«Листопадная, листопадная… Лети-лети, листочек! Лети на самый край света!» – все заливался страшный голос Вхаро. Он скакал смутной тенью, он тянул лапищи, которые обращались в щупальца. Но на чудовище из мрака вылетал ослепительный зверь с серебристой шерстью, вгрызался в черный студень тьмы, отгонял его рыком.
«Вен… Вен Аур… Не дай мне пропасть», – твердила Котя и цеплялась за этот образ, как утопающий. Она хотела еще раз увидеть его, она верила, что он не предал, просто у них не осталось выбора тогда в чаще.
«Как же я устала! Я просто немножко отдохну, немножко», – нестройно говорила себе Котя, когда вновь к ее губам придвигался переслащенный отвар, напоенный ароматами летних трав.
Она засыпала и уже не отбивалась от видений, больше не тянули к ней лапы Разрушающие. А потом снова приходили страшные образы, чудилось, будто окунают в сугроб с головой, затем снова кидают в печь. И так по кругу. Она скребла бревна, стесывая ногти, потом затихала, когда снова ее переворачивали на подушках.
– Очнулась. Вроде бы, – неуверенно промямлил кто-то, обтирая лицо влажной тряпицей.
Котя слабо застонала и приоткрыла глаза – потолок, над головой оказался потолок. Только не привычный, низкий и серый, а высокий. С него свешивались охапки высушенных душистых трав.
– Почитай, две недели без памяти лежала. Ох, суровая зима выдалась, холодная, – снова послышался скрипучий сварливый голос.
«Это и есть терем тот, о котором твердили наемники?» – подумала Котя, постепенно приходя в себя. По вискам струйками сочился пот, но вместе с ним в теле как будто появлялась легкость, а в мыслях – ясность. Частичками восстанавливалась картина случившегося, но две недели стерлись без следа, их украла хворь. Время пожрали Разрушающие, о которых говорил призрак. А взаправду ли все было или мороком – не узнать.
Теперь же вокруг постели сновали две суетливые тени, двигались по горнице, то проверяли печь, то поправляли травы. Тусклая лучина отбрасывала длинные блики, оставляя лица в густом полумраке.
Сперва показалось, что Хаос все-таки забрал из мира живых. Потом один из силуэтов приблизился, оказавшись немолодой высокой женщиной, худой и жилистой, словно лошадь. Впечатление дополняло вытянутое лицо с длинным носом. Высушенную обветренную кожу густо покрывали морщины, расползались от глаз, теснились у истончившихся губ. Из-под красного убора выглядывали седые прядки. Женщина была много старше матери Коти и даже старше первой жены отчима. При этом она не растеряла живости, тут же бойко подскочила и начала разговор:
– О, очнулась! Здоровьица, девица! Давай знакомиться, горе ты наше новое. Я – Ауда, старшая жена Игора. А это у нас… да подойти ж ты! – она махнула второй тени. – Это у нас Вея, младшая жена. Может, и средней станет скоро. Но если ты сына родишь Игору, будешь ты средней. Но я-то старшей останусь, – она принялась без устали трещать, самодовольно вскидывая голову: – Мы с ним как? Две жизни – одна судьба. Хотя какие жизни, такая и судьба.
Вея подошла неуверенным шагами. Она разительно отличалась от старшей жены: полноватая, с круглым лицом и вечно опущенными бесцветными глазами. Она выглядела подавленно, но держалась спокойно. По возрасту она, наверное, оказалась ровесницей матери. Ох, мать, мама, матушка! К кому отдала? Кому проиграл отчим? Впрочем, Ауда и Вея дурного пока не делали.
– Кто же тебя так? – спросила неуверенно Вея, будто еще не догадываясь.
– Лихие люди, – выдохнула Котя. Голос застревал в горле хрипом, снова приходил кашель.
– Пей-пей, – с участием сказала Вея, поднося к растрескавшимся губам плошку с ароматным питьем.
Котя вспомнила вкус, этим отваром отпаивали две недели, далекие и страшные. Теперь же борьба за свою жизнь лишь продолжалась, уже не с хворью сражаться приходилось. Кто-то ее врачевал, утешал раны, полученные в лесу, лечил кашель. Но для чего? Для чего вокруг нее суетились две жены? Котя почувствовала себя поросенком или курочкой на убой, ведь с ними тоже обращались почти ласково перед тем, как умертвить.
– Очнулась она! Можешь посмотреть! – крикнула кому-то Ауда, выглядывая из двери просторной горницы.
Ее темно-зеленый сарафан висел как на палке и развевался, словно на соломенном чучеле. Таких еще жгли по весне во славу Барьера.
– Да на что тут смотреть, старая? – послышался скрипучий недовольный голос, но, кажется, его обладатель не злился по-настоящему, больше подшучивал над своей старшей женой.
«Игор», – обреченно поняла Котя, замирая на своем ложе и невольно натягивая одеяло из ткани и шкуры под самый подбородок.
Вскоре в горницу быстро вошел мужчина в красном кафтане и сафьяновых сапогах. Нет, не мужчина – старик. Такой же, как первая жена, точно не муж ее, а брат-близнец – тощий, длинный, с лошадиным лицом. Обветренную кожу вспаханного морщинами и небольшими шрамами лица на щеках покрывала редкая седая бороденка; спину согнули годы, плечи опустились. Но ярко горели мутноватые серые глаза, они метались, точно быстрые стрелы, как у коршуна. Игор улыбнулся, и оправдалось его прозвище «Щелезубый» – между желтыми передними зубами и правда чернела щель, через которую он постоянно присвистывал и прицокивал.
– Ну, вот! – недовольно отозвался он, ударяя себя по коленям. – Я ждал брачного ложа, а она только хворь нам принесла. Какой же это возврат долга?
– Но ехала она с твоими людьми, – тут же решительно осадила его Ауда. – Твои же хваленые наемники из Аларгата охраняли! Не уберегли, видать. Чудом жива осталась да непопорченная.
– Это мы еще узнаем, – поморщился Игор, свистнув через щель. – Скоро узнаем. Вы-то, две старухи, ни на что не годитесь. А я еще сыновей прижить хочу.
Он довольно подбоченился, вскидывая голову и отбрасывая со лба завидно густые седые космы. Возраст его определить не удалось, зато весь его образ сопровождала тень плутовства и лихих дел. Он не пытался прикинуться благородным князем или торговым гостем, а в дорогом кафтане щеголял точно в насмешку над честными людьми.
– Ну, что тут смотреть? Ладно, врачуйте дальше ее. Как поправится, пир и устроим. Заодно гостей побольше соберется, – махнул он рукой и у порога спросил: – Как ее зовут-то?
– Да, как тебя звать-то? – обратилась Ауда, повторяя верной тенью каждое слово.
– Да-да, как зовут? Ты-то нам не сказала, – второй тенью добавила Вея.
– Ко… – Горло сдавил кашель, Котя набрала побольше воздуха и просипела: – Юлкотена.
– Родичи из-за Круглого Моря были, стало быть, – кивнул Игор, сощурившись. – Ага… Ладно, Тенка, говорят, южная кровь сильная. На тебе и проверим!
Ее все-таки обозвали Тенкой, но не хотелось, чтобы этот человек трепал ее привычное знакомое имя. Котя, почти как кошка. В доме отчима ее будто и сравнивали с неразумными тварями, а теперь ей нравилось свое имя: оно напоминало прозвища созданий Хаоса, роднило чем-то с Вен Ауром. Была бы она кошкой или лучше рысью, так и осталась бы с ним в лесу. И не взяла бы ее под добрым мехом никакая стужа.
Тенка – небрежное обращение, противное, как и весь Игор Щелезубый. Он скрылся за дверью горницы, донеслись его шаги по лестнице. Очевидно, они находились на втором или третьем этаже.
– Как же, приживет он, – со скрытой злобой проскрипела Ауда. – Ох, взял ведь нас тоже молодыми. Сначала меня, потом ее, а теперь старухами обзывает. А мы еще бабы в соку.
Она самодовольно подбоченилась, а Вея прижала руки к груди и забормотала:
– И все требовал, требовал от нас чего-то. А у самого от дурман-травы детей-то не может быть, небось.
Котя лежала на подушках, вдыхала успокаивающие ароматы. Она обдумывала, что ей теперь делать. Жены не выглядели ее врагами, но и союзники из них не выходили. Ауда явно помнила, как по молодости они понимали друг друга с Игором с полуслова. Они до сих пор перекидывались тайными взглядами и шуточками. Понимала-то в чем? В беззаконных делах, не иначе. А Вея выглядела сломленной, опустошенной. Такой предстояло сделаться и Коте, превратиться в Тенку. Тень… И чем это лучше? Разрушающие убивают, от их прикосновений даже создания Хаоса рассыпаются пеплом. Но что делать, когда при жизни обрекают умереть? Исчезнуть… Котя сдерживала слезы, сжимала зубы. Вновь сковывал бессильный гнев, но оставалось только впиваться зазубренными ногтями в исцарапанное бревно стены.
– Добрые женщины, можно ли мне куда-то уйти? Зачем я ему? – взмолилась Котя без особой надежды.
– Зачем? Ты слышала: будет пробовать в последний раз, – пожала плечами Ауда.
– А вот сбежать даже не думай, – проговорила Вея, шепнув на ухо, когда Ауда отошла к печи. – Он ведь тоже разбойник, а не купец, и напали на тебя не просто так – это лихие люди Однорукого были, у них с нашим муженьком давний спор вышел, – она возвысила голос. – Но кто-то их подрал, ты говоришь?
– Да. Медведь, – не моргнув, соврала Котя.
– А тебя как не тронул? – заинтересовалась Ауда.
– Да я в снег упала и лежала, как мертвая.
– И что же, один медведь всех-всех лиходеев разорвал? С оружием? – недоверчиво нахмурилась старшая жена.
– Да. Но я не знаю. Наверное, лишилась чувств. Я не видела.
Рассказывать про Вен Аура показалось страшным проступком, предательством его доверия. А то еще снарядили бы отряд наемников-охотников, излазили бы леса да гати, нашли бы чудесного зверя и изрубили. Котя ужаснулась своим измышлениям.
– Ох, и натерпелась ты страху, – выдохнула Вея.
– Выздоравливай, – воодушевленно хлопнула ее по руке Ауда. – Нам свадьбу еще готовить.
– А если сбежишь, так на твою деревню набегут люди Игора, разорят родную избу, заберут то, что посчитают уплатой долга, – продолжила Вея.
«Мне что такая свадьба, что разбойники. Все едино», – с горечью думала Котя. Вскоре она вновь погрузилась в сон, силы еще не вернулись к ней. Зато больше не мучили страшные видения, лицо больше не горело, руки и ноги не мерзли. Хворь отступила, ушла обратно к Разрушающим, как цепная собака, не получившая кость.
Через два дня Котя уже смогла встать, небольшие шажки получались не лучше, чем у малого ребенка, приходилось хвататься за стены. Но постепенно тело вспоминало, сколько ему лет. Никакой работы не поручали, поэтому Котя разумно пользовалась возможностью отдохнуть.
Она все еще твердо намеревалась сбежать, она верила, что вновь ее найдет Вен Аур. Не бросит же! Хотя… Она не сумела превратиться в создание Хаоса, она не подошла ему. Возможно, зверь счел, что так ей лучше. Только теперь вернулся томящий далекий зов. Он то приближался, то исчезал, будто кто-то кружил возле деревни.
Неизменно все ближе придвигался черный день свадебного пира. Игор временами заходил в горницу, рассматривал невесту, спрашивал, как ее здоровье. Рядом с ней всегда находилась одна из жен. Они часто пряли, Вея сосредоточенно ткала и вышивала. Ее молчание давило, а трескотня Ауды раздражала. Но благодаря ей удалось узнать побольше о будущем злополучном муженьке.
– Он страшный? – спросила как-то несмело Котя.
В тот день она уже переоделась в зеленый повседневный сарафан, а на лавке разложили пред ней новый, праздничный, обещая, что именно в нем она предстанет на пиру.
– Страшный? Не очень. По крайней мере, нас не бьет да лихих своих молодцев не подпускает, – ответила Вея, отвлекаясь от работы.
– Если он дурман-травой людей отравляет, почему же на него не найдется управа? Неужели сюда не приезжают люди князя?
Котя отчаялась найти правду, в ее деревне все считали, что раз уж духи благословляют князя на престол, то у слуг его и следует искать справедливости.
– Приезжают, а как же, – довольно хмыкнула Ауда, увлеченно рассказывая: – И уезжают с данью не только князю, но и себе. А то, что разбойники в лесах – так кто же проверит, чьи они. Дань не мешают собирать, не грабят мытарей – и все, никто не узнает. Игор-то за столько лет знает, кого можно трогать, а кого нельзя. Есть у него и враг, Однорукий, вот на него все и валит, если вдруг случается попутать, кого грабить.
– Но это же беззаконие какое творится! – вскинулась Котя, с трудом заставляя себя казаться покорной и спокойной.
Это помогло бы в ее побеге. Только каком? Понять, как действовать, все не удавалось. Из горницы ее все еще не выпускали.
– Творится, а что поделать. Так научились жить, по-другому не умеем, – пожала плечами Ауда.
– Откуда же дурман-трава берется? – отвлекала ее Котя, словно бы интересуясь.
– Везут с Аларгата под видом разных товаров, – охотно отвечала Ауда. – Так Игор и разбогател, а был-то никем, считай. Я же его первая жена, с юности с ним.
– И вы ему помогали во всем этом?
– Чем могла. Я-то в юности тоже была не промах! Обольщала гостей его, отвлекала на себя внимание врагов. Они как рот разинут на красу, так Игор и украдет у них, что ему нужно.
– Но это же бесчестно! За такое духи не прощают! – все не могла упокоить негодование Котя. – У меня в деревне воров заживо в землю закапывали. Помню, один раз со всей семьей, сказали «сорняки вырывать с корнем надо».
– Ох, и крутые у вас нравы! – поразилась Ауда, а потом продолжила, злобно сверкая глазами: – Да что ты тут! Да, бесчестно. Для тебя бесчестно. Но, знаешь, когда тебя забирает хоть кто-то из дома увеселений, пойдешь с радостью и с таким, как Игор, лишь бы быть его одной, а не общей да каждого встречного.
Котя замолчала, хотя не устыдилась ни единого своего слова. Худые люди лучше честных находят для себя оправдания.
– Неужели добрый человек не забрал бы? – отозвалась она, низко склоняя голову.
– Добрым молодцам и добрые девицы нужны. И родилась я на улице, а не в теплой избе с тятенькой и матушкой.
– У меня тоже отец ушел за Круглое Море, иначе бы не отдали…
– И все равно: посмотри на себя – ровная вся, губы алые, груди тугие. – Ауда ткнула Котю в живот. – Эх… вышел бы только толк.
– Не хочу я быть женой человека, который нажил так богатство, – прошипела сквозь зубы Котя.
Ауда сморщилась и резко хлестнула по щеке и губам, Котя отпрянула.
– Да что ж ты заладила! Будешь перечить, так он запросто отдаст тебя в дом увеселений! – с угрозой нависла над ней Ауда, но очень быстро заулыбалась: – Лучше жить в достатке да помалкивать. Теперь-то глянь, какой терем у нас. Так-то и лучше, чем на улице. Живем тихо, не в городе, не в деревне, богатство скопили. Только вот детей не прижили, – она вздохнула и погрустнела, опускаясь на лавку. – Эх… А я ведь любила-то его по молодости. Лихой был да горячий. Бывало, обовьешь его руками, целуешь жарко, а он тебя как укусит… Ух, как зверь дикий! – От воспоминания глаза ее загорелись и вновь померкли. – Но потом все ушло куда-то. Разлюбил он меня. И я сама себя. Все думала: виновата, что богатство все это передать некому будет. В доме увеселений с девками всякое случается, больно делают, не берегут. Думала, может, и я виновата. Так я и надоумила его взять вторую-то жену.
– Тоже из дома увеселений? – шепнула Котя, озираясь на молчаливую Вею.
– Нет, наоборот! Нашел в этой деревне, – тоже негромко отозвалась Ауда. – Хорошая была девица, отдавала ее вдова хворая, совсем плоха уже была тогда. Взял без приданого. Все еще сказали, что пожалел. Да толку тоже не вышло. Уже много лет – и ничего. У других в избах тесных мал мала меньше, а у нас в тереме тишина.
Котя слушала ее и проникалась невольным сочувствием к безответной Вее. Она-то не участвовала в дурных делах, но и на такую жизнь не жаловалась, потому что другой не знала. Котя тоже не в хоромах родилась, но, наверное, слишком глубоко засел в ней дух свободолюбия, опьянили в детстве рассказы о далеких морях.
– Тоскливо мне порой, ой как тоскливо, – пожаловалась Ауда, старея сразу на несколько лет, скрываясь в тени угла у печи. – Такая печаль сердце ест. Я бы и чужого понянчила, к груди бы прижала, пела бы ему колыбельные.
Она с мечтательной нежностью схватилась за работу, смяла полотно с недоделанным узором, словно и правда качая на руках ребенка.
– Что если духи так наказали вас? – зло сорвалось с губ Коти, с такой ненавистью, будто змея ядовитая слетела.
Самой неприятно сделалось. За это она получила новую пощечину, но сочла ее заслуженной.
– Опять ты со своей честностью, – прошипела Ауда, скаля редкие гнилые зубы. – Может, и наказали, Хаос их разберет. Но лучше бы тебе постараться. Ты молодая, крепкая. Вон и румяная вся, и руки сильные, и бедра широкие – должна справиться. Если справишься, можешь даже дитятко свое не любить, не пестовать, мне сразу отдашь, и я уж буду.