда люфтмейстер смотрел на человека, его глаза оставались такими же пустыми. Может, поэтому у люфтмейстеров обычно так мало собеседников, не считая тех, которым они всовывают свои мысли в голову на расстоянии. Несмотря на то что Дирк полагал, будто с лейтенантом Хаасом у него неплохие отношения, они даже обращались друг к другу на «ты», даже он старался не проводить здесь много времени. Общество беззвучно шевелящего губами человека с мертвым рыбьим взглядом способно было испортить настроение. Не говоря уже о других особенностях люфтмейстера.
Дирк скривился – от лейтенанта несло крепчайшим запахом дешевого рома. Дополненная отнюдь не освежающим ароматом его собственного пота и застоявшегося воздуха, эта смесь перебивала даже застарелый запах бензина и копоти.
Хаас попытался сказать еще что-то, но силы оставили его – и голова вновь повисла на тонкой шее.
– Пьян, – констатировал брезгливо Йонер. – Пьян как свинья. В третий раз на этой неделе.
– И когда только успел? Я разговаривал с ним не больше часа назад, он показался мне трезвым.
– Много ли надо времени… Вот увидишь, когда-нибудь он допьется и загремит под трибунал. Недопустимо, чтобы связь роты зависела от подобного человека, который закладывает за воротник начиная с завтрака.
– Хаас – под трибунал? Едва ли. Думаешь, в Ордене люфтмейстеров большая очередь на вакансии в Чумном Легионе? Кто в здравом уме будет отдавать под суд люфтмейстера, и неплохого?
– Тот, кому дорога голова на плечах. Ладно, сегодня лягушатники не почтят нас своим присутствием. Но если мы лишимся нашего единственного связиста в бою?
– Мейстеру не нужен люфтмейстер, чтобы связаться с нами. В голове у каждого из нас – своя маленькая радиостанция.
«И провода не обрезать», – добавил Дирк мысленно.
– Связь с нами, мертвецами, это одно, – рассудительно сказал Йонер, – но если мейстеру потребуется связаться с частями полка, например, чтобы запросить артиллерию, ему придется уповать только лишь на курьеров Зейделя.
– Завтра нам артиллерия не пригодится. Хватит одного лишь моего взвода.
Йонер не стал с ним спорить.
– Посмотрим, – просто сказал он. – Может, однажды ты пожалеешь об этом – когда Хаас спьяну подключится к тебе и случайно превратит твой мозг в тыквенную подливку.
Они протиснулись мимо забитых пулеметных портов и массивного сердца танка. Последнее оказалось самым сложным – основные внутренние механизмы «Морригана» были заключены в огромную тумбу, по размерам сопоставимую с садовым домиком, и находилась она в самом центре танка, оставляя по бокам лишь небольшие проходы в носовую часть. На самом ее верху, на уровне человеческого роста, эта тумба переходила в узкую площадку с парой сидений. Низкий потолок над ними выгибался небольшой рубкой, сквозь распахнутые люки которой внутрь проникал дневной свет. Сейчас штатные места водителя и командира были пусты – «Морриган» не собирался никуда двигаться.
Протиснувшись по тоннелю, похожему на узкий лаз подводной лодки, «висельники» попали в носовой отсек. Здесь было куда просторнее, чем сзади. Будь это обычный линейный танк, тут царила бы теснота, как в чулане. Но тоттмейстер Бергер, не первый год использовавший танк в качестве своего штаба, кабинета и личного блиндажа, не собирался тратить свободное место на бесполезный металл.
Фланкирующие пулеметы были сняты, как и сзади, об их существовании напоминали только вырезанные бойницы, которые открывались в случае теплой погоды, чтоб пропустить внутрь свежий воздух, всегда бывший в дефиците. Лишившийся курсового пятидесятисемимиллиметрового орудия, носовой отсек «Морригана», вытянутый, как у корабля, сделался просторен – настолько, насколько это возможно. Находясь здесь, можно было представить, что ты очутился в небольшой каюте военного катера. Сходство усилилось бы до полного, повесь обитатель этого импровизированного кабинета на стену карту.
Но тоттмейстер Бергер был противником любых лишних вещей и не собирался загромождать отвоеванное пространство ненужными предметами. Всю обстановку составляли две узкие скамьи, обитые мягкой кожей, откидной штабной столик по правому борту, лампа в алом абажуре и одна небольшая полка. На полке лежали аккуратно сложенные карты, футляр с курительной трубкой, потертый «маузер» в кобуре и несколько книг. Их названия были неизвестны Дирку – переплеты делались на заказ, из плотной черной ткани с мелким серебряным тиснением. Но он отчего-то был уверен, что в свободное время мейстер вряд ли читает английских поэтов.
В присутствии мейстера Дирку всякий раз безотчетно хотелось набрать полную грудь воздуха. Ему давно не требовалось насыщать кровь кислородом, но бороться с этой привычкой было тяжело. Почти всякий человек, столкнувшийся с тоттмейстером Рольфом Бергером, хауптманом штурмовой роты «Веселые Висельники» Чумного Легиона, отмечал необычную духоту, царящую в том помещении, где он находился. Это замечал даже Хаас. «Я готов поклясться в том, что каждая молекула воздуха вокруг него ничем не отличается от прочих, которыми мы дышим, – сказал он как-то Дирку, убедившись, что тоттмейстера нет рядом, – но сам замечаю, что, когда становишься рядом с ним, какая-то сухость в горле, и дыхание сбивается. Как будто очутился в склепе и все горло забито костяной пылью, тленом давно умерших людей».
Само присутствие этого человека могло произвести на его собеседника самый разительный эффект. Говорят, были и такие, которые падали в обморок при виде тоттмейстера Бергера. Дирк охотно бы в это поверил.
Когда они вошли в импровизированный кабинет, тоттмейстер читал что-то на телеграфном бланке, развернув его к лампе. Он хмурился, как хмурится человек, прочитавший сводку погоды, предвещающую дождь. Алый отсвет абажура мягко ложился на стол, бумаги и тоттмейстерское лицо, делая последнее непроницаемым, как у высеченного из багрового камня истукана с какого-нибудь дальнего острова…
– Садитесь, господа, – сказал тоттмейстер Бергер, не отрываясь от чтения, – сейчас освобожусь.
Ему не требовалось поднимать глаза, чтобы узнать, кто вошел. Дирк и Йонер уселись на противоположную скамью. По штату в носовом отделении танка должно было располагаться пять человек – два пулеметчика, наводчик орудия, заряжающий и механик. Поэтому трое мужчин ощущали здесь себя вполне просторно. На самом деле их было четверо, но этот четвертый сохранил в себе столь мало человеческого, что не занимал много места.
Это было сердце «Морригана», воплощенное в золоченом металле и хроме. Оно много лет составляло с танком единое целое. Если быть точным, имя «Морриган» с рождения носил сам танк, бездушная стальная туша. Но со временем так же стали звать и его постоянного жильца, который составлял компанию тоттмейстеру Бергеру и почти никогда не выбирался наружу.
Иногда его звали «Морриганом», по имени танка, но чаще – просто «Морри», уважая его мужское начало. Впрочем, сам он никогда не понимал важности имени и не отличал мужского от женского. У него не было пола в привычном понимании этого слова, а еще он от природы не умел обижаться.
«Морриган-Морри» величественно возвышался у стены, торжественный и в то же время беспомощный, как фамильные стенные часы, доставшиеся от предков, богато украшенные и немного капризные. Он представлял собой гладкую колонну золоченого металла, достигающую в высоту не более полутора метров и прикрепленную прочными скобами к внутренней обшивке танка. Края ее были закруглены, как у газового баллона, а поверхность украшена искусным тонким орнаментом из ломаных линий. Ни рук, ни ног, ни иных конечностей «Морриган» не имел. Они не требовались ему для выполнения своих функций.
При взгляде на это устройство Дирк всегда думал о том, до чего же должно быть тесно «Морригану» внутри подобной стальной колбы, пусть и искусно украшенной, подобно саркофагу древнего фараона. Орнамент нарушался лишь в нескольких местах. На лицевой панели «Морригана» располагалась узкая стеклянная щель и небольшое отверстие, забранное крупной решеткой. Ни кнопок, ни верньеров, ни рычагов. Трудно было поверить, что это самое тонкое и сложное устройство на борту танка.
Дирк знал, что на обратной стороне «Морригана» находится маленькая жестяная нашлепка вроде тех, что крепятся на фабриках к газовым плитам. Жестяная табличка гласила: «Айхгорн, Астер и Ко, арифмометры и точные машины. Виттенберг, Грюн-штрассе 17. Портативное ЛМ-устройство второго поколения. Только для специалистов. Поставляется в полной комплектации».
Никто точно не знал, что обозначает это самое «ЛМ-устройство». Дирк предполагал, что это расшифровывается как «логически-меметическое», но с ним были не все согласны. Унтер-офицер Ланг из третьего взвода считал, что это значит «линейно-математическое», а начальник интендантского отделения фельдфебель Брюннер – «ленивый мерзавец». Поинтересоваться мнением тоттмейстера никто не рискнул, а сам «Морриган» хранил на этот счет полное молчание.
– Сообщение, – сказал тоттмейстер Бергер, продолжая разглядывать телеграфный бланк, голос у него был мягкий, но не очень мелодичный, поскрипывающий, как влажные шины по гравию на малом ходу, но при этом с безупречным выговором, – шифр «Вотан-три». В штаб роты «Смрадные Ангелы», майору Крэнке. «Настоящим сообщаю, что отряд в расположение прибыл. Непосредственный контакт с противником подтверждаю. Данные разведки временно отсутствуют. Разрабатываю план штурма по стандартной тактической схеме. Помощь не требуется. Постскриптум. И держите пушки сухими, господа, мне кажется, что мы здесь надолго». Все. Зашифровать, подготовить к отправке. Доложить по готовности.
– Принято, мейстер, – с готовностью отозвался «Морриган» из своего угла. – Будет выполнено приблизительно через шестнадцать минут.
Голос «Морри» был глубокий, резонирующий, но неестественные паузы между словами и странная мелодика, не характерная для человеческой речи, производили на неподготовленного слушателя неоднозначное впечатление. Так мог бы говорить глухой человек, каким-то образом обучившийся пользоваться языком. Или сумасшедший, для которого слова давно потеряли свое значение, став бессмысленным набором звуков. Но «Морри» не был глух и уж точно не был сумасшедшим.
– Что у вас? – нетерпеливо спросил тоттмейстер Бергер, откладывая бланк в стопку со сложенными картами. – По порядку. И лучше побыстрее, чертова уйма работы.
Тоттмейстер был облачен в свою обычную форму, офицерского кроя мундир глубокого серого цвета с двумя рядами блестящих пуговиц и стоячим красным воротником. Положенный ему хауптманский пехотный мундир он надевал лишь изредка, предпочитая, по его выражению, «не звенеть эполетами как пугало». Однако же китель был застегнут на все пуговицы, несмотря на царящую внутри танка липкую жару. Единственным послаблением комфорту была снятая фуражка да отставленная в угол сабля с витым шнуром.
Дирк когда-то читал, что лет сто назад тоттмейстеры носили на боку тяжелый изогнутый кацбальгер[15]. С подобным оружием тоттмейстера Бергера было бы сложно представить. Даже «маузер» на его полке выглядел не столько оружием, сколько скучным, оставленным без дела предметом обихода, который лишь путается под руками и собирает пыль. Парадные «зубочистки» он и вовсе пристегивал к поясу только во время выполнения каких-либо торжественных действий, каковых обычно всячески избегал. Если бы не Брюннер, сабля давно заржавела бы в тесных ножнах.
От пехотной формы облачение тоттмейстера отличалось лишь цветом да необычными погонами: две тусклые хауптманские звезды на черной подкладке, но между ними вместо кайзерского вензеля – изображенный витой нитью черный же череп. Если бы тоттмейстеру по какой-то причине вздумалось переменить форму, он бы стал неотличим от тысяч других пехотных офицеров во Фландрии.
«Нет, не стал бы, – подумал Дирк, отвечая кивком на приглашающий жест Йонера и делая шаг вперед. – Только не он. Эти глаза выдали бы его где угодно. Не человеческие, особенные, тоттмейстерские».
Думать о таких вещах, глядя на своего мейстера, было верхом безрассудства. Тот способен был прочесть его мысли с легкостью, с которой опытный телеграфист принимает морзянку. Поэтому Дирк постарался переменить их ход, обратившись к чему-то недавнему. Привычный мысленный прием дался ему без труда. Но он слишком хорошо знал тоттмейстера Бергера, чтобы полагать, будто подобный трюк может защитить его мысли от всепроникающего сознания хозяина «Веселых Висельников».
– Хотите похвастаться, унтер? – спросил тоттмейстер Бергер с усмешкой. – Открыли счет, значит?
– Так точно, мейстер. Первого француза записали.
– Кто?
– Юнгер из второго отделения. Снайпер.
– Хороший стрелок, – кивнул Бергер. – Верный глаз. А теперь к сути.
– Оберст…
– Насчет оберста. Я слышал, вы уже гостили у него и даже выполняли функции моего представителя, унтер-офицер Корф?
– Так точно, мейстер. Мой взвод прибыл первым. И мне пришлось нанести визит в штаб двести четырнадцатого полка на правах полномочного представителя роты.
– Не собираюсь корить за это. Расскажите ваши впечатления от встречи.
«Ты же видишь мои мысли яснее, чем собственную фуражку, – подумал Дирк. Точнее, подумал кто-то вместо него, и эта мысль тоненькой струйкой серого порохового дыма проскочила под другими его мыслями, более тяжелыми и основательными. – Неужели тебе доставляет удовольствие это слушать?»
Как и прежде, стоя перед мейстером, безраздельным властителем его тела и души, Дирк ощущал себя…
Раньше он часто пытался вспомнить, было ли ему известно в прошлой жизни подобное чувство. Не восторга, не почитания, не униженности, не страха, не почтения, не брезгливости и не благоговения – а всех этих ощущений в равной мере, смешанных в бурлящий, невозможно крепкий коктейль. Насколько прост был тоттмейстер Бергер снаружи, настолько сложна была его внутренняя суть, в обществе которой ни одно человеческое чувство восприятия не могло передать нужные ощущения.
Он был… Дирк никогда не мог понять, каков мейстер на самом деле. Как простое зеркало не в силах отразить бесплотную душу, так ни единое слово из всех известных человеческих языков не могло в полной мере отразить суть тоттмейстера Бергера. Он мог показаться угрюмым, спокойным, раздражительным, миролюбивым, напряженным, нетерпеливым, флегматичным, саркастичным, болезненным, утомленным, напористым, бессильным, скучающим… И все это в один-единственный миг. А в следующий миг смотрящему делалось совершенно ясно, что ничего этого нет и в помине, а есть что-то другое, непонятное, непривычное и не вполне человеческое. И единственное, что делается совершенно ясно в такой миг, – то, что с этим лучше не соприкасаться.
Дирку же выбирать не приходилось. Этому человеку он принадлежал безраздельно, душой, телом, мыслями и потрохами.
– У меня не было возможности оценить профессиональные качества оберста, мейстер, – сказал он сдержанно, – но он произвел впечатление вполне серьезного человека и грамотного офицера. Осторожный. Пытается поддерживать репутацию несдержанного и прямолинейного командира, этакого рубаки, но он гораздо умнее, чем хочет казаться. С Чумным Легионом прежде дела не имел и не особо представляет, чего от него ждать. Боится и презирает в равной мере. Наверно, это все.
– Как обстановка в его штабе?
– Паники я не заметил. Хотя некоторые ее признаки появились в связи с моим приходом.
– Значит, вы их напугали, унтер?
– Напугал. Они даже не представляли, что им могут прислать мертвецов.
Коротким щелчком тоттмейстер Бергер выключил лампу, алое сияние пропало, и лицо магильера сделалось вполне человеческого, привычного цвета. Может, бледнее некоторых, но не настолько, как у подчиненных ему мертвецов. Обычное лицо уставшего человека, разменявшего пятый десяток лет, но еще не поддавшегося влиянию возраста в полной мере. Немного набрякшие веки, опустившиеся углы губ, седина. Если человеческое лицо можно уподобить полевым укреплениям, тоттмейстер Бергер держал оборону надежно и основательно, его порядком потрепанные артиллерией блиндажи оставались неприступны и не собирались выбрасывать белый флаг. Такие люди стареют медленно, неохотно.